Картины Сурикова помнят, наверное, все, кто учился в СССР и России. Хрестоматийные иллюстрации в школьных учебниках – «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Берёзове», «Боярыня Морозова», «Переход Суворова через Альпы», а ещё «Взятие снежного городка», «Покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем», «Степан Разин» – всё это его полотна. Пожалуй, самый известный в России представитель исторического жанра, он один составил целую эпоху в развитии русской живописи.

Сибирский дух

Василий Иванович Суриков родился 12 (24) января 1848 года в Красноярске, в семье казаков. С ранних лет он начал рисовать, и рисовал всюду, где была возможность. Уже ребёнком, по собственному признанию, его завораживала красота, особенно игра красок, и он старался передать её на бумаге.

Художник гордился своим казачьим, сибирским происхождением. Суриковы и Торгошины (по матери) – роды незнатные, но старинные, из настоящих сибирских казаков; его предки были в числе тех, кто основал Красноярск в XVII веке. Да и в самом его облике было что-то народное, казацкое: крепкая широкоплечая фигура, подстриженные в скобку волосы…

Яркие сибирские впечатления детства художник сохранил на всю жизнь – впоследствии он с большим удовольствием делился ими с Максимилианом Волошиным, писавшим его биографию. Жизнь в Сибири в середине XIX века была ещё вполне патриархальной. Он вспоминал о родне, жившей большой неразделённой семьёй; сёстрах былинной русской красоты; о песнях, которые вся семья пела на дворе вечерами; о деде, не знавшем промахов на охоте; о кулачных боях, в которых сам в юности участвовал. «Сибирь под Енисеем... – страна полная большой и своеобразной красоты. На сотни вёрст – девственный бор тайги с диким зверьём. Таинственные тропинки вьются тайгою десятками вёрст и вдруг приводят куда-нибудь в болотную трясину или же уходят в дебри скалистых гор. Изредка попадается несущийся с гор бурный поток, а ближе к Енисею то по одному берегу, а то и по обоим – убегающие в синюю даль богатые поёмные луга с пасущимися табунами», – вспоминал художник. 

Суриков любил свою малую родину и в зрелом возрасте, уже будучи известным мастером, не раз приезжал в Красноярск с семьей на отдых, для восстановления сил. Здесь же, в том числе среди своих родных, он находил настоящие русские типы для своих картин.

Несомненно, эта своеобразная жизнь наложила отпечаток на всё творчество художника, которое пропитано любовью к русской старине. Но это лишь один его исток – другим была учёба в петербургской Академии художеств и впоследствии путешествия по Европе, где Суриков тщательно знакомился с картинами европейских мастеров.

Уже в академии, где он получал стипендию от красноярского золотопромышленника Кузнецова, проявился талант молодого живописца. В годы обучения (1869 – 1875) за свои работы он получил четыре серебряных медали, несколько денежных премий и Малую золотую медаль – по воспоминаниям самого художника, этих денег ему вполне хватало.

В Москве

Выйдя из академии, Суриков получил заказ на создание четырёх фресок на темы Вселенских соборов для храма Христа Спасителя. Переезд в Москву во многом предопределил судьбу художника. В холодном, классицистическом Петербурге он чувствовал себя неуютно, а вот древняя столица ему сразу полюбилась.

«Началось здесь, в Москве, со мною что-то странное. Прежде всего, почувствовал я себя здесь гораздо уютнее, чем в Петербурге…. Но больше всего захватил меня Кремль с его стенами и башнями… Эти стены сделались любимым местом моих прогулок именно в сумерки. Спускавшаяся на землю темнота начинала скрадывать все очертания, всё принимало какой-то незнакомый вид, и со мною стали твориться странные вещи. То вдруг покажется, что это не кусты растут около стены, а стоят какие-то люди в старинном русском одеянии, или почудится, что вот-вот из-за башни выйдут женщины в парчовых душегрейках и с киками на головах...», – вспоминал Суриков.

«Стрельцы»

Во время одной из таких прогулок художнику и пришла в голову идея его первого безусловного шедевра – «Утра стрелецкой казни». Публичные казни и наказания – порки – в Сибири в то время были ещё в ходу, и художник отчасти «владел темой». «Меня всегда красота в этом поражала, – сила. Чёрный эшафот, красная рубаха – красота! И преступники так относились: сделал, – значит, расплачиваться надо. И сила какая бывала у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув. И ужаса никакого не было. Скорее восторг. Нервы всё выдерживали», – вспоминал художник.

Но написать такую сложную картину было непросто – требовались не только талант и мастерство, но и сила духа. «Я когда „Стрельцов" писал – ужаснейшие сны видел: каждую ночь во сне казни видел, – делился воспоминаниями художник. – Кровью кругом пахнет. Боялся я ночей. Проснёшься и обрадуешься. Посмотришь на картину. Слава богу, никакого этого ужаса в ней нет... „Утро стрелецких казней": хорошо их кто-то назвал. Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь».

