Её последней по времени творческой удачей, очевидно, стоит считать два дуэта с Николаем Расторгуевым, записанные в 1996 и 1997 годах – для альбома «Комбат» группы «Любэ» они записали песню Игоря Матвиенко «Побеседуй со мной», а для альбома «Песни о людях» – новую версию классической «Течёт река Волга». Для неё, матери советской народной песни, кто мог бы быть лучшим партнёром? Только мужчина в гимнастёрке, лидер главной постсоветской (а как выяснилось в двухтысячные, и неосоветской) поп-группы, наследовавшей и наследующей в том числе и ей, Людмиле Зыкиной. Балалайки из её аккомпанемента подпевали бас-гитарам «Любэ», замыкая круг ренессанса советской античности – пожалуй, применительно к тем дуэтам выражение Леонида Парфёнова весьма уместно, тем более что в день смерти Зыкиной телеканал НТВ, срочно перекроив свою сетку, пустил в эфир двухсерийное полотно Парфёнова о Людмиле Георгиевне. Главный телевизионный эстет постсоветской России ещё десять лет назад, может быть, тщательнее всех исследовал её биографию и феномен, и здесь тоже стоит подумать о замыкающемся благодаря этой певице круге.

В последние месяцы своей жизни она после многих лет медиазатворничества (для Парфёнова в своё время было сделано редкое исключение) вдруг стала завсегдатаем самого, наверное, антиэстетского шоу России – программы Андрея Малахова на Первом канале. Зыкина была гостьей специального эфира программы «Пусть говорят», потом приходила к Малахову напутствовать конкурсантов московского «Евровидения», потом – всего за три недели до смерти! – на ОРТ транслировали чествование Зыкиной по поводу её 80-летия в малаховской студии.

«Правильный» некролог, посвящённый Зыкиной, наверняка, не обойдётся без вот этого: мол, ей, как никому, удавалось органично выглядеть и у Парфёнова, и у Малахова, и рядом с Расторгуевым, и с битлами, которые, может быть, и не ей (хотя популярная легенда настаивает на обратном) посвятили песню Lucy in the sky with diamands, но точно общались с ней и были (как и, скажем, Фрэнк Синатра) в восторге от её пения. Но всё же по-настоящему Людмила Зыкина поражает не сочетаниями несочетаемого, а совсем другим.

Отбросив дежурные и изрядно девальвированные постсоветскими годами слова про великую певицу и огромный талант, стоит констатировать, что для советской культуры Зыкина была совсем не тем же, что и Лидия Русланова, Клавдия Шульженко или Алла Пугачёва. Не «певицей номер один», не «самой популярной», не «самой любимой». Она была, если можно так выразиться, генеральным секретарём советской русской песни, не столько артистом, сколько функцией. Даже бульварные слухи о Зыкиной были не такими, как у всех – молва приписывала ей роман с советским премьером Алексеем Косыгиным, и нетрудно реконструировать логику авторов этой легенды. Слухи о романе певицы и премьера основывались не на каких-то реальных обстоятельствах или на том, что они были бы красивой парой, а просто на том, что кого ещё должна любить самая номенклатурная женщина? Только самого номенклатурного мужчину. Старый, больной, с заплетающимся языком Брежнев отпадал – значит, оставалось второе лицо, Косыгин, премьер. Смешно, конечно, но ведь говорили, и всерьёз.

Нельзя сказать, что «поклонник Зыкиной» – это оксюморон, поклонников у неё было невероятно много, но слово «поклонник» применительно к тем, кто её любил, унижает и их, и её саму. Поклонников Зыкиной правильнее называть патриотами – лояльность (это слово здесь подходит больше всего) ей как-то сама собой вошла в базовый пакет русско-советского патриотизма последних десятилетий истории СССР вместе с ракетами, балетом, хоккеем и менее очевидными вещами типа интуристовских красот Золотого кольца и прозы «деревенщиков».

В какой-то мере она сама была «деревенщицей» – коренная москвичка, женщина с несколькими высшими образованиями, выдающийся профессионал, она вопреки формальной логике стала воплощением этого до сих пор самого многочисленного в нашей стране социального слоя –  потомков крестьян, выживших в промежутке между коллективизацией и индустриализацией, новых горожан, никогда, может быть, не бывавших в деревне, но не избавившихся от фантомных болей и тоски по уничтоженной родине. Советская власть долгие десятилетия игнорировала сам факт существования этого социального слоя, а в шестидесятые-семидесятые годы не просто смирилась с его существованием, а превратила в одну из своих опор. Фактически Зыкина – наверное, интуитивно – сама конструировала культуру этого социального слоя, и это тоже ставило её вне эстрады и шоу-бизнеса, уводя певицу из культурного контекста в социальный и политический. И какой бы неизбежно китчевой ни была постсоветская судьба этой певицы, любой студент-филолог, бывавший в фольклорных экспедициях, расскажет, как в самых глухих деревнях старухи поют «народные» песни «Оренбургский пуховый платок» и «Течёт река Волга». И это значит, что Зыкина победила – её эксперимент, в отличие от советского, удался.