Рукописная книга. Странновато звучит сегодня, в век сотовых телефонов и электронных книг это словосочетание. Тем не менее, актуальна она, как оказывается, и сегодня. Что зримо доказывает только что открывшаяся в Коломенском выставка «Неповторимый почерк эпохи», совместно созданная в рамках Года литературы Московским государственным объединённым музеем-заповедником и Российским государственным архивом литературы и искусства.

От доброписцев к дамским альбомам

В начале, как известно, было Слово. Слово, заносившееся от руки на глиняные таблички, папирус, пергамент, впоследствии бумагу. Однако все эти «носители» были дороги, а скорость нанесения на них слов невелика. Почему и были переписчики книг – каллиграфы, звавшиеся доброписцами, людьми весьма уважаемыми. А сами книги были — до изобретения Иоанном Гутенбергом в XV веке печатного станка — дороги невероятно, обладатель даже нескольких десятков книг считался очень богатым человеком.

Однако новые технологии пробивали себе дорогу с трудом (судьба Ивана Фёдорова тому порукой). На Руси в XVII веке, когда и был построен «осьмый див» - деревянный коломенский дворец, где проходит выставка, куда дешевле было книгу переписать, чем напечатать. Цех, если не сказать сословие, доброписцев было тогда весьма многочисленно и влиятельно. И искусство рукописной книги переживало золотой век. Благо, и заказчики