Одна из наиболее известных политологических работ последних двух десятилетий – исследование Самуэля Хантингтона «Столкновение цивилизаций?», опубликованное в 1993 г. В нём автор выступил с предостережением о том, что объективное разнообразие мира, главный источник которого, с его точки зрения, – культурные различия цивилизационного порядка, скрывает конфликтность экзистенциального плана. Менее известна более поздняя работа Хантингтона «Запад и все остальные», вышедшая в 1997 г. [1]. В ней он повторил свой тезис о делении мира на разные цивилизации, обладающие принципиальными отличиями, и о большом потенциале конфликтности в отношениях между ними. Однако на сей раз учёный недвусмысленно высказывается против попыток навязать ценности «западной цивилизации» остальному миру. Правда, делает он это, исходя не из каких-либо моральных соображений, а признавая неспособность запада на фоне изменения соотношения сил между цивилизациями и дальше навязывать свою волю другим. Фактически, Хантингтон предложил идею мультикультурализма как основу взаимодействия разных цивилизаций. К его мнению не прислушались, и после 2001 г. внедрение западных ценностей в мусульманском мире продолжилось, на сей раз откровенно силовыми средствами.  

За несколько лет до исламизации проблемы радикализма Хантингтон прозорливо писал о подспудно происходивших процессах накопления конфликтного потенциала в межцивилизационных отношениях. Этот тезис одинаково применим и к анализу ситуации внутри стран «западной цивилизации», в которых процесс перемешивания цивилизаций набирает обороты. «Модернизация и экономическое развитие, – пишет автор, – не только не требует культурной вестернизации, но часто ведёт к противоположному – к возрождению незападных культур. На индивидуальном уровне переселение людей в незнакомые им города, приобретение неизвестных ранее профессий вырывают их из традиционной среды, рождают чувство отчуждения, ведут к кризису идентичности, для преодоления которого помощником часто становится религия… Глобальное усиление религиозного фактора является прямым следствием модернизации» [2]. Возрождение незападных культур, считает Хантингтон, происходит активнее всего в мусульманских и азиатских обществах. Он обращает внимание на то, что усиление позиций ислама, возможно, за исключением Ирана, происходило в 1980–90-х гг. во всех мусульманских странах.

На сегодняшний день исламская цивилизация представляет собой одно из наиболее заметных человеческих мегасообществ, а ислам, пожалуй, – самую динамичную религию. К этой цивилизации принадлежит около полусотни стран и более одного миллиарда человек. В странах Евросоюза их обосновалось не менее 15 млн. Необходимо отметить, что европейская/западная цивилизация и мусульманская на протяжении веков развивались в одном русле, и, по сути, были частями средиземноморской цивилизации [3]. С точки зрения религии они также вышли из одной авраамической традиции. До XIV–XV веков исламская цивилизация удерживала передовые позиции; именно исламская наука и культура стали для Европы связующим звеном между античностью и эпохой Возрождения.

XV век стал в этом отношении переломным, обозначив длительный период постепенного ослабления позиций исламской цивилизации, который продолжался до второй половины XX столетия. С точки зрения темы межцивилизационного и внутрицивилизационного мультикультурализма, яблоком раздора между европейской и исламской цивилизациями стал вопрос о секулярности. Мусульманский мир никогда не знал принцип «Богу – богово, кесарю – кесарево», и подавляющее большинство мусульманских стран не приняло идею светского государства. До сих пор это остаётся одним из важнейших факторов, препятствующих адаптации мусульман-иммигрантов к западному образу жизни. И наоборот, западные социально-политические модели не удалось внедрить практически ни в одной мусульманской стране, за исключением в какой-то степени Турции.

