«Неужели, книги исчезнут? Это ужасно!» Так реагировал пожилой писатель, классик отечественной литературы, на сообщение о начале массового производства нового электронного устройства – reader, уже получившего в русском языке прозвище «читалки». Другие, напротив, высказывают восторг по поводу замены бумаги экраном. Кевин Келли, редактор журнала Wired, с уверенностью пророка сообщает, что теперь изменится вся психология чтения: «Книги были хороши для развития созерцательного ума. Экраны провоцируют более практическое мышление. Новая идея или незнакомый факт будут запускать рефлекс сделать что-то: уточнить значение термина, спросить мнение своих экранных "друзей", найти альтернативные точки зрения, поставить закладку, взаимодействовать с вещью или отправить её в твиттер, вместо того чтобы просто размышлять о ней. Чтение книг усиливало наши аналитические навыки, заставляя нас следовать за размышлением до конца, вплоть до примечаний. Чтение экрана провоцирует быстрое производство моделей, ассоциирование одной идеи с другой, подготавливая нас к столкновению с тысячами новых мыслей, которые высказываются ежедневно».

Разумеется, с изменением технологии «доставки» текста читающему, меняется и психология чтения. Типографская книга, сменившая рукописную, и даже переход от папирусного свитка к пергаментной книге очень много меняли. Живо представляю себе дискуссию где-нибудь в древнем Пергаме, когда впервые внедрена была на практике эта инновационная технология. «Раньше, – рассуждал какой-нибудь бородатый мудрец, одетый в тогу, – читали совсем по-другому. Для того чтобы узнать конец документа, надо было последовательно прочитать весь свиток, а теперь вы можете взять переплетённую книгу, перелистать её и сразу заглянуть в последнюю главу».

Вывод о гибели литературы буквально напрашивается. Однако он будет преждевременен сегодня так же, как он был бы преждевременным в древнем Пергаме. Начнём с того, что книги никуда не денутся. Телевизор не убил кино, а появление DVD, Интернета и видеоторрентов не убило телевидение. Каждое техническое нововведение имеет двойственный эффект по отношению к старым формам распространения информации: оно одновременно теснит старые «технологии», дополняет их и создаёт для них новые косвенные возможности. Чтение печатной книги обретает черты удовольствия, наслаждения, отдыха, поскольку тексты, с которыми приходится иметь дело исключительно по работе, сваливаются на нас с экрана. Именно этот контраст усиливает притягательность бумажного текста, делая его одновременно желанным, престижным и «личным» (это – мой выбор).

Конечно, невозможно точно предсказать, насколько изменится практика нашего чтения, но в любом случае никаких революционных перемен здесь не будет и не может быть, хотя с такой же уверенностью можно утверждать, что не останется она и неизменной.

Другое дело, что перемены происходят, и весьма радикальные. Только дело тут не в «замене носителя информации», как модно сейчас называть переход от бумажной книги к электронной читалке, а в общих процессах, происходящих с культурой и обществом. Разные типы читателя, описываемые Кевином Келли, на самом деле существовали всегда, как и разные типы чтения, разное отношение к прочитанному и разные способы использовать получаемую информацию.

Тип читателя, который, по мнению Келли, формируется «экраном», на самом деле давно уже сформирован, но не техническими новациями, а социально-экономической политикой неолиберализма и соответствующей культурой. Эта культура предпочитает информацию знанию, новации – открытиям, прагматизм – ценностям, поиск сиюминутной выгоды – размышлениям о долгосрочной перспективе и попыткам проникнуть в суть вещей. Идеи и мысли не продумываются и развиваются, а используются как материал, для которого всегда можно найти удобное применение – чем меньше мы погружаемся в суть идеи, тем легче с ней работать, тем быстрее её можно ухватить и сопоставить с другими, столь же поверхностно усвоенными. Мысль превращается в знак, а знак – в бренд, не означающий уже ничего, кроме самого себя. Это – как майка с Че Геварой, становящаяся популярным товаром тем больше, чем меньше люди знают и думают о биографии, политических или философских взглядах латиноамериканского революционера. Прагматическое чтение будет и книгу использовать так же, как экран, а читатель, ориентированный на интеллектуальный поиск, будет обращаться с электронным носителем так же, как он ранее обращался с книгой.

Однако в России дискуссия о будущем чтения приобретает особую остроту из-за проблем совершенно иного рода, часто не осознанных самими спорящими. На протяжении XIX и ХХ веков русская культура формировалась как литературоцентричная. Кстати, этот литературоцентризм ещё больше усиливался «внешним» восприятием со стороны Запада, по которому мы, увы, привыкли постоянно проверять значение собственных достижений и ценностей. Весь мир знает великий русский роман, ещё знают Чайковского и русскую оперу, а вот русскую живопись до времён авангарда, например, не знают вовсе. Вопрос здесь не в том, насколько Запад недооценил, например, революцию в пейзажной живописи, совершённую Шишкиным и Левитаном, а в том, что сложилась определённая система глобальных стереотипов, в которой культурное понятие «русского» формируют Толстой, Достоевский и Чехов. Мы эту систему принимаем. Литературоцентризм русской и советской культуры объяснял как привилегии писателей в СССР, так и внезапную, граничащую с отчаянием ярость, которую вызывали у властей заграничные публикации Пастернака и Солженицына – события, политический вес которых определялся почти исключительно этой неадекватной реакцией высших лиц государства.

Мы привыкли жить в окружении литературных образов, от нас требовалось владение устойчивым и хорошо сохраняющимся литературным языком. И это, возможно, было нашим важнейшим преимуществом в меняющемся мире. Но рубеж XX и XXI веков оказался временем, когда везде неолиберализмом наносился удар по традиционной культуре, а постмодернистская критика яростно нападала на «большие нарративы», иными словами, на последовательное, целостное и сюжетное мышление, формируемое именно литературой (не только художественной, но и философской, исторической и т. д.). Россия в это время переживала двойной перелом – общемировой кризис традиционной культуры здесь наложился на крушение советской системы, вместе с которой ушли в прошлое социальные нормы и роли, порождённые уничтоженным обществом. Начал радикально меняться язык, наши представления о тексте, художественном произведении, публичной речи. Не удивительно, что вопрос о будущем чтения для нас оказывается неразрывно связан с вопросом о понимании самих себя, собственных перспективах, целях, о смысле собственного существования.

Именно поэтому мы спорим так яростно... и так бестолково. Потому что спорим не о том. Не формулируем главное. Не ставим те вопросы, которые в самом деле могли бы и должны были решать.

Вопрос о будущем чтения – это вопрос о будущем общества. И кризис неолиберализма, отмахнуться от которого уже невозможно на фоне экономических неурядиц последних трёх лет, на культурном уровне оборачивается острым дефицитом ценностей. Прагматизм и поиск выгоды остаются привлекательной моделью поведения, но они не могут стать ценностными ориентирами. А общество всё больше обнаруживает, что при всём изобилии товаров, есть что-то, чего нельзя купить за деньги.

Людям, желающим разобраться в подобных проблемах, придётся очень много читать. Но чтение окажется совершенно бессмысленным, если они не научатся ещё и думать. Книги могут быть актуальны, но сами не способны изменять мир. Мир меняют люди, их читающие. Если, конечно, они умеют «следовать за размышлением до конца». Иными словами, делать выводы из прочитанного.

Борис Кагарлицкий