Александр Генис: Грандиозный юбилей – 200-летие Герцена – сегодня, пожалуй, лучше отмечать на Западе, где его никогда не путали с той фигурой, которую вырастила из Герцена советская власть и изувечила школа. На Западе Герцена считают одним из трёх великих русских учителей – наряду с Толстым и Достоевским. Вряд ли такая оценка окажется приемлемой для нынешних русских читателей, изрядно забывших Герцена. Больше всего в этом виноват Ленин. Об этом есть чудное высказывание Исайи Берлина, который сделал Герцена центральным героем своих русских исследований истории свободы. Вот этот важный абзац из написанного, конечно же, при жизни СССР, эссе Берлина: «Герцен, благодаря случайной покровительственной фразе Ленина, теперь оказался в святая святых советского пантеона и введён он туда тем правительством, происхождение которого он понимал лучше и боялся гораздо больше, чем Достоевский, и чьи слова и действия непрерывно оскорбляют всё, во что он верил, и его самого».

Вот такого Герцена, либерала-индивидуалиста, рыцаря свободы, надо вернуть в русский обиход. Нам ещё предстоит узнать – вспомнить – того Герцена, который писал: «С 13 лет я служил одной идее – война против всякой неволи во имя безусловной независимости лица». Эта самая «независимость лица» сближает Герцена с западными, в том числе и с американскими идеалами свободной личности. И это – хороший повод, чтобы прочесть Герцена в американском контексте.

Борис Парамонов: О Герцене как раз недавно, сравнительно недавно, были большие разговоры в американской серьёзной печати. Это было связано с представлением на нью-йоркской сцене одного смелого театрального проекта: трилогии Стоппарда «Берег утопии». Английский драматург заинтересовался русской интеллектуальной историей – и воспроизвёл её на страницах своей драматической трилогии, а потом и на сцене. Всё это шло одним спектаклем. Нашлись американцы, которые пришли и честно всё это высидели».

Александр Генис: Ну, нью-йоркская публика – особая, это концентрат американского интеллектуализма. Тут был даже, полагаю, элемент некоторого снобизма: как не побывать на таком необычном представлении.

Борис Парамонов: Во всяком случае побывали, и в прессе, помнится, хорошая, позитивная оценка была дана пьесам и спектаклю. Помню, Стоппард тогда же говорил, что мечтает с этим проектом поехать в Россию и там поставить этот трёхчастный спектакль. Сколько помнится, дело там пошло поначалу туго. Русская реакция была: Герцен, Огарёв, Бакунин, Белинский – кому это сейчас интересно? Но Стоппард – человек энергичный, я бы сказал заводной, и в Москве он начал с того, что организовал субботник: почистить памятник Герцену и Огарёву на Воробьёвых Горах.

Александр Генис: В конце концов, спектакль был поставлен и в Москве.

Борис Парамонов: Но сенсации, судя по всему, не было. Никаких взрывных волн из Москвы до наших берегов не докатилось.

Но тут вообще надо сказать о судьбе Герцена в России. Ему, можно сказать, крупно не повезло: его хвалил и внёс в революционный пантеон России сам Ленин, дав ему крайне одностороннюю характеристику, которую тогдашние школьники и студенты должны были наизусть заучивать. Помните: декабристы разбудили Герцена, он развернул революционную агитацию и так далее.

Александр Генис: Ещё было (вколотили) мои профессора: «Герцен овладел диалектическим материализмом и вплотную подошёл к историческому материализму».

Борис Парамонов: Ну а кому охота читать такую скукоту? Так и получилось, что русские читатели советского времени почти полностью прошли мимо Герцена – писателя, между прочим, замечательного, необыкновенно умного, при этом блестящего стилиста, и не только знаменитых мемуаров автора, но и блестящей даже не политической, а я бы сказал культурфилософской публицистики. «С того берега» или «Концы и начала» не менее интересно читать, чем «Былое и думы».

Александр Генис: А теперь, Борис Михайлович, давайте поговорим подробнее о том, что же привлекло в Герцене и его круге американских реципиентов, в отличие от забывших его русских? Ведь это был не только исторический интерес к прошлому экзотической страны?

