День российской науки — 8 февраля — отечественная наука встречает в муках выбора. По какому пути пойдёт её развитие: академическому, теряющему вес и влияние? Или по пути слияния с бизнесом, который имеет тенденцию эту самую науку проглотить?

Масштабная реформа РАН со скандалами и протестами учёных началась прошлым летом. Пока в сухом остатке её суть — сжатие руководящих аппетитов академий: к РАН присоединены РАМН (медицина) и РАСХН (сельхознаука), а профильные академические НИИ переходят в ведение ФАНО — Федерального агентства научных организаций. И это лишь начало тотальной экономии. Ведь главой ФАНО, подчиняющегося напрямую правительству, с намёком назначен бывший замминистра финансов РФ Михаил Котюков.

Таким образом, страна подошла к водоразделу — по какому пути будет развиваться наука: академическому или по пути слияния с производством и бизнесом, без чего модернизация немыслима? Даже РАН признаёт, что фундаментальная наука старого типа, основанная на индивидуальном творчестве, в новом столетии теряет позиции. И без реформирования уже не выживет. Реформаторы из правительства ещё радикальнее. Они считают, что будущее не за академиями, то есть фундаментальной наукой, а за синтезом науки и бизнеса. То есть за прикладной наукой. Крупные учёные уже предпочитают работать в компаниях или лабораториях при бизнесе.

Пока РАН и ФАНО тянут одеяло каждый на себя. Первый этап реформы — передача академических НИИ в ведение ФАНО — завершён. Аппарат президиума академии сокращён примерно в три раза в связи с тем, что из подчинения президиуму вышли научные институты. Но Академия наук получила право на создание и курирование техно- и научных парков при РАН и вузах. И теперь многое зависит как от способности РАН «переварить» новацию, так и от бизнеса.

Вектор начавшихся реформ уже просматривается: паритет при намечающейся конкуренции РАН и прикладной науки. То, какое место в этой цепи реформ займёт Академия наук, во многом зависит от её способности к гибкости. От того, сможет ли она не презирать прикладную науку, как это было раньше. У болезненно реформируемой академии есть советские дефекты. Она иерархична и плохо адаптируема к переменам. В РАН человек добивается статуса члена-корреспондента к 50 годам, раньше, как в армии, — «не положено». А пик активности учёного всё же приходится, как показывает мировой опыт, на 30–45 лет. Но в России, кроме академика Сахарова и ещё двух-трёх исключений, молодые люди академиками не становятся.

Однако и ФАНО, как показал опыт функционирования федеральных агентств (по культуре, рыболовству и т. д.), отнюдь не без греха. Оно зарекомендовало себя пока только коррупционными скандалами, карнавалами-фестивалями и «широким изучением международного опыта» чиновниками за границей. История со «Сколково» тоже пока остаётся туманной: шумного пиара вначале было много, но такого же результата пока кот наплакал. Эффективнее по отдаче — числу внедрённых в производство изобретений — оказались не «Сколково» или известная громкими обещаниями корпорация «Роснано», а научные и технопарки МГУ и НГУ (Новосибирск). Интерес к их изобретениям активно проявляет бизнес Китая и США, но в меньшей степени — России. Ещё поэтому организаторы реформы отечественной науки не намерены класть яйца в одну корзину. То есть явного предпочтения РАН или ФАНО нет. РАН должна превратиться в более мобильную и чуткую к новациям «фирму», бизнес — переориентироваться с погони за «быстрым» рублём на марафонскую дистанцию — во вложения, требующие, как в США, пяти-десяти-пятнадцати лет ожидания прибыли.

Другое дело, что стартовые условия конкуренции могут различаться. Материальная база РАН изношена на 70 %, зарплата в 30 тысяч рублей (в среднем) способствует тому, что учёные уезжают за границу или уходят в бизнес. При этом в ФАНО, например, зарплата примерно в два раза выше.

Примыкающая к материальному вознаграждению проблема — проблема преемственности. Наука в любой стране развивается непрерывно. Здесь важны традиции, научные школы. Это были лидеры новых отраслей науки, которые с незначительными исключениями вошли в советскую науку. Она унаследовала фундамент российской научной школы, которая тогда по некоторым направлениям превосходила ведущие западные. Тем более США. В Америке начала ХХ века наука была примитивно прикладной. Лидерами были Великобритания, Франция, Германия и царская Россия. Кстати, науке революция 1917 года нанесла потери, но меньшие, чем, скажем, искусству. Эмиграция учёных была невысокой, а главное — были сохранены и приумножены научные школы. И началось возникновение мирового уровня институтов по фундаментальным наукам — физике, химии, биологии и математике. Наука стала престижной. СССР, как сегодня США, финансировал не только исследования, но и держал высокий стандарт материальной поддержки учёных. А в современной России учёные или спасаются бегством за рубеж, или довольствуются подачками, которые чуть выше пособия по безработице в Восточной Европе. Что-то подобное происходит и с финансированием исследований. А это многое решает — научные эксперименты сейчас недёшевы и, как показывает международная кооперация, порой не под силу одной стране. Вторая причина — утечка умов. В Германии, Великобритании или Израиле те же проблемы, что и в России, — отток учёных за границу, то есть в США, отчасти Японию или Китай, — в прикладную науку. Опыт «Сколково» — попытка сблизить фундаментальную науку с бизнесом за счёт инвестиций и технологий от мировых лидеров — пока оказался неудачным, но и ставить крест на нём тоже не стоит. Посмотрим, чем обернётся реформа РАН.

Владимир Емельяненко