— Слушаю, — ответил мрачный и сиповатый русский голос без всяких признаков американской гнусавости и картофельного пюре во рту.
— Сергей Донатович? — осведомился я.
— Совершенно верно.
Михаил Веллер. Ножик Серёжи Довлатова
Принято считать, что в Бруклине, в районе Брайтона, живут «понаехавшие» из украинских местечек в погоне за вкусной едой и купанием, а в Квинсе — остатки «интеллигенции» и очень много бухарских евреев, которые тоже любят покушать, но при этом не так зациклены на купании. Минус Квинса и правда в том, что, помимо безликих домов из неизменного красного кирпича с выносными пожарными лестницами, ничто там больше не радует глаз — разделение на «интеллигентные» и «неинтеллигентные» зоны давно уже неактуально, тем более что суть этого слова постепенно теряется в пучине новых поколений. В Бруклине street (улица) пересекается с avenue, некоторые иногда имеют названия (например, Avenue D — Ditmas Avenue), а в большей части Квинса street пересекается с drive (проездом). Не привыкшему к такой диетической смеси трудно подчас сориентироваться и отыскать пересечение 63-го проезда с 108-й улицей, где как раз и жил Сергей Довлатов. Теперь станет немного легче, потому что к названию «63-й проезд» прибавили «проезд Сергея Довлатова», который по-английски звучит красивее и многозначнее: Sergei Dovlatov Way.
Более восемнадцати тысяч человек подписали петицию на электронной платформе продвижения социальных и общественно-политических инициатив www.change.org. Мемориальные доски писателя висят в Санкт-Петербурге, Таллине и Уфе — городах, где Довлатов родился, жил и писал. Поначалу к идее создать подобную доску в Америке дочь и вдова отнеслись скептически, но вскоре они изменили своё решение. Теперь на доме, где жил Довлатов в Америке, тоже появилась мемориальная доска, а к номеру 63-го проезда прибавилось его имя.
«Слово»
Впервые о Довлатове я услышала, когда про Интернет говорили осторожно и предпочитали всю информацию хранить на дискетах. Именно тогда я попала в журнал «Cлово/Word», организатор и издатель которого — суперактивный архитектор из Одессы Лариса Шенкер (почему-то она, коренная одесситка, всегда произносила «Одэсса» вместо «Одесса»). Шенкер сумела оформить Культурный центр советских иммигрантов как некоммерческую организацию и за бесценок арендовала большой подвал в Мидтауне. Кто у неё только ни работал: пенсионеры, студенты, писатели, поэты, их поклонники... Словом, те, кто не мог или не хотел устроиться на «нормальную» работу и платить налоги государству — почти вся работа в журнале оплачивалась кешем. Лариса вместе с мужем, художником Ильёй Шенкером, не только выпускали журнал, но и устраивали выставки, поэтические чтения, дискуссии. Советские иммигранты и правда собирались в этом подвальчике на протяжении тридцати с лишним лет. Литературный секретарь Иосифа Бродского Саша Сумеркин играл на разбитом пианино си-минорный вальс Шопена, его подруга — поэтесса и переводчица Марина Георгадзе — нередко забегала подзаработать и немного поболтать о том о сём, царственной походкой спускался по ступеням поэт Евгений Рейн, только что с самолёта, толпа иммигрантов платила по пять баксов и радостно вслушивалась в каждое слово заезжего гостя Дмитрия Пригова. Периодически на пороге возникала удивительно красивая, несмотря на возраст, фотограф Нина Аловерт с новыми вдохновенными снимками, отпечатанными на глянцевой бумаге. Периодически заглядывала очень красивая женщина с немецким именем, которая с придыханием вспоминала «Серёжу» и приносила всё новые свои стихи, посвящённые его памяти... Елена Довлатова пила чай из полуразбитой чашки с печеньицем и долго беседовала с Ларисой о переиздании Серёжиных книг... Драматичный поэт Олег Вульф, почти такой же высокий, как Довлатов, периодически вступал в конфликт со всеми, кроме Ларисы Шенкер, которая парой слов умела его поставить на место. У неё был огромный опыт в этом деле. О Довлатове она говорила как о неидеальном боге и близком друге. «Вот на этом качающемся от времени стуле он, наверное, сидел, конечно, когда стул был поновее», — думала я. Присутствие Довлатова угадывалось в этом подвальчике, засыпанном книгами, непроданными журналами, картинами, обрезками отпечатанной с обеих сторон бумаги и просто пылью. Там был дух, которого больше нет: к сожалению, редакцию вытеснили из этого помещения несколько лет назад.
