Среди всевозможных юбилеев, разом выпавших на нынешний год, одним из самых важных, хотя, быть может, и не самым интересующим широкую публику, является 150-летие отмены крепостного права в России. События, бесспорно, определившего дальнейшую траекторию развития страны, вплоть до революции 1917 года.

Значение реформы, разумеется, состоит не в том, что было сделано, а в том, как это было сделано. Само по себе освобождение крестьян было исторической и экономической неизбежностью, и различные проекты реформы рассматривались на протяжении нескольких десятилетий, причём не только радикалами и критиками власти (от декабристов до Герцена), но и вполне благонамеренными чиновниками из императорского окружения. Правда, с таким же постоянством эти дискуссии сходили на нет, так что когда Александр II прямо дал понять помещикам, что собирается крепостничество отменять, его заявление прозвучало для многих как гром среди ясного неба. Мысль о том, что мужиков в России больше нельзя будет продавать как скот, не укладывалась в сознание «просвещённого общества».

Если многие помещики, да и сами крестьяне, порой до последнего момента не верили, что реформа вообще случится, то с точки зрения прогрессивной и либеральной интеллигенции освобождение запоздало на целую историческую эпоху, чему Россия и была обязана своей отсталостью. Однако если посмотреть на русскую Великую реформу с точки зрения экономической истории, то обнаруживается, что произошла она как раз очень вовремя, знаменуя начало целой серии социально-политических преобразований, связанных с наступлением новой фазы в развитии мирового капитализма. Вскоре после отмены крепостничества в России разразилась Гражданская война в США, завершившаяся отменой рабства в Америке. В Японии произошла революция Мейдзи, покончившая с феодальной структурой государства. Британская колониальная система пережила серию политических реформ, важнейшими из которых стало создание в Канаде первого доминиона и ликвидация Ост-Индской компании, на место которой пришла Индийская империя. Раздробленные прежде Италия и Германия объединились в единые государства, в которых проведены были достаточно радикальные реформы – в сфере политического представительства, образования, свободы печати, социального обеспечения и т.д. Короче говоря, радикально менялась не только Россия, менялся мир.

Ключевая проблема, которую предстояло решить глобальному капитализму на протяжении 1860-х годов, состояла в том, что под воздействием технических и организационных новаций в сфере производства менялось соотношение между торговым и промышленным капиталом. Индустриализация не только входила в новую фазу на техническом уровне, но и распространялась вширь. Если недавно единственной полноценной промышленной державой была Британия, то теперь вся Европа и Северная Америка быстро следовали по её пути, а некоторые анклавы промышленного развития начали возникать в Азии (прежде всего, в той же Индии). Но главное изменение состояло в том, что резкий рост производительности труда заставлял радикально менять социальные отношения. В начале XIX века русское крепостническое хозяйство, как и рабовладельческая плантация в Америке, были не только высокоэффективны с точки зрения своих хозяев, но и востребованы мировой экономикой. Труд свободных рабочих в Европе был дорог. Подневольный труд в России и Америке был необходим, чтобы субсидировать дорогую рабочую силу в Европе, обеспечивать её дешёвым сырьём и продовольствием. Крепостные заводы Урала поставляли в Англию металл, необходимый для промышленной революции. Торговый капитал успешно развивался на основе эксплуатации несвободного труда, а связанные с этим издержки поглощались «традиционным обществом». Теперь всё изменилось. Заработная плата рабочих падала, а производительность труда росла. Кризисы перепроизводства учащались и становились всё более суровыми. Уральские заводы уже не могли конкурировать с металлургами Британии, Франции и Германии, чья производительность была в разы выше, а себестоимость производства благодаря технологическим новациям оказывалась ниже. Отечественная промышленность, чтобы вписаться в общеевропейский процесс, нуждалась в свободной рабочей силе, рынкам был необходим новый потребитель. Короче, говоря современным языком, освобождение крестьян было вызвано резко изменившимися потребностями «макроэкономики».