Проблемы мультикультурализма, конечно, не сводятся к трудностям по интеграции мусульман в западные общества. Их нежелание воспринимать западный образ жизни является проявлением намного более широкого феномена, связанного со столкновением глобализации и идентичностей. Американский исследователь Бенджамин Барбер образно назвал эти два явления столкновением Макмира – производная от названия ведущей международной компании быстрого питания «Макдональд» как одного из символов глобализации и унификации – и Джихада – обозначение воинствующего фундаментализма и трайбализма. И Макмир, который символизирует принципы потребительства, коммерциализации и омассовления, и Джихад, символизирующий противостояние модернизации, принципы этнической и религиозной клановости, кровных уз, в равной степени работают на ослабление национальных государств, «разъедая» их соответственно снаружи и изнутри, противодействуют политике мультикультурализма [4].

Джихад – не только одна из компонент ислама, но в переносном смысле обозначает все другие проявления фундаментализма, будь-то протестантский фундаментализм, иудейский или какой-либо другой. И всё же, в исламском фундаментализме есть своё своеобразие: «В то время как в каждой религии существуют свои фундаменталистские традиции, – утверждает Барбер, – в исламе именно они играли ведущую политическую роль с XVIII века» [5]. Парадокс заключается в том, что фундаменталистские течения в исламе не раз вступали в борьбу с диктаторскими режимами в мусульманских странах, хотя общественные порядки, к которым они стремятся, не менее далеки от демократии. Кроме того, если, западные страны стремились изменить политические режимы, например, в странах социалистического лагеря путём внедрения в них демократических процедур западного образца, то этот метод не действовал в отношении мусульманских стран, более того, он им противопоказан. Именно с помощью демократических выборов фундаменталисты уже не раз претендовали на власть, но незаконно лишались этого права с молчаливого согласия запада. Наиболее ярким примером стали события в Алжире, развернувшиеся в этой североафриканской стране после отмены результатов выборов 1991 г., на которых победили исламские фундаменталисты.

В этом, как и в других подобных случаях, высветилась та же проблема, что встала среди прочих на пути мультикультурализма в Европе: исламские фундаменталисты готовы пользоваться инструментами демократии и модернизации для завоевания власти, однако, приемля форму, они отвергают демократическое устройство светского государства по сути, т.е. отрицают либеральную демократию, которая не может не быть светской. Возвращаясь к термину Макмир как к одному из проявлений глобализации, надо сказать, что отношение его антипода Джихада к демократии не менее формально: законы, по которым развиваются глобальные рынки, политика транснациональных корпораций и финансовых олигополий, принцип гегемонии частнособственнического интереса над общественным имеют мало общего с классическими представлениями о демократическом принятии решений, о соблюдении прав меньшинств, о бережном отношении к традиционным культурам и экономическим укладам. Не надо забывать, что в значительной мере возникновение феномена Джихада – агрессивной защиты традиционных ценностей – стало реакцией на феномен Макмира – агрессивной политики продвижения западных ценностей по всему миру. 

Быстрое увеличение количества мигрантов в европейских странах из других цивилизационных ареалов ведёт к появлению серьёзных проблем. Всё чаще мигранты выбирают не путь ассимиляции, как это было принято в 1950–70-е годы, но по-своему понятого многокультурья – как свободы создания общин-капсул, добровольных гетто, замкнутых в себе. Уже выросло второе и растёт третье поколение «коренных пришельцев», тех, кто считает себя полноценными гражданами ЕС, а, следовательно, свободен от комплекса неполноценности, свойственного «гостю в чужом доме» – первой волне послевоенных иммигрантов. Потомки последних начинают громко выступать за свои права, требовать, часто справедливо, своей доли социального пирога. Их наиболее радикальная часть становится питательной средой для экстремистских проявлений. Многокультурье в Европе всё больше превращается в то, что в США называют «крупно нарезанным салатом», т.е. не интеграция через признание равноценности (коллектива, а не индивида), а то, что политолог Аренд Лейпхарт назвал «многосоставным обществом», которое может быть крайне нестабильным, подверженным этническому национализму в отличие от национализма гражданского.

