На 65-м Авиньонском театральном фестивале, посвящённом в большей части пластическому искусству, главным приглашённым гостем стал хореограф Борис Шармац. Отсюда и хореографический акцент всего фестиваля – пока показали только один традиционный спектакль. Это «Самоубийца» Николая Эрдмана в постановке французского актёра и режиссёра Патрика Пино.

Спектакль играют под открытом небом в 15 километрах от Авиньона, в заброшенном каменном карьере, поросшем по краям гигантскими средиземноморскими соснами. Рядом с импровизированным зрительным залом и сценой, устроенной прямо на земле, дежурят два пожарных наряда. Жара, сухость. Одного окурка достаточно, чтобы весь лес по краям карьера в секунду вспыхнул.

Горячий прозрачный воздух, сумерки, накрывающие карьер ровно в 10 часов вечера, точно к моменту начала спектакля, словно по театральному звонку, косматые силуэты деревьев, вдруг смолкающие дневные цикады и выступающие на небе звёзды, и актёрские голоса, как слабое эхо отражающееся от каменных стен. Кажется, что любое другое действие в этом пространстве излишне. Чтобы выдержать такую натуру, сценическое действие должно быть эпохальным или, по крайней мере, на эпохальное претендовать.

Несколько лет назад в этом же карьере Анатолий Васильев показывал свою «Илиаду. Погребение Патрокла» – многочасовую театральную мистерию, где помимо экспериментальной декламации, фирменной, васильевской, идущей вразрез с русскими театральными традициями, спектакль включал медитативные элементы и технику ушу. Время то останавливалось, то ускорялось, и артисты и зрители погружались в транс.

В этот раз ставка была сделана на традиционную постановку. Патрик Пино, выбравший пьесу Эрдмана, оказался знатоком русской драматургии. Как выяснилось, его изначальной задачей было найти пьесу для актёров, с полноценными характерами персонажей, с сюжетом, с конфликтом в меру вечным, в меру современным. Ну и, конечно же, Пино, сильный актёр, искал достойную себя роль.

Выбирая сюжетную пьесу (что само по себе большая редкость и почти анахронизм среди современной европейской драматургии и современного европейского театра), Пино решил серьёзно изучить русскую драматургию. По его словам, смеяться в ситуации катастрофы и безусловной трагедии, при этом смеяться от души, над пустяками, способны только русские. Особенно Пино нравятся «Варвары» Горького, «Ревизор» Гоголя и «Три сестры» Чехова. До последнего момента режиссёр и актёр не знал, кого ему предпочесть – Гоголя или Эрдмана. Кажется, весы склонились на строну Эрдмана, когда Пино прочитал в архивах, что «Самоубийцу» мечтали поставить и Мейерхольд, и Станиславский. Основатель МХАТа смеялся и плакал на читке «Самоубийцы», непрестанно повторяя: «Гоголь, Гоголь!». А когда пьесу к постановке запретили (автор впал в немилость, потому что сочинил невинные стишки про Берию и кремлёвскую власть), Станиславский лично писал Сталину в Кремль, пытаясь пробить постановку. Но до конца своей жизни Николай Эрдман (а умер он в 1970 году) «Самоубийцы» на сцене поставлены не были.

Итак, как пьеса 1928 года, написанная не в лучшие времена в Москве, выглядит в 2011 году в Провансе?

На сценической площадке полубомжовый интерьер. Два гигантских дощатых ящика неправильной формы со скошенными поверхностями – комнаты коммуналки, где разворачивается драма Подсекальникова.

Крышка ящика распахивается и раздаётся крик: «Маша!» – это главный герой, Подсекальнико, требует среди ночи внимания своей жены. Повод для беспокойства пустячный – он хочет узнать, остался ли от обеда ещё кусочек ливерной колбасы и ради этого ночью изводит жену. Дальше следует маньеристский диалог в лучших традициях русской драматургии начала прошлого века. Подсекальников узнаёт от своей сонной несчастной Маши, что за обедом она ему и так больше всех в семье кладёт, и находит в этом повод для скандала. Среди ночи он обличает жену в том, что она даёт ему больше колбасы, чем себе, специально, чтобы укорить его, безработного и безденежного. Нет, не зря всё-таки товарищ Сталин дал Эрдману Сталинскую премию за сценарий «Волги-Волги» и «Весёлых ребят» – драматург виртуозно владеет комическими приёмами и Чехова, и Гоголя.

С пиететом относится к тексту «Самоубийцы» и Пино. Актёры с тщанием проговаривают каждую реплику, с прилежанием по слогам нараспев произносят заковыристые имена-отчества главных героев: «Семь-он Семь-о-новитш», «Клио-пат-ра' Мак-си-мов-на'». Получается многословное действие, где слова идут впереди, а актёры только и успевают носиться туда-сюда вокруг комнат-коробок и «догонять» каждую реплику лицом.

Не обходится и без милых сердцу французских шуток. Когда на крик дочери прибегает мамаша, дочь, чтобы придать старушке шустрости, стукает её по попке. Мамаше поручено искать в каморке исчезнувшего мужа, и она зажигает на шее фонарь. Точнее, иконка, висящая у неё на шее, испускает длинный тонкий луч.

Когда у Пино спросили, не водевиль ли он часом поставил, он настаивал на том, что всё-таки «Самоубийца» – это фарс.

То, что в тексте пьесы вызывает суеверный ужас – мнимый самоубийца скрывается в туалете коммуналки, а сосед, только что похоронивший жену, нашёптывает ему в щель: «Семён Семёнович, жизнь прекрасна!», в исполнении французской труппы выглядит в сто раз жизнерадостнее. Перепуганная тёща – того и гляди зять в туалете повесится, – прежде чем бежать спасать сломя голову, присаживается на скамеечку и произносит: «А ля гер, ком а ля гер!»

Все эти милые атрепризные шалости, так же как и стеб над православным священником (а то мы отца Фёдора у Ильфа и Петрова не видали!) вполне можно простить за снисхождение к самому Подсекальникову. Мерзавец-мещанин, изводящий жену, слабохарактерный интеллигент, идущий на поводу у своры эгоистичных провокаторов (среди них роковые дамы, оскорблённые писатели, марксисты в эротических поисках, мясник и священник) для Пино, по сути своей – маленький человек, оскорблённый и униженный выпавшими на его долю обстоятельствами, но человек сильный, прежде всего, своей невинностью. Подсекальников Пино прекрасен своей беззащитностью и тогда, когда бьёт посуду (последнее, что ещё не успела продать на базаре жена), и когда сбегает из дома с куртуазного вида дамой, отвечая на её вопрос:

– Мсье Подсекальников, се ву?

–  Yes!

А жену и тёщу выдаёт за свою прислугу. Дама эта, кстати, обобщённый шаржированный портрет нашей соотечественницы, которых французы в большом количестве имеют удовольствие наблюдать и в Париже, и в Ницце.

Пино благодарен Подсекальникову за то, что тот в конце концов позволил себе раздумать умирать. А свору провокаторов, которая уже придумала, как поживиться за счёт его смерти, всё-таки оставляет с носом. И когда он произносит фразу «Жизнь прекрасна!», оставшись один на один со смертью в финале, –  это самые мужественные слова героя и самый адекватный текст этой не совсем абсурдистской пьесы.

Здесь есть и яростное сопротивление бараньему инстинкту толпы Камю, и жалость Гоголя к Акакию Акакиевичу.

Жалел ли так своего Подсекальникова Эрдман – сейчас не известно.

Сегодняшние французы жалеют. Точно.

Яна Жиляева, Авиньон