Оставлен на второй век. Главы 1 и 2
Оставлен на второй век. Глава 3
Оставлен на второй век. Глава 4
Оставлен на второй век. Глава 5

Глава 6

«У нас давеча кино снимали», – подумал я о том, что происходило вчера на даче, фразой в стиле Зощенко.

Ирония защищает.

Хотя и не от всего – и в любом случае – ненадолго.

Куда надёжнее бывает откровенно пожалеть себя.

О потерянном на съёмках времени в данном случае не жалею. Терял его и на большие глупости.

Жалею всё утрачиваемых – и почти утраченных – иллюзий…

Снимать меня для кино собирались в прошлое воскресенье, но перенесли на следующее – и за неделю мне сниматься расхотелось. Вот такой я избалованный и сложный человек.

Сопротивлялся я перенесённым, но состоявшимся съёмкам, однако, вяло – и неловко как-то сделалось, что кочевряжусь – договаривались же заранее, зачем-то оказался нужен.

А так ли уж часто бываю я нужен кому-нибудь, кроме себя? Да и себе всегда ли – чего же тогда от других ждать.

Мне очень бы хотелось сказать, что и не жду, но это неправда – жду.

Более того, считаю ожидание основным своим занятием.

Никто ничего мне особенного не обещал – и не обещает. Тем не менее жду.

И когда говорю вслух, что устал ждать, то внутренний голос мне подсказывает, что усталость моя лишь временная.

Вот приедут снимать меня для кино – и сразу оживу, воспряну, забуду про сомнения: зачем мне вся эта затея, что изменит она в моей жизни? До новых съёмок. А они возможны никак не раньше, чем через месяц. Впрочем, могут и вовсе никогда больше не случиться.

Уходящая натура не столько я сам – пусть и, действительно, ухожу («мы теперь уходим понемногу…»  – какое уж понемногу, когда почти все вокруг ушли?) – а интерес ко времени, немногим свидетелем коего я пока остаюсь.

Лет эдак шестьдесят пять назад я надеялся сниматься в игровом кино.

Листал безудержно, забросив школьные уроки, начавший тогда издаваться иллюстрированный журнал «Советский экран» – смотрел на фотографии киноартистов, запечатлённых на съёмках, между съёмками и в сценах из завершённых производством картин – и представлял себя на месте этих героев с цветных снимков.

Привёл сейчас пример самой короткой (по сроку) из моих иллюзий.

Я учился на первом курсе театрального института, носил кожаную курточку, как герои тогдашних фильмов – и однажды, поймав скользнувший по лицу моему взгляд знаменитого режиссёра (хорошего знакомого моего отца), понял, что в игровом кино сниматься не буду никогда.

То, что через много лет сделаюсь не главным, но всё же персонажем кино неигрового, я тогда и предположить не мог.

С мыслями об актёрстве я расстался неожиданно легко. Потому, наверное, что в жизнь вступил как в своего рода фильм из множества серий – неприличного названия «сериал» во времена моей юности не существовало: само телевидение только-только начиналось и не дотягивало по авторитету для кинематографа.

И вот как свидетель долгого, но промелькнувшего фильма жизни, на минуту-другую появлюсь я (нынешний) на телеэкране. Как-то так получается, что никто из знакомых ни одного из фильмов с моим участием не видел, но кто-то же их смотрит – раз такие фильмы снимают?

Мне вообще-то хотелось понять, почему я, с непременным жаром распинающийся и до начала съёмок, и на собственно съёмках, никогда не задерживался на экране больше двух минут в общей сложности, сколько бы ни длился фильм.

При моей страсти обобщать сложилась у меня теория, каким только может и должно быть неигровое, как называют его из деликатности, кино.
Отталкивался я в своих размышлениях от случая, про который мне рассказывали.

Ещё до войны, до моего рождения, группа писателей приехала в Ясную Поляну, где старый камердинер Льва Николаевича отвечал экскурсантам на вопросы про графа.

Писателей особо интересовала самостоятельность автора «Войны и мира» в быту. Они уточняли у слуги, всё ли великий коллега делал сам. Сам ли делал то, сам ли это? Камердинер подтверждал, что сам – всё сам.

Для пущего познавательного эффекта камердинер добавил, что и его, камердинера, жену Лев Николаевич… тут он использовал не вполне пристойный глагол, обозначающий сексуальный акт (возможно, и сам граф подобным образом выражался в том самом вышеупомянутом быту, в котором всё делал сам)… сам. И неожиданно для собравшихся окликнул жену: «Матрена! Иди, покажись гражданам!»

Без Матрены, по моему мнению, неигровое (документальное) кино – пустой звук.

Если прошедшее сквозь всех нас время можно уподобить в известном смысле графу, то мне ничего не остаётся, как почувствовать себя, приглашённого на съёмку, Матреной – необходимым для представления о времени экспонатом. И к чему тогда лишние слова? Имеет ли значение, сколько пробыл ты на экране?

Ну снимали бы чаще, задержался бы подольше на экране, что бы изменилось?

Кстати, с теми артистами, чьи фотографии я когда-то рассматривал в журналах, много позднее я соседствовал в районе станции метро «Аэропорт».
В кино их больше не снимали, изменившееся лицо не узнавали.

А теперь про них тоже снимают фильмы – как про жертв забвения, в свою очередь  позабыв, что искусство подобно войне и требует жертв.

По Киевской железнодорожной ветке я езжу на пригородных поездах – сначала на паровиках, затем на электричках – столько, сколько помню себя.

Но только в последних поездках задумался о странной своей особенности – я и в мои-то нынешние годы стесняюсь искать себе место, когда вагон переполнен  предпочитаю всю дорогу простоять, чем попросить чужого человека подвинуться на скамье. Заметил и в знакомых из дачного нашего посёлка маниакальный страх, что не найдут они себе места, когда войдут в поезд. Бывает, замучат тебя на платформе праздной болтовней, но стоит нам попасть во внутрь электрички, едва ли не каждый лихорадочно ищет для себя хоть краешек свободного места под задницу, а про тебя (земляка-собеседника) забывают тотчас же. Однажды, возвращаясь из Москвы на идущей до самой Нары электричке, через стекла сомкнутых дверей тамбура – не стоять же над душой в ожидании освободившегося места? – долго смотрел на тесно прижатых телом к телу на пассажиров. И чтобы дорогу скоротать, прибегнул к самодеятельному психоанализу, попытался определить, какие у этих граждан преимущества передо мной? Насчитал не так и уж мало, исходя из внешнего вида большинства из них. И дикая мысль вдруг вознесла меня над всеми – большинство (а то и всех занявших места) по телевизору никогда не показывали и не покажут, а меня, вечно остающегося без места в дороге, показывают – и, может, покажут ещё когда-нибудь.

Мне совсем не хотелось думать о том, что попроси я хоть раз кого-нибудь потесниться, мне и больше места нашлось бы на экране.

Но какая, повторяю, разница , когда всё равно мы все обречены на забвение?

Главное, чтобы мысль об этом не мешала нам жить, пока живы и пока в состоянии каких-нибудь полчаса провести на ногах.