В результате, с одной стороны, происходит укрепление правых и правонационалистических сил в Европе, что в очередной раз продемонстрировали выборы в Европарламент в июне 2009 г., с другой – всё чаще к насильственным методам утверждения своих прав и мировоззрения прибегают вчерашние мигранты. Падкая на ксенофобию и расизм Британская национальная партия на своём Интернет-сайте выступает за прекращение «провалившегося» мультиэтнического эксперимента и позиционирует себя, как защитница коренных британцев от политики «культурного обезличивания». «Если нынешняя демографическая тенденция продолжится, – говорилось на сайте организации в 2008 г., – то мы, коренные британцы, превратимся в этническое меньшинство в своей собственной стране. Мы призываем к немедленному прекращению всякой иммиграции и введению системы добровольного переселения для законных иммигрантов… Мы запретим позитивную дискриминацию, которая превратила белых британцев в жителей второго сорта» [6]. Заявления подобного рода неоднократно делали представители Национального фронта во Франции, Народной партии в Австрии, Партии свободы в Голландии, других правопопулистских движений.

Параллельно Европа становится свидетелем волнений и беспорядков, организованных иммигрантской молодёжью: «восстание пригородов» во Франции в 2005 г., «карикатурный скандал» в Дании, убийство кинорежиссёра Тео Ван Гога в 2004 г. После 2003 г. по Европе, как реакция на войну против Ирака, прокатилась не только волна антивоенных демонстраций, но и серия терактов, особо кровавых в Мадриде в 2004 г. и в Лондоне в 2005 г. В целом, растут не только масштабы радикализации ислама в Европе, но и уровень расизма, исламо- и ксенофобии. Важно отметить, что мусульман в Европе, как и других иммигрантов из развивающихся стран, нельзя представлять как единое целое. Турки и курды в Германии и Голландии, пакистанцы, бангладешцы и выходцы с Ямайки в Великобритании, мигранты из Северной Африки и Ближнего Востока во Франции и Италии – далеко не одно и то же.

В прошлом упор в основном делался на уязвимости мигрантов, оказавшихся в новой социальной среде, а не на проблемах местного населения, вызванных иммиграцией. Поначалу конфликты в страны-реципиенты мигранты приносили с собой как отражение межрелигиозного, межэтнического и других форм противостояния в стране или регионе исхода, например, палестино-израильское или сикхо-индийское. В Германии из более чем двух миллионов переселенцев турецкой национальности одну треть составляют курды, из которых несколько десятков тысяч – сторонники Курдской рабочей партии, занесённой в список террористических организаций, а несколько тысяч – её члены. Соответственно турецкая внутринациональная проблема не раз выплёскивалась на улицы немецких городов.

Однако никогда до 1980–90-х годов проблема безопасности, вызванная миграцией, не принимала форму системного противостояния части мигрантов и принявших их обществ. На проблему исламского экстремизма серьёзное внимание в развитых странах обратили лишь после атак на Пентагон и на башни Торгового центра в Нью-Йорке. В Германии из трёх миллионов мусульман, проживающих в стране, около одного процента придерживаются экстремистских взглядов, что, казалось бы, относительно немного, но в абсолютном выражении – это 30 тысяч человек, представляющих собой питательную среду для проповеди радикальных методов утверждения своих взглядов. Реакция обществ в развитых странах на события 2001 и последующих годов, распространение в массовом сознании негативного отношения к проживающим в них мусульманским общинам, как к потенциальному источнику опасности, стало свидетельством если не провала, то серьёзных неудач предыдущего периода реализации политики интеграции, которую так часто в прошлом многие европейские политики поспешно заносили в свой актив.

И дело не в том, что за этими заявлениями ничего не стоит, а в том, что интеграция мусульман, в тех или иных формах состоявшаяся, носила в значительной степени механический характер, была интеграцией «тел, а не умов». Многие мусульмане (и не только) стали членами модернизированных обществ, но при этом не стали продуктом вестернизации. Красноречивым, например, является тот факт, что членами гамбургской ячейки Аль-Каиды, к которой принадлежал Мохаммад Алла – один из главных участников атаки на небоскрёбы-близнецы, были люди, которые по внешним признакам: образованию, социальному статусу, поведению, вполне подходили под образ удачно интегрированных мусульман. То же можно сказать о мусульманах – участниках террористических атак в Лондоне в июле 2005 г., о тех, кто планировал взрывы самолётов на трансатлантических маршрутах в августе 2006 г., об организаторах взрыва в аэропорте г. Глазго летом 2007 г.

