Совсем недавно Россия с большой торжественностью отмечала 150-летие отмены крепостного права. Проводились конференции, торжественные мероприятия и круглые столы. Правда, историки, принимавшие участие в дискуссиях, осторожно напоминали, что реформа, в сущности, провалилась, что ей не удалось ни резко ускорить промышленное развитие, ни решить аграрный вопрос, ни создать в империи полноценное гражданское общество.

Между тем у реформ 1860-х годов было ещё одно последствие, которое оказалось в исторической перспективе не менее значимым, чем изменения, произошедшие на селе вследствие «освобождения». Русская интеллигенция окончательно сформировалась как массовый демократический слой, заражённый политическим радикализмом и антикапиталистическими идеями. Разночинцы – образованные молодые люди, не связанные с традиционной элитой, – почувствовали себя силой, противостоящей правительству и способной предложить, говоря современным языком, альтернативную стратегию модернизации. «Лишние люди», не находившие себе место в стагнирующей империи Николая I, обрели политический голос и собственную идеологию, став народниками, а затем основали первые в истории России политические партии. Сначала возникла умеренно-социалистическая «Земля и воля», а затем, когда на вполне мирный протест власти ответили репрессиями и ужесточением политического режима, появилась на свет террористическая «Народная воля», которая подвела итог «эпохе Великих реформ», взорвав «царя-освободителя».

Сегодняшняя интеллигенция, либеральная или аполитичная, не часто вспоминает об этом наследии, хотя именно разночинцы, в конечном счёте, сформировали российскую интеллигентскую идентичность и культуру. И то и другое сегодня переживает явное разложение, но историческое наследие XIX и начала ХХ веков всё равно остаётся для нас ценным и значимым, хотя бы потому, что ничего лучшего у нас нет.

Между тем история, как и положено, повторяется, и далеко не всегда в форме фарса. Недавно, выступая на круглом столе, посвящённом революциям на Ближнем Востоке, известный арабист Григорий Косач заметил, что ключевым элементом движений, свергнувших власть в Тунисе и Египте, пошатнувших режимы в Ливии, Сирии, Алжире, Иордании и Йемене стали «новые разночинцы». Эти люди, называющие себя «арабской молодёжью», далеко не всегда так уж молоды – многим из них сильно за тридцать, но они объединены совместным противостоянием «старой элите», традиционным правящим группам, причём и тем из них, кто проповедует западные ценности, и тем, кто пытается контролировать массы с помощью религиозной исламской проповеди. Это широкий слой людей, получивших европейское образование, но не в Европе, а у себя на родине. Это патриоты, для которых патриотизм состоит не в умилении существующими в родной стране порядками и лояльности по отношению к «своему» правительству, а напротив, в протесте против отсталости и угнетения, в желании всё изменить, в живом интересе к западному опыту, не вырождающемся в стремление копировать готовые формы европейской жизни.

Здесь аналогии между российскими разночинцами и «арабской молодёжью» действительно становятся поразительными. Разночинцы-народники отвергли бессмысленные споры между русскими западниками и славянофилами, которыми было занято всё «образованное общество» на протяжении нескольких десятилетий. Нынешняя «арабская молодёжь» превращает в анахронизм противостояние исламистов и сторонников «западного пути». Как в России XIX столетия, так и в арабском мире конца ХХ – начала XXI века оба доминировавших идейных течения были глубоко враждебны демократии и социальным движениям. Исламисты, подобно славянофилам, не видели демократию в ряду «традиционных ценностей», а «западники» – русские и арабские – дружно восхищались европейскими свободами, но считали их опасными и преждевременными в собственном обществе. Напротив, разночинцы-народники и «арабская молодёжь» поставили вопрос о демократии «здесь и сейчас», в прямой связи с требованием конкретных социальных прав. Не копируя западный демократический опыт, они органически – снизу – повторили его. Если раньше понятие «народного» было связано с «традиционным», «патриархальным» и косным, с нежеланием перемен, то теперь возникло новое представление о «народности» политики, неотделимое от социальных и демократических требований.

Российские народники вовсе не были так уж «далеки» от основной массы народа, который продемонстрировал свою способность к политическому действию во время двух русских революций – в 1905 и в 1917 годах. Другое дело, что для того, чтобы «поднять» огромную крестьянскую массу на бескрайних просторах самой большой в мире страны, потребовалось время, очень много времени, больше, чем жизнь первого поколения революционеров. «Арабской молодёжи» повезло больше. Они живут в обществе, где значительная часть народных масс давно уже переселилась в города, не находя там, впрочем, себе достойной работы и надёжного пропитания. Они живут в мире, где есть Интернет и мобильные телефоны. Они добиваются политического влияния и успеха гораздо быстрее своих русских предшественников.

Однако именно успех новых арабских разночинцев заставляет нас вспомнить о собственной истории, её значении и ценности. У нас есть наследие и традиция, которая оказалась неожиданно современной. И это именно демократическая традиция в самом высоком и героическом смысле слова.

Борис Кагарлицкий