Оставлен на второй век. Главы 1 и 2

Оставлен на второй век. Глава 3

Глава 4

У меня брат – практикующий психолог. И поскольку младший – он, а я – старший, у него время от времени  возникает желание вывести меня из лабиринта моих заблуждений с помощью того интеллектуального инструментария, коим он располагает.

Я же после каждого такого намёка на вмешательство в мою психику вспоминаю лишний раз случай с двумя нашими общими друзьями – тоже братьями.

Старший из них – священнослужитель, узнав от врачей о безнадёжном диагнозе младшему брату, явился к нему в клинику – и сказал, что тому самое время исповедаться.

«Перед тобой, что ли?» – поднял голову со смертного одра умирающий – и в недопустимой форме упомянул, так получается, общую матушку братьев, сгоряча  квалифицировав  мать как «твою», то есть вроде бы только его, священника.

Меня от обращения к брату в качестве психолога удерживает не только поверие, что врачу не следует лечить родню (почему психолог должен быть исключением из правила?)

Просто по роду своих занятий я не считаю возможным доверять свою психику психологам вообще (говорил же Наполеон, что война – слишком серьёзное дело, чтобы доверять одним военным её ведение).

В первых строках своего письма (а также начальных абзацах и страницах рукописи) я нередко пробуксовываю.

Возможно, потому и никак не выползу из колеи предположения, что, в себе разобравшись, разберёмся мы и во всём прочем. И кого-то моя вынужденная навязчивость  может и насторожить.

Адрес посланий моих, естественно, бывает разным, при том что обычно воображаю себе несуществующего человека, опасно напоминающего мне меня же самого.

Но обратный адрес – неизменен.

Видит Бог, что я на нём не настаивал (и не настаиваю).

Сколько же раз за семьдесят лет овладевала мной охота к перемене образа жизни и образа моих занятий в ней, перемене места жительства. Я и обликом своим всегда бывал недоволен – надоедало быть толстым, хотелось быть и ростом выше моих ста восьмидесяти двух, представлял себя скорее блондином (на крайний случай, шатеном), чем брюнетом (между прочим, цвет волос – единственное, что изменилось – сделался седым).

Тем не менее констатирую: жизнь прошла, а я остался при своих. Пишите по старому адресу. Впрочем, я не жду писем. А упоминание про обратный адрес всего лишь тщетная попытка во всех случаях мыслить образами. Я не жду писем, но хотел бы в собственных кому-либо посланиях быть узнаваемым и узнанным.

Свой критерий авторской манеры заимствовал из рассказа Михаила Зощенко, прочитанного в детстве, когда на сочинения этого великого писателя наложен был запрет – и книг его в библиотеках не выдавали.

В рассказе Зощенко муж уезжает на военные сборы – и оттуда шлёт жене письмо. И как комментирует автор – цитирую по памяти – «по тому, как он пишет, видно, что пишет не штатский,  а младший командир запаса».

Вот что подозреваю я под обратным адресом, а не удобства для почтальонов.

Иногда я придаюсь иллюзиям, что в суждениях своих сделался более самостоятельным.

В чём вероятнее заслуга возраста, чем моя личная.

К старости люди делаются скупее в желаниях – и выкраивается время для размышлений. Правда, по моим наблюдениям, не все мои сверстники спешат льготным временем воспользоваться.

Конечно, я допускаю самостоятельность и в детстве, и в ранней юности – и потом.

Но, на мой взгляд, это, как правило, тайная свобода. Самостоятельному человеку, если не нашёл он для своей особенности (а то и отдельности) подходящего камуфляжа, подниматься по карьерной лестнице очень трудно. И самостоятельных – смолоду – людей я обычно встречал среди аутсайдеров.

Кстати, совершенно не осуждаю тех, кто замаскировался. В наших общих интересах, чтобы самостоятельные люди не мытьём, так катаньем пробивались кверху. Правда, не могу привести здесь случая, когда самостоятельность проявлялась потом на завоёванных  показной ординарностью на высотах. Допускаю, что чудеса ещё могут произойти, но верю в них не очень. Больше верю в бескорыстие возрастной самостоятельности – перспективы у самостоятельных людей нет, но у того общества, которое сбережёт таких людей (вне зависимости от возраста) и не затопчет, глядишь – и появится.

Цейтнот, в который загоняет меня возраст, вынуждает меня определиться с выбором жанра.

Исповедоваться священнику я, скорее всего, уже не буду.

Но в посланиях постараюсь быть всё откровеннее и откровеннее – не решился сразу, решусь постепенно – в своих же авторских интересах.

Я готов к эксперименту над самим собой – при условии, что поставлен он будет прилюдно – на миру и откровенность не страшна так, как страшна наедине с собой.

В моём обратном  адресе разберёмся, если захотим, сообща. Послание тогда покажется густо населённым – появятся  в нём люди, влиявшие на меня, помогавшие хоть в чём-то или те, кто мешал мне стать таким, каким хотелось бы мне стать.

Если захотим определиться – и определимся – с вышеназванным адресом, возможно, на всём протяжении посланий не услышу вопроса: «А ты кто такой?».

Сумею упредить его самим содержанием – и формой, надеюсь, своих посланий.

Со временем действия совсем просто – вся моя жизнь в двух столетиях (и двух тысячелетиях).

Местом действия предлагаю сделать дачную местность (что не исключает мысленных и реальных выездов в Москву и другие города), где я сейчас живу – Переделкино.

Я прожил в Переделкине – с паузами – семьдесят один год.

Но на старожила так и не выслужил, арендатором так и не сделался – в прошлом веке жил на даче, арендованной отцом, нынешний век начал на даче, арендованной женой.

И всё же Переделкино – единственное место на земле, где так органична встреча того, кто шестьдесят лет жил в ХХ веке – с тем, кто уже целых одиннадцать лет прожил  в ХХI-м.