События 2001 г., последующие за ними военные кампании в Афганистане и Ираке не стали отправной точкой феномена исламского экстремизма и в целом – изменения отношения западных государств к проблеме иммиграции. Устрожение, а затем и ужесточение законов после периода либерального отношения к мигрантам – 1950-е – 1970-е гг. – стало нормой для большинства стран Евросоюза задолго до объявления Бушем-младшим «войны с террором» и нового крестового похода. «Европейская крепость» строилась с 1980-х годов. В последнее десятилетие эта тенденция особенно проявилась в Германии, Швеции, Дании, Британии. В последней с 2008 г. начался беспрецедентный с точки зрения британских традиций процесс выдачи удостоверений личности как один из методов борьбы с нелегальной иммиграцией и терроризмом.

Если раньше конфликтность, связанная с иммиграцией, проявлялась на рынках труда, в сфере доступа к социальным благам, то в начале нового столетия она обрела политическую экстремистскую составляющую. Миграция в Европу из других регионов мира стала приводить к накоплению напряжения в отношения и между самими европейскими странами. Показательна в этой связи ситуация, сложившаяся в 1999–2002 гг. вокруг лагеря беженцев (в основном иракцев и афганцев) во французском городке Сангейт у тоннеля под Ламаншем, которая заметно испортила отношения между Парижем и Лондоном.

Всё громче звучат голоса тех, кто призывает допускать в Европу только квалифицированную иностранную рабочую силу, востребованную на местном рынке труда. Под вопрос ставится тезис об экономической выгоде иммиграции в целом. Например, результаты исследования МВД Великобритании показали, что в 2000 г. затраты, связанные с иммиграцией, обошлись казне в 28,8 млрд ф.ст., а затраты составила 31,2 млрд [7]. С точки зрения системы налогообложения страна получила дополнительно 2,5 млрд ф.ст. Критики «чрезмерной иммиграции» сразу указали на то, что эта сумма составила 0,25% от бюджета Британии за 2000 г., тогда как увеличение населения в результате притока мигрантов – 0,31%, т.е. подушный ВВП фактически сократился.

Другим аргументом критиков либеральной иммиграционной политики является то обстоятельство, что до 70% иммигрантов не работают или не имеют постоянной работы. Один из факторов – семейные традиции отдельных этносов. Так, в Британии только 20% женщин из бангладешских семей и 30% женщин из пакистанских выходят на рынок труда [8]. Необходимость иммиграции с точки зрения решения демографической проблемы Европы и соотношения между работающими и неработающими ставится под сомнение на том основании, что старение населения в развитых странах – неизбежный процесс. Причём, со временем среди мигрантов, прибывших из стран с высокой рождаемостью, коэффициент фертильности снижается и ненамного превосходит показатель рождаемости среди коренного населения.

Проблемы Старого света предлагается решать с помощью внутриевропейских ресурсов, а не за счёт привлечения людской массы со стороны. Например, европейские страны в целом характеризуются достаточно низким показателем занятости среди трудоспособного населения, в том числе и из-за проблемы безработицы. В этом кроется значительный ресурс собственной рабочей силы. Другой способ решить проблему её нехватки – перераспределение рабочей силы внутри Евросоюза, когда работу в западноевропейских странах, не требующую высокой квалификации, занимают младоевропейцы. Наконец, у Европы имеются значительные резервы для повышения производительности труда в рамках социальной рыночной модели. Таким образом, утверждают противники иммиграции, европейская экономика вполне может оставаться конкурентоспособной и эффективной в условиях снижения численности своего населения и его старения.