Увы, проблема, которую предстояло решить правительству, не сводилась к вопросу о личной свободе землепашца. Стоял ещё и вопрос о земле. Уже современники отметили, что, предоставив крестьянам волю, власть старательно защищала интересы помещиков, оставив большую часть земли за ними. Во многих случаях наделы, полученные крестьянами при освобождении, оказывались меньше, чем то количество земли, которой они могли более или менее самостоятельно распоряжаться, будучи крепостными. Однако, наряду с заботой об интересах помещиков, было ещё одно обстоятельство, предопределившее политику правительства. Именно помещичьи хозяйства производили основную часть товарного зерна и практически всё экспортное зерно. Получая волю и землю, крестьянин решительно поворачивался спиной к рынку, продавая на сторону ровно столько продукции, сколько было нужно ему и его семье, чтобы заработать деньги для обеспечения текущих нужд. Ни расширение производства, ни накопление капитала сами по себе его не интересовали. Узкий слой сельской буржуазии ещё только начинал формироваться, к тому же его развитие сдерживалось рамками сельской общины. А ликвидировать общину правительство не решалось, ведь с ней были связаны и система налогообложения, и рекрутские наборы.

Раздать землю крестьянам значило бы на несколько десятилетий сделать сельское хозяйство России нерыночным, подорвать экспорт зерна и затруднить рост городов. Именно поэтому не только помещики, но и промышленная буржуазия оказались в земельном вопросе крайне консервативны.

Крестьян освободили почти без земли, с «кошачьими» наделами. Земельный вопрос так и остался нерешённым – с точки зрения большинства населения. А буржуазия не только не выступила против «пережитков феодализма», как ожидали – в равной мере – и марксисты, и либералы, но, наоборот, превосходно уживалась с помещиками-землевладельцами.

Позднее народники и марксисты отчаянно спорили о природе крестьянского хозяйства. Народники указывали на слабое развитие товарного производства, утверждая, что капитализм в России не развивается. Молодые марксисты Владимир Ульянов и Пётр Струве, напротив, доказывали, что крестьянское производство становится всё более товарным, а потому капитализм всё-таки наступает. На самом деле и те и другие смотрели не в ту сторону. Агентом развития капитализма в России был не крестьянин, а помещик. Именно его хозяйство оказалось ориентировано на рынок и вписано в мировое разделение труда. Освобождение крестьян одновременно оказалось для многих помещичьих хозяйств освобождением от традиционных форм организации. Не все помещики успешно «вписывались» в новые условия, менее эффективных хозяев, порой, сменяли новые собственники (вспомним чеховский «Вишнёвый сад»). И тем не менее в целом российский помещичий класс за 20 лет, последовавшие за Великой реформой, сумел вписаться в новые отношения весьма эффективно. Чем больше развивались буржуазные отношения в городе, тем крепче была связь между новым финансово-предпринимательским классом и традиционной элитой.

Ленин позднее осознал ограниченность своих ранних построений, назвав произошедшее «прусским путём развития капитализма в сельском хозяйстве». Не фермер, как в Америке, а помещик, как в Пруссии, становился главным агентом буржуазного развития в деревне. Но в русских условиях последствия такого пути были совершенно иными, чем в Германии, которая, как известно, не из одной лишь Пруссии состояла. Побочным эффектом оказывалась узость внутреннего рынка. А городская буржуазия, связанная общими интересами с наиболее консервативной частью элиты, не только не стала силой, ведущей общество по пути демократической модернизации, но, напротив, продемонстрировала полную неспособность возглавить и направить начавшийся процесс перемен. Как и современная Россия, империя Романовых сочетала растущую и по-своему успешную интеграцию в глобальную экономику с отсталостью, дикостью и застоем на «местном уровне». Это противоречие неминуемо должно было взорвать общество. Оно и взорвалось. Причём два раза подряд – сперва в 1905-м, потом в 1917 году.

Бомбы замедленного действия, приведшие к этим взрывам, были заложены именно в годы Великих реформ, хотя мало кому даже среди критиков власти, предрекавших России революцию, приходило в голову, что взрывы окажутся такой силы. Главный урок, который мы могли бы сегодня извлечь из этого опыта, состоит в том, что противоречия между потребностями большинства общества и кажущимися «самоочевидными» требованиями экономики обычно приводят к тому, что крах терпит и общество, и экономика. А из этого краха рождается новое общество и новая экономика. Те самые, юбилей которых мы будем, если доживём, отмечать в 2017 году.

Борис Кагарлицкий