Борис Парамонов: Вопрос, я бы сказал, провокативный. Мы с вами, конечно, сразу поняли, почему это американскую интеллигенцию гуманитарного плана потянуло на эти русские сюжеты. История так повернулась, что русское прошлое парадоксально стало или становится западным настоящим. Я имею в виду, конечно же, и единственным образом, настроения интеллигенции, гуманитарный дискурс. Дело вообще в том, что на Западе появилась эта самая интеллигенция – очень русская, очень специфическая общественная группа. В 19-м веке так твёрдо и считалось: интеллигенция – исключительно русское явление, в Европе её нет, там есть класс интеллектуалов, а это разные вещи. Много давалось определений этому русскому феномену, вспомним то, что сказал Г.П. Федотов: интеллигенция – это группа, объединённая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей. Но это скорее формальная характеристика, а содержательное ей наполнение давало обязательное, в моральный долг вменённое интеллигентское народолюбие, установка на борьбу за народное благо. Благо народа, борьба за него воспринимались как моральный долг всякого просвещённого русского человека. И обострённый морализм – главная характеристика тогдашнего интеллигентского сознания.

Это очень содержательный сюжет, тут можно говорить бесконечно, но нам сейчас вот что важно отметить и зафиксировать: если в прошлом, в европейском, западном прошлом не было интеллигенции, то есть интеллектуалов, озабоченных народным благом и готовым нести жертвы за это, то теперь, в двадцатом веке, именно такая интеллигенция появилась на Западе – и в Европе, и в Америке. Просвещённые люди вдруг увидели, что у них есть задача работать на благо малых сих.

Александр Генис: Исторические обстоятельства вполне ясны: в США – борьба за права небелого населения, а в Европе, в бывшей колониальной Европе, осознанный долг перед народами Третьего мира, вчерашних колоний.

Борис Парамонов: Но вот так и появился на Западе суррогат старой русской интеллигенции – печальники горя народного, так сказать. Конечно, у этих людей не отнимешь известных заслуг. Особенно по части борьбы за гражданские права афроамериканцев, но тут и накипи очень много, просто моды. В американском английском много соответствующих выражений появилось, подчас весьма язвительных: «лимузинный либерал», «радикальный шик» или ещё, моё любимое, champagne socialist. Я в недавней своей поездке в Москву участвовал в одном проекте – историко-документальном фильме о Б.Н. Чичерине – русском философе 19-го века, который, кстати, в больших неладах был с Герценом. Мой сын, работающий сейчас в России, но выросший в Америке, присутствовал при одном из моих разговоров с режиссёром и поинтересовался, кто такой Герцен, а когда я объяснил, он и сказал: «Ага, это то, что на Западе называют “шампэйн сошиалист”». Пришлось объяснить, что Александра Ивановича Герцена к такой характеристике не свести, что своё немалое богатство он с толком тратил на всякого рода благие дела – например, создал в Лондоне вольную русскую прессу. Тогдашний тамиздат.

Александр Генис: Да, это был драгоценный для русского просвещения тамиздат, и этой традиции мы все обязаны по гроб жизни. От Герцена идёт и «Посев», и «Ардис», да и наша «Свобода»…

Борис Парамонов: Вообще, надо сказать, что от нынешних американских, да и любых западных либералов Герцен отличался, прежде всего, громадным умом, причём умом скептического склада. Либерал делается противен, когда он не умён, а восторженно блеет по каждому поводу и без повода. Ещё одна черта догматического либерализма: он никогда не видит врагов слева. А Герцен очень быстро разобрался в поколении шестидесятников-нигилистов, очень остро видел опасность, которую они несут в русское освободительное движение. Он, например, категорически отказался предоставить Нечаеву так называемый Бахметьевский фонд на его революционные – а теперь, как мы знаем, провокаторские нужды. Фонд Нечаеву отдал слабый человек Огарёв, когда Герцен умер. Этот вот тот самый сюжет, вокруг которого построены «Бесы» Достоевского.