И всё же, несмотря на все трудности, связанные с реализацией концепции мультикультурализма и ассимиляции, на фоне демографических проблем Старого света большинство европейских стран продолжает скрепя сердце терпимо относится к иммиграции, ведь пока другого способа повернуть вспять или хотя бы приостановить падение численности населения у них нет. Реальность такова, что низкоквалифицированный и в особенности неквалифицированный труд по-прежнему остаётся уделом в основном приезжих, так как коренные жители Западной Европы (и в этом её быстро догоняет Восточная), давно отвыкли выполнять черновую работу. Человеческие ресурсы, борьба за их удержание и приращение остаются в государственных стратегиях важным компонентом геополитических и геоэкономических расчётов.

Портрет исламского экстремиста, как и представление об источниках радикализации, стали намного сложнее в последние годы, чем раньше. Комитет по разведке и безопасности Великобритании в 2005 г. пришёл к выводу, что те, кто прежде казались вполне ассимилированными в британское общество, могут представлять такую же серьёзную угрозу, как лица из социально и экономически отсталых слоёв населения [9]. Что касается источников радикализации, то Доклад британского правительства по стратегии противостояния международному терроризму перечисляет следующие: влияние глобализации, политика Запада в отношении мусульманского мира, чувство обиды, ощущение несправедливости и дискриминации, социальная изоляция [10].

Именно Великобритания с точки зрения исламского экстремизма и терроризма стала после 2001 г. наиболее проблемной страной Евросоюза, тогда как в 1990-е годы это незавидное положение занимала Франция. Из упомянутых выше источников радикализации особую роль сыграла внешняя политика Тони Блэра, прямолинейно следовавшего за действиями американских неоконсерваторов на Большом Ближнем Востоке. Помимо Британии, США в их иракской авантюре поддержали и ряд других европейских государств, однако именно Лондон занял среди них наиболее активную позицию в поддержке Вашингтона.

На это накладывалось и то, что Великобритания в 1980–90-е годы стала одним из главных конечных пунктов для мусульманской иммиграции в Европе. До этого основными иммиграционными волнами в Британию с 1950-х годов были выходцы из стран Карибского бассейна и индийцы. Позже большинством британских мусульман стали переселенцы из Бангладеш и Пакистана; они же составляют наиболее бедную частью мусульманской общины страны. На сегодняшний день в Британии проживает по меньшей мере 1,6 млн мусульман. Проблемы с интеграцией иммигрантов впервые громко заявили о себе в 1981 г., когда волнения на этнической почве среди выходцев из стран Карибского бассейна произошли в г. Брикстон. В 1988 г. по стране прокатились демонстрации, осуждавшие публикацию «Сатанинских стихов» Салмана Рушди. В 1990-е годы британские мусульмане протестовали против, как они считали, бездействия правительства в оказании помощи их единоверцам в Боснии и Косово. Последний раз до атак на башни-близнецы в Нью-Йорке, открывших новый этап в истории исламского экстремизма, «городские бунты» этнической молодёжи произошли летом 2001 г. в английских городах Олдэм, Бёрнли и Бредфорд.

Свою негативную роль сыграло и то, что длительное время британские власти терпимо относились к пребыванию на территории страны радикальных исламских организаций и проповедников, таких как Абу Хамза и Абдалла аль Фейсал (в настоящее время отбывает тюремный срок за подстрекательство к убийству и расовую ненависть). Высылать подобных им из страны стали лишь в последние годы, как это произошло с Омаром Бакри Мохаммедом, который призывал к насилию против неверных в режиме он-лайн. Три года спустя после начала войны в Ираке Элиза Маннингем-Буллер, глава МИ-5, британской службы контрразведки, обнародовала тревожные данные, согласно которым количество исламистов–заговорщиков в стране достигло 1600, а количество раскрытых заговоров – 30 [11]. 

Этнический состав британских мусульман характеризует то, что более половины из них – выходцы из Пакистана (ок. 800 тыс. чел.), страны, в которую переместилась главная база Аль-Каиды из Афганистана. Хотя участники террористических заговоров в Великобритании – переселенцы далеко не только из среды пакистанских мусульман, превалируют именно они. После терактов в Лондоне в июле 2005 г. окончательно в прошлое ушло представление о том, что Британия, как и другие европейские страны, имеет дело исключительно с внешней угрозой: большинство британских джихадистов непременно оказывались доморощенными представителями «второго поколения» местных мусульман.

