Оставлен на второй век. Главы 1 и 2
Оставлен на второй век. Глава 3
Оставлен на второй век. Глава 4
Оставлен на второй век. Глава 5
Оставлен на второй век. Глава 6

Глава 8

Осень в своём наиболее левитановском варианте затянулась, как не затягивалась давно – или вообще никогда (что-то же ещё хочется пережить впервые).

И уик-энд, пришедшийся на самое начало ноября, снова манил выйти поскорее наружу – глупо же, когда живёшь за городом, смотреть на прозрачно уходящую осень только из окна, оторвав замученный очками нос от уставшего компьютера.

Компьютеру снова был дан отдых, я вышел в открытую осень, как выходят космонавты в космос. 

Тревогу временно сменила прострация.

Не каждому объяснишь свою досаду на то, что отвлёкшая от странных занятий прекрасная погода пришлась именно на субботу и воскресенье.

С очень давних времён, когда суббота выходным днём для трудящихся не считалась и весь груз отдыха приходился на воскресенье, я с каждым воскресеньем связывал надежды как-то исправить сложившееся за неделю положение вещей. Иначе говоря, выучить, наконец, заданные в школе уроки, на которые недосуг мне было обратить серьёзное внимание все десять проведённых за учёбой лет.

Тех уроков я так и не выучил – не уверен, что усвоил и уроки последующей жизни.

Но как-то же вышел из положения?

И дожил до времени, когда надо выйти из совсем другого положения, но не знаешь – куда. Точнее, знаешь, конечно, куда выйдешь в итоге, но про себя думаешь: пусть туда другие уходят, ты же вдруг ещё куда-нибудь выйдешь – и не враз (а то и не сосем, не насовсем) уйдёшь.

В общем, я довольно давно здесь – и в осеннем Переделкине за окном (по правую руку – наше дело правое – от бездействующего компьютера), и в том, что вокруг. Но для завершения хоть чего-нибудь из начатого мне бы ещё немножечко в данной местности потоптаться.

Ещё бы год-другой назад я сказал бы, что одно тщеславие и держит меня в этом мире.

Сейчас знаю наверняка, что моё тщеславие не утолено будет и в самой малой степени – не обольщаюсь больше, смотрю на вышеупомянутое положение вещей с огорчительной (а какая ещё бывает?) трезвостью.

Держит меня в осеннем мире другое.

Держит меня теперь на относительном плаву странное, на посторонний взгляд, занятие – и держит самой своей сутью– без непременного, как совсем недавно мне казалось, поощрения.

Формально я занимаюсь им большую часть жизни.

Но увлекло оно собой по-настоящему, когда все прочие мои жизненные ставки уже вроде были сделаны.  А на это не только странное, но и – при большой удаче – престижное (особенно прежде) занятие, ставки теми, кто банк сорвал, были сделаны намного раньше – и не только пишущими сверстниками, а и сочинителями втрое, вчетверо меня моложе.

Моего позднего заявления о желании тоже поучаствовать в игре – и захочешь (а кто же захочет теперь, интересно?) – не услышишь.

Испытываю неловкость и перед теми немногими из близких приятелей, кто пока рядом.

Я прожил жизнь в более щадящем (пусть и не для собственного здоровья) режиме, чем они.  И ни в коей мере не осуждать приятелей за удовольствие, получаемое ими сейчас от статуса стариков, – они намеченное себе в юности выполнили, некоторые из них даже сверх собственных ожиданий – кое у кого американская мечта сбылась. И, наверное, отрадным бывает для товарищей моей молодости сегодня пребывание в кругу людей равного или даже превосходящего преуспевания, где ведут они беседы на языке, не перегруженном откровениями, к чему я, например, всегда зачем-то рвался.

Старые товарищи мои относятся ко мне сочувственно – для них я тем не менее скорее чудак.

Но когда рассказываю им, что увлечён я вовсе не мини-трактором для подстригания газонов или купанием внуков, а в гости к знакомым на Рублёвку и не собираюсь, чувствую в их дружеском внимании крепнущую нотку недоумения.