Александр Генис: Напомню, уже процитированную мысль Исайя Берлин, который считал, что тип русского радикала, этих самых «бесов», первым разоблачил не Достоевский, а именно Герцен.

Борис Парамонов: В Герцене, в его отношении к Западу, ещё один чрезвычайно важный сюжет нужно выделить. Он начинал как самый пылкий западник. Любитель и знаток немецкой философии, поклонник французского социализма, он и на Запад приехал как раз к началу мощного тура европейских революций 1848 года. Поражение этих революций, в которых впервые на повестку дня стал рабочий вопрос, то есть социализм, был для Герцена тяжёлым испытанием. И тут – самое интересное: он не перестал быть социалистом, но разуверился в социалистических потенциях рабочего класса, «работников», как он говорил. Тут у него острейшие были прозрения: он писал и доказывал, что западный, французский особенно, пролетарий – это завтрашний мелкий буржуа, что его совсем нетрудно будет, как сейчас говорят, интегрировать в общество потребления.

Александр Генис: Что, к счастью, и произошло, как мы знаем. Тут я вам, Борис Михайлович, напомню вашу же фразу: Америка – страна победившего пролетариата, а СССР – проигравшего.

Борис Парамонов: Герцен – это разочарованный западник и разочарованный социалист. Повторяю, если бы не та ленинская статья «Памяти Герцена», он бы у большевиков был зачислен в либеральные ренегаты.

Александр Генис: Вроде веховцев.

Борис Парамонов: Совершенно верно. Он ведь и был, в сущности, веховцем до «Вех». Пётр Струве сказал, что Герцен – не интеллигент, но считает долгом носить иногда разные интеллигентские маски. И сохранялась у него одна иллюзия: вера в социалистические возможности русского крестьянина, в отличие от потенциального пролетария-буржуа. Собственно, Герцен и был основателем так называемого русского крестьянского социализма, того самого народничества. Он считал органическим ядром социализма в России русскую крестьянскую общину, отсутствие среди крестьян частной собственности на землю.

Александр Генис: Можно, пожалуй, сказать, что эта иллюзия у него от славянофилов, они ему это внушили. И ведь, несмотря на идейные расхождения, Герцен всегда высоко ценил и тепло отзывался о своих противниках из этого лагеря. Особенно после того, как он изрядно разочаровался в реальной западной жизни, которая казалась ему мелкой и унылой.

Борис Парамонов: Да, но только Герцен, прочитавший уже Фейербаха и научившийся у него теологию обращать в антропологию, быстро сообразил, что там, где славянофилы видят воплощение христианских добродетелей – вот в этом общинном, хоровом, как они любили говорить, начале, – там следует увидеть вполне мирское, секулярное зерно – отсутствие частной собственности и, соответственно, росток будущего социализма.

Александр Генис: Может, Герцен разобрался в Европе, но уж точно ошибся в России. Но попробуем вернуть нашу тему, а с ней и Герцена – в Америку. Любопытно, что рассуждая о том, где на Западе осесть, Герцен думал о Швейцарии и США. Выбрал первую, став швейцарским гражданином, а Америку отверг, потому что её, как он писал, тогда ещё не построили.

Борис Парамонов: Герцен немного говорил об Америке, в его время она ещё не стала страной номер один, но то, что ему всё-таки пришлось о ней сказать, исключительно точно. Тут нужно дать его цитатой, прямыми его словами, которые годятся в резюме. Об американцах:

«Этот народ, молодой, предприимчивый, более деловой, чем учёный, до того занят устройством своего жилья, что вовсе не знает наших мучительных болей (...) Лица, составляющие слои в тамошнем обществе, беспрестанно меняются, они подымаются, опускаются с итогом дебет и кредит каждого. Дюжая порода английских колонистов разрастается страшно; если она возьмёт верх, люди с ней не сделаются счастливее, но будут довольнее. Довольство это будет плоше, беднее, суше того, которое носилось в идеалах романтической Европы, но с ним не будет ни царей, ни централизации, а может, не будет и голода».

Источник: «Радио Свобода»