Картина была представлена на IX передвижной выставке в 1881 году и произвела огромное впечатление. Восторженных отзывов хватало, впрочем, как и критических, – такая поляризация мнений о творчестве художника сохранится на протяжении всей его жизни. Илья Репин называл «Стрельцов» гордостью выставки, другие же критиковали картину за скученность композиции, тёмные тона, недостатки в рисунке.

Одно точно: никого картина не оставила равнодушным, настолько живо и мощно она написана. В отличие от других художников, писавших на исторические темы в академической манере, у Сурикова получилось не подражание, не «упражнение на тему», а свидетельство очевидца – с его полотна на зрителя смотрел сам грозный XVII век.

Три свои лучшие (по признанию критиков) картины Суриков написал за десятилетие с 1878 по 1888 год. Это «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове» и «Боярыня Морозова». Все они объединены историческим и смысловым содержанием, образуя трилогию.

«Меншиков»

О замысле второй своей известной картины художник вспоминал: «Да вот у меня было так: я жил под Москвой на даче, в избе крестьянской. Лето дождливое было. Изба тесная, потолок низкий. Дождь идёт, и работать нельзя. Скушно. И стал я вспоминать: кто же это вот точно так же в избе сидел. И вдруг... Меншиков... сразу всё пришло – всю композицию целиком увидел».

Моделью для образа опального князя Сурикову послужил обычный гимназический учитель по фамилии Невенгловский – его художник случайно встретил на улице. «Раз по Пречистенскому бульвару идёт, вижу, Меншиков. Я за ним: квартиру запомнить... В первый раз и не пустил меня совсем. А во второй раз пустил. Позволил рисовать. На антресолях у него писал. В халате, перстень у него на руке, небритый – совсем Меншиков. „Кого Вы с меня писать будете?" - спрашивает. Думаю: ещё обидится – говорю: „Суворова с Вас рисовать буду"», – с юмором рассказывал Суриков.

Художника часто упрекали за несоблюдение в этой картине правил перспективы – диспропорцию между огромным ростом Меншикова и низким потолком избушки. Однако возможно, что Суриков сделал это сознательно, для того, чтобы подчеркнуть всю трагичность состояния сильной личности, обреченной на забвение в ссылке.

Далеко не все были в восторге от нового творения художника, но Павел Третьяков первым оценил и возвышенный трагизм картины, и её колористическое совершенство. Продав «Меншикова» Третьякову за 5 000 рублей, Суриков смог совершить свою первую долгожданную заграничную поездку.

В Европе

Суриковы побывали в Берлине, Дрездене, Кёльне и всюду подробно осматривали местные картинные галереи. Особенно долго художник задержался в Париже. Здесь Сурикова интересовали не только сокровища Лувра, но и современное французское искусство – русский художник высоко оценивал работы импрессионистов. Но особенно его очаровали мастера старой школы – Тициан, Веронезе, Веласкес. «Видевши теперь массу картин, я пришёл к тому заключению, что только колорит вечное, неизменяемое наслаждение может доставлять, если он непосредственно, горячо передан с природы. В этой тайне меня особенно убеждают старые итальянские и испанские мастера...», – писал он своему учителю П. П. Чистякову в Санкт-Петербург.

«Боярыня Морозова»

«Боярыня Морозова» – ещё один шедевр Сурикова. Эту картину он начал писать после возвращения в Москву. По признанию самого художника, сам образ тоже возник случайно – он увидел сидящую на снегу чёрную ворону, как-то по особенному отставившую крыло… Композиция же картины была навеяна воспоминаниями об одной из улиц в Красноярске, по которой часто возили приговорённых на эшафот.

Впрочем, эта тема жила в художнике давно. Ещё ребенком он слышал рассказ о неистовой раскольнице боярыне Морозовой, которая, отстаивая старую веру, пошла против самого царя и была подвергнута пыткам и заточению.

Художник долго подбирал лицо для главной героини – он часто посещал старообрядческое Преображенское кладбище в Москве, ища подходящие женские типы. Второстепенные образы он находил, но вот на роль самой боярыни Морозовой никто не подходил. В итоге, как и в случае с Меншиковым, художнику повезло – Сурикову помогли знакомые московские старообрядцы. «Лицо» Морозовой было найдено.

Нужный образ задаёт тональность этому шедевру художника. Сухое, властное лицо боярыни Морозовой, её истовая поза создают живое напряжение между главной героиней и окружающей её толпой.

«Суриков создал теперь такую картину, которая, по-моему, есть первая из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше этой картины наше искусство, то, которое берёт задачей изображение старой русской истории, не ходило ещё», – написал об этом полотне известный критик Стасов.

Картина была выставлена на XV передвижной выставке в 1887 году и вызвала настоящий восторг у публики. «Боярыню Морозову» также купил П. М. Третьяков для своей галереи – уже за 15 000 рублей.