Скажи бы я им, что сочиняю какую-нибудь книжку по договорённости с издательством, связан поставленными сроками сдачи рукописи, понять меня было бы меня легче.

А и зачем объяснять кому-то, что сочинённые прежде и по договорённости, и к определённым срокам книжки мне представляются сочинёнными кем-то другим, но не мною (сегодняшним) – и почти ничем мне (сегодняшнему) не близки, хотя, конечно, и грустно бывает сознавать, что так и не нашлось у них настоящих читателей – и уже не найдётся, не обольщаюсь. Переживу, однако.

У рукописей, в которых завяз я сейчас на фоне отвлекающей от них осени, тоже есть, между прочим, свои сроки сдачи – и срока куда жёстче, чем когда-то издательские. И пусть, как всегда, надеюсь я выбить пролонгацию, на душе у меня неспокойно.

Занятие увлекло меня, но ни стиля, ни образа жизни не изменило.

Я не сижу над рукописями дни и ночи.

Я думаю о них, возможно, и непрерывно, но на осень всё равно отвлекаюсь, выхожу в неё – и не хочу видеть бестактных ассоциаций в её завершении.

Во мне просыпается азарт – перезимовать и до следующей (не хочу говорить, какой уже по счёту) весны дотянуть.

Осень завершится раньше завершения рукописи, но моя жизнь до завершения рукописи не может завершиться – иной сюжет видится мне до пошлости банальным, и я никогда на него не соглашусь.

Достаточно часто ощущаю я себя теперь внутри рукописи, всплывающей с бездонной , как подсознание, компьютерной глубины.

Но вместе с тем, как предупредил вначале, ни стиль, ни образ, ни, соответственно, режим жизни не меняется.

И посмотришь со стороны на мой удлинённый бессонницей день, на краткую ночь, вынуждающую к непременному сну днём, на долгие вечера и бессмысленно сожжённые эмоции в ненужных телефонных да и просто разговорах, на чтение газет – сублимацию утраченных пороков, непременно с горькой строгостью заметишь, что вроде бы декларирующий перемены в себе к лучшему господин на самом-то деле неисправим.

И нет моей бездеятельности оправданий.

Или всё-таки есть?

Да, я отвлекаюсь – много раз по ходу дня – на всякую… что называю я крайне неприличным словом… Но мне же и отбывать очень скоро туда, где нет телевизоров с таким количеством программ, глупых и пустых газет, вредной еды – и даже выпивки, что исчезнет вместе с печенью, которую убивала. Есть ли резон всё, без исключения, перечисленное выбрасывать из финала жизни – не будет ли подобное купирование само по себе финалом?

Я, похоже, не способен на самоотречение – и, главное, не хочу видеть в том беды.

Я заставлял себя думать, что сначала безвозрастная лень, а затем ограничения, предписанные возрастными недугами, – кратчайший путь к решению поставленной перед мозгом (или чем-то другим, что решает за нас) задачи.

Знаю примеры, мою гипотезу вроде бы подтверждающие.

Знаменитому кинооператору Борису Волчеку (папе знаменитой актрисы Галины Борисовны Волчек) после инфаркта тяжело было ворочать из стороны в сторону съёмочную камеру – и так родился эффект глубинной мизансцены, приписанный знаменитому режиссёру Михаилу Ромму, с кем родитель руководительницы «Современника» вместе работал.

И мне чего-то такое же для себя захотелось изобрести, чтобы не на одном-единственном замысле сосредоточиться, но и впускать в него всё новые и новые впечатления дня, когда чем больше бьюсь над осуществлением этого замысла, тем охотнее отвлекаюсь от него, не противясь никаким соблазнам, чтобы и какие-то ощущения из растаявшего в памяти сна не мучили больше, а проявились в РАЗМКНУТОМ тексте, впрямую (а то и никак) не относящемся к теме забытого сна.