Серёжа
Сергей Донатович — так его называли люди малознакомые. Для своих он был всегда Серёжей. Те рассказы очевидцев о Довлатове забылись, а ощущение его пребывания было слишком реальным, как будто он и не умер вовсе. Я серьёзно взялась за его книги и поняла, почему о нём так хорошо помнят. В его живых, часто язвительных историях описаны все те, кто его окружал, часто в довольно обидной форме. Казалось, будто рассказы написаны с натуры. Это первое впечатление опровергает культуролог Соломон Волков: «Никто из нас не избежал Серёжиного сарказма. Довлатов никогда не воспроизводил действительности. У него нет того, что называют „жизненной правдой“. Реальные факты он растягивал, лепил, сжимал, это для него был только исходный материал. Но довлатовская манера вводила и продолжает вводить в заблуждение многих читателей. Довлатов создавал иллюзию тотальной автобиографичности. Принимать это за истину нельзя. Если о том или ином эпизоде в довлатовском произведении я спрашиваю, условно говоря, у прототипа, то ответ всегда категоричный: всё выдумано от начала до конца. <...> С одной стороны, он гордился, что вводит в заблуждение людей, считавших, что он пишет „фотографически“, копируя окружающие реалии. А с другой стороны, его это стало раздражать и обижать. Особенно такое: „Я тебе сейчас расскажу, ты запиши — и можешь поместить в свою книгу“».
Довлатов неосознанно выдумывает действительность вокруг себя. Он лепит, переформулирует, восхищается, а потом сожалеет о ней. «В Нью-Йорке засилье советской интеллигенции, — жалуется писатель Георгию и Наталье Владимовым в 1988 году. — Есть мнение, что Горбачёв решил компенсировать вывод войск из Афганистана — вводом советской интеллигенции в США». В другом письме Владимовым он пишет: «В Америке — подоплёка всегда денежная, а сами слова: „принцип“, „идеал“ — воспринимаются как неуклюжие и кокетливые ископаемые из Даля, такие же, как „тамбурмажор“ или „шпрехшталмейстер“. Всех тех людей в Нью-Йорке, которые не воруют, я знаю по именам и восхищаюсь ими так же, как в Союзе восхищался Солженицыным. Будь я Эрнстом Неизвестным, я бы ваял их одного за другим. Если бы вы знали, от скольких знакомых я слышал, что Миша Михайлов — дурак, и только потому это говорилось, что он — открытый и простой человек. <...> Я ничего не преувеличиваю. Здесь именно воруют, грабят, причём нисколько не фигуральным, а самым базарным или вокзальным способом. К сожалению, это относится только к нашей эмиграции».
Улица Довлатова
И всё-таки улицу в Нью-Йорке назвали именно именем Довлатова. Здесь нет улицы имени Бродского или Набокова... Почему? На это проливает свет нью-йоркский поэт и журналист Геннадий Кацов: «Несмотря на то, что нобелевский лауреат (Бродский. — А. Г.) много лет прожил на Мортон-стрит, в южной части Манхэттена, а последние годы с семьёй в Бруклине, и неоднократно признавался в любви к Нью-Йорку, у него нет практически ни одного стихотворения или эссе, посвящённого этому городу. <...> Другое дело — Довлатов. По его рассказам можно изучать топографию района, в котором он прожил почти безвылазно все годы иммиграции, — нью-йоркского Квинса. Довлатов был летописцем того „русско-еврейского“ Квинса, которого сегодня практически нет...»
Довлатов был летописцем «Большого яблока» не только в своих литературных произведениях. Его детище, еженедельник «Новый американец», стало одним из немногих знаковых русскоязычных изданий. Газета сразу же составила серьёзную конкуренцию «Новому русскому слову». «Начинали читать „Новый американец“ с редакторских колонок Довлатова, — вспоминает Нина Аловерт, — это были временами маленькие эссеистические шедевры. <...> мало кто знает, что Довлатов позволял себе забавные такие вещи: однажды он назвал колонку редактора „Колонной редактора“ и вместо того, чтобы что-нибудь написать, выставил все наши фотографии вертикально в столбик. В другой раз под стандартной рубрикой „Колонка редактора“ нарисовал водоразборную колонку, из которой что-то такое капало, с какими-то облупившимися кирпичами, ржавым железом, — Довлатов ведь замечательно рисовал. Прелесть этой газеты была в том, что она развивалась вместе с нами. Она совершенно соответствовала уровню постепенного развития нашей волны эмиграции. Люди бежали утром, ненавидя, проклиная или любя, но бежали в киоск в шлёпанцах покупать эту газету. <...> Газета была очень популярная. Она сразу стала писать не на том языке первой эмиграции, на котором писало „Новое русское слово“, она стала говорить на темы, которые на самом деле были ежедневными темами для нас». Продержался еженедельник недолго — два года. Когда проект с газетой прогорел, Довлатов снова впал в депрессию и написал любимым друзьям Владимовым: «В Нью-Йорке ничего не происходит (кроме скучноватых драк, учиняемых Шемякиным в недорогих русских ресторанах), все разобщены, никто ничего не читает, да, кажется, и не пишет. Лично я с периодической печатью никаких дел иметь не желаю, да и она, печать, не слишком за мной охотится».
«Фантастическое везенье»
Депрессивная нота то там, то здесь неумолимо сигнализирует о мрачном настроении писателя, несмотря на пять книг, вышедших в американских издательствах, и более дюжины в русскоязычных. Среди них «Зона», «Соло на ундервуде: записные книжки», «Компромисс», «Заповедник», «Наши», а ещё — с подачи Бродского — несколько рассказов были напечатаны в самом престижном американском журнале The New Yorker — неплохой список, и всего за двенадцать лет жизни в Америке... Это явно выделяло его из толпы русскоязычных литераторов. Но Довлатов не был доволен собой и много пил.
«По внешним данным то, как развивалась американская карьера Довлатова, — это всё невероятное везенье. Просто фантастическое. Не зря коллеги и бывшие друзья из Ленинграда очень ему завидовали», — отразил ситуацию культуролог Соломон Волков. «Довлатову важен и ценен был лишь анекдот, — откликнулся из американского Лордвиля поэт Константин Кузьминский, — вечная мечта — „зарабатывать писательством“... А ещё одна мечта: лежать на даче в гамаке, и чтоб Алевтина читала ему... Фолкнера... бр-р-р». Сергей Довлатов умер после очередного запоя. Та самая Алевтина, которая в его мечтах читала вслух Фолкнера, пыталась отпаивать его ромашковым чаем, не догадавшись, что у него инфаркт.
Про Довлатова хочется писать бесконечно, и ещё хочется писать, кроме статей, художественную литературу. Когда читаешь Довлатова, кажется, что у него это получалось очень легко. Как сказано в его книге «Компромисс»:
— А правда, что все журналисты мечтают написать роман?
— Нет, — солгал я.
Костя Кузьминский прислал мне лучший «портрет», по мнению Довлатова, нарисованный соседом Кузьминского, блестящим художником-иллюстратором Михаилом Беломлинским. Мы его с благодарностью опубликуем здесь. Наверное, именно о такой улице мечтал Довлатов. И пусть эта мечта сбудется, пусть и виртуально.
«Грамотный водитель» – так говорят о тех, кто соблюдает правила безопасного вождения. С точки зрения русского языка грамотность заключается ещё и в корректном употреблении профессиональной терминологии. 
В течение трёх дней, с 16 по 18 апреля, в тунисском городе Ла-Марса проходил международный форум Terra Rusistica – крупнейшее событие в области преподавания и изучения русского языка в регионе Ближнего Востока и Северной Африки. 
Двуязычный молитвослов на азербайджанском и русском языках стал первым подобным изданием. Презентация показала, что переводы православных текстов на азербайджанский язык ждали многие, и не только на Кавказе. В течение двух лет над переводами работала группа с участием священников и мирян. 
Судя по результатам голосования на сайте недавно созданной организации «Мы есть русские», с понятием «русский» в подавляющем большинстве случаев респонденты ассоциируют слова «справедливость» и «величие». Оно красного цвета и связано с символом Родины-матери, наполнено наследием предков и верой в процветающее будущее народа. 