Трагедия и излечение

Этот творческий взлёт художника был неожиданно прерван – тяжело заболела жена художника Елизавета Августовна. Медицина была бессильна, и в 1888 году её не стало. Художник сильно переживал потерю. «Вот, Саша, жизнь моя надломлена; что будет дальше, и представить не могу», – писал он брату. Выход художник видел в вере, горячей молитве. «После тяжёлой, мучительной ночи вставал рано и шёл к ранней обедне... Он пламенно молился о покойной своей подруге, страстно, почти исступлённо бился о плиты церковные горячим лбом... Затем в вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково, и там, на могиле, плача горькими слезами, взывал, молил покойницу – о чём?.. Кто знал, о чём тосковала душа его?», – вспоминал сблизившийся с Суриковым в этот период художник Михаил Нестеров.

Художник уезжает на родину, в Красноярск, где лечит тоску тем, чем может, – творчеством. Именно в этот период по совету брата написана едва ли не сама энергичная и жизнеутверждающая картина Сурикова – «Взятие снежного городка». Эту традиционную масленичную забаву художник не раз видел в детстве, а теперь попытался выразить в красках. И картина вышла удачной – за неё художник получил именную бронзовую медаль на Международной выставке в Париже (1900 год).

Сразу после окончания «Взятия снежного городка» Суриков начал работу над грандиозным полотном «Покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем». Эта тема не могла не волновать художника, с детства он слышал предания и рассказы о Ермаке и его храбрых сподвижниках. Но и тут проявился особый, личный подход художника к теме. «В Покорении Сибири много лично пережитого, – рассказывал он. – Точно так же, бывало, идём в кулачном бою стенка на стенку, сомнём врага, собьём его в кучу, прижмём к обрыву и врежемся в кашу человеческих тел. И типы инородцев – тоже всё это было хорошо знакомое по сибирской жизни. Даже и силуэты всадников, скачущих в смятении на дальнем берегу, – тоже не что иное, как передача ярко сохранившегося в памяти впечатления».

Работа над картиной продолжалась с 1891 по 1895 гг.; художник собрал огромное количество исторических материалов, написал множество этюдов. Он колесил по всему Красноярскому краю, заезжая в самые дальние села в поиске типов татар, остяков, вогулов.

Картина была представлена на XXIII передвижной выставке в Петербурге, которую посетил сам император Николай II. Полотно так впечатлило царя, что он купил его за 40 000 рублей, а впоследствии передал в дар Русскому музею. В 1895 году Совет Академии художеств присудил Василию Сурикову звание академика.

Русский художник

Вероятно, нет другого художника в истории русского искусства, кто бы вызывал столь противоречивые оценки, как Суриков. Одни пели осанну, называя его работы «визуальными романами» и «хоровыми картинами» (В. В. Стасов). Другие критиковали за перегруженность композиции, «кашу» из лиц и персонажей, жухлые краски, презрительно именуя его картины «парчовыми коврами».

А вот художник А. Н. Бенуа, сам принадлежавший к течению «Мир искусства», с которым у Сурикова, казалось, нет ничего общего, видел в этих «недостатках» как раз достоинства Сурикова. Больше всего его восхищало то, что Суриков сумел отказаться от следования строгой догме академизма ради того, чтобы до конца воплотить свой замысел. А тем самым сумел найти свой собственный, национальный стиль.

«Благодаря отсутствию перспективной глубины в “Морозовой” Суриков сумел подчеркнуть типичную и в данном случае символичную тесноту московских улиц, несколько провинциальный характер всей сцены, так чудовищно контрастирующей с восторженным воплем главной героини. Эту картину называли, думая её этим осудить, ковром, но действительно это удивительное по своей гармонии пёстрых и ярких красок произведение достойно назваться прекрасным ковром… Также можно похвалить Сурикова и за тесноту в фигурах “Казни стрельцов”, и за несоразмерный рост Меншикова; также и в особенности за его до грубости смелые краски, всегда удивительно отвечающие поэтическому намерению, также и за письмо: грубое, резкое, но удивительно меткое, сильное, характерное… Разумеется, Суриков – русский художник. Он не чувствует и не любит абсолютной красоты форм, и он в погоне за общим поэтическим впечатлением подчиняет чисто формальную сторону содержательной... Значение Сурикова как гениального ясновидца прошлого для русского общества огромно и всё ещё недостаточно оценено и понято…», – писал Бенуа.

«Суриков и краску, и живопись любил любовью живой, горячей, – сказал о нём Михаил Нестеров. – Он и тут, в беседу о живописи, о её природе, о её особом “призвании”, вкладывал свой страстный, огненный темперамент. Поэтому, может быть, краски Василия Ивановича “светятся” внутренним светом, излучая теплоту подлинной жизни. А как любил он жизнь! Ту жизнь, которая обогащала его картины. Исторические темы, им выбираемые, были часто лишь “ярлыком”, “названием”, так сказать, его картин, а подлинное содержание их было то, что видел, пережил, чем был поражен когда-то ум, сердце, глаз внутренний и внешний Сурикова».