Одна из наиболее активно действующих в Британии исламистских движений – Хизб ут-Тахрир (Партия освобождения), международная исламистская партия, созданная ещё в 1953 г. Неслучайно именно в Британии находится её самое большое отделение в Европе. Среди стран Евросоюза деятельность партии запрещена в Германии, а также во многих других государствах мира, включая Россию. Официально прямой связи Хизб ут-Тахрир с терактами в Британии не установлено, и хотя её сторонники нередко выступают с экстремистскими заявлениями, власти страны, судя по всему, считают, что запретить партию – значит толкнуть её на дальнейшую радикализацию и сделать её менее подконтрольной. Однако факт остаётся фактом: люди, участвовавшие в терактах на территории Британии, в том числе Билал Абдулла и Кафил Ахмед, направившие машину, гружёную канистрами с пропаном, в здание аэропорта в Глазго, являлись членами этой партии.

В Британии Хибз ут-Тахрир занимается широкой пропагандистской деятельностью, в том числе распространяет многотысячные тиражи листовок в мечетях. Текст одной из них наглядно демонстрирует, что идеология партии далеко не безобидна: «Мусульмане! Хизб ут-Тахрир призывает вас мобилизовать все силы и помочь нам в деле установления халифата, благодаря которому вы вновь обретёте славу… и уничтожите своих врагов… врагов Аллаха и его Пророка, а именно – Америку, Британию, евреев и их союзников» [12]. Важным является и то обстоятельство, что британский Хизб ут-Тахрир сам занимается воспроизводством экстремистской идеологии в Пакистане, а не только импортирует её оттуда. Видные члены руководства партии не раз возвращались в эту страну для создания новых исламистских ячеек и для подрывной деятельности против режима Мушаррафа.

Однако приведённые факты вовсе не означают, что большинство британских мусульман имеет отношение к террористической деятельности. Более того, опросы общественного мнения показывают, что их оценка ситуации в стране и за рубежом мало отличается от мнения большей части жителей страны. Большой интерес представляют результаты опроса, проведённого в 2003 г. британским МВД [13]. Он показал, во-первых, что мусульмане и выходцы из Южной Азии почти так же, как белые, чувствуют свою причастность к Великобритании. На вопрос «Насколько сильно вы чувствуете свою принадлежность к Британии?» ответ «очень сильно» дали 53% белых, 44,6% мусульман (включая 44,8% пакистанцев), 46,5% индийцев, и лишь 39,5% выходцев из стран Карибского бассейна и 33,5% африканцев.

Во-вторых, хотя социально-экономические обстоятельства налагают отпечаток на поведение иммигрантов из этих регионов, на формирование новой для них идентичности значительно большее влияние оказывает недовольство дискриминацией.

В-третьих, сформированные ими этно-религиозные общины не являются угрозой для общенациональной целостности. В-четвёртых, высокий уровень вовлечённости этих групп населения в гражданской и политической жизни способствует, а не препятствует формированию их общебританской идентификации. Результаты опроса не подтвердили более высокую степень отчуждения иммигрантов и институтов власти. Если среди белых наибольшее количество ответов на вопрос «Насколько вы доверяете парламенту» пришлось на ответ «не очень сильно» (44%), то среди мусульман – на ответ «достаточно сильно» (39%), как и среди индусов (44%).

В мае 2009 г. внимание привлекло исследование, обнародованное социологической компанией Гэллоп. Оно касалось сравнения отношения мусульман и немусульман в Великобритании, Франции и Германии к ряду спорных вопросов в отношении социальных норм жизни общества[14]. Терпимость немусульман к вопросам гомосексуализма, абортов и сексуальных отношений до вступления в брак во всех трёх странах колеблется ок. 80%. Что касается мусульман, то в Британии их взгляды на эти вопросы в разы консервативнее, чем у их визави на континенте, включая нулевую терпимость к гомосексуализму. Также исследование выявило повышенную неудовлетворённость своей жизнью британских мусульман по сравнению с французскими и немецкими – только 7% назвали себя процветающими по сравнению с 56% британских немусульман. Кроме того, результаты опросов показали, что в Великобритании мусульмане хуже знают государственный язык, составляют больший процент безработных и имеют более низкое образование. В то же время число верующих среди них значительно опережает показатели на континенте. И всё же, подтверждая выводы обзора британского МВД 2003 г., исследование подтвердило достаточно высокий уровень идентификации британских мусульман со своей новой родиной – ок. 80%, тогда как во Франции этот показатель составил ок. 50%, а в Германии – лишь 40%.

Не менее противоречивы и другие опросы общественного мнения в Великобритании. Например, в 2006 г. 70% из опрошенных мусульман высказались против насилия как способа защиты ислама, но 15% заявили, что «иногда» оно возможно [15]. 13% мусульман считали, что виновники взрывов в Лондоне в июле 2005 г. должны считаться мучениками [16], а 31% ответили, что эти теракты оправданы из-за присоединения Британии к войне в Афганистане и Ираке [17]. В начале 2007 г. результаты социологического исследования британского центра «Полиси Иксчендж» были не менее настораживающими. В очередной раз подтвердилось, что молодые мусульмане «второго поколения» настроены гораздо радикальней своих родителей: 37% хотели бы жить по законам шариата, столько же – отдать своих детей в религиозные школы, а 13% поддержали действия Аль-Каиды. Трое из четырёх заявили, что женщины должны ходить в хиджабе или парандже [18].

Внутрирегиональные проблемы в Европе, вызванные миграцией, не так заметны, достаточно вспомнить страхи по поводу «польского водопроводчика» как символа «нашествия» дешёвой рабочей силы из Восточной Европы в Западную после расширения Евросоюза в 2004 и 2007 гг., которые в целом оказались беспочвенны. Наиболее серьёзные проблемы появляются тогда, когда в соприкосновение и смешение приходят большие массы представителей разных цивилизаций с отличными религиозными и ценностными ориентирами. В этом случае европейские общества сталкиваются с куда более серьёзными, чем дешёвая рабочая сила, проблемами, среди которых – радикализм, экстремизм, углубление расколов общества по этно-конфессиональному признаку.

И всё же, нет причин для фатализма и слишком мрачных прогнозов. Да, количество незаконных иммигрантов в Европе растёт и будет расти, не говоря уже о переселенцах на законных основаниях, а значит, не куда не уйдёт и проблема исламского экстремизма, как внутренняя проблема Европы. В ближайшие годы миграционное давление на Европу извне будет только увеличиваться. Но если заглянуть за середину XX века, то ситуация, с демографической точки зрения, изменится. Большинство расчётов демографов показывает, что к 2050 г. рост численности населения планеты достигнет своего пика – порядка 8 млрд человек. К тому времени может быть в значительной степени решена и проблема крайней бедности в странах бывшего Третьего мира, что снизит отток проживающих в нём людей. На прекращении активного притока мигрантов в Европу скажется и то, что укрепят своё благосостояние другие регионы планеты, став привлекательными для переселенцев и беженцев. Наконец, демографический упадок Европы в части её коренного населения не обязательно будет продолжаться вечно, ведь переживала Европа однажды феномен «бейби-бума» – взрыва рождаемости.

Не так всё мрачно и с перспективой межкультурных интеграционных моделей – ассимиляционной, мультикультурной и их комбинаций. Да, они часто дают серьёзные сбои, далеко не всегда выполняют возложенные на них функции. Однако многотысячелетняя история Европы не менее полна примерами плодотворного взаимодействия цивилизаций, чем их столкновений. Экономическое и социальное благополучие континента, космополитичность и толерантность большинства европейцев позволяют надеется на то, что Европу даже в отдалённом будущем не захлестнёт новая волна религиозных войн, хотя серьёзных проблем не избежать и впредь, что Европа станет примером ошибочности прогнозов о неминуемом столкновении цивилизаций. Россия, лежащая "на перекрёстке миров" и имеющая богатейший опыт в сфере межкультурного и межцивилизационного взаимодействия, кровно в этом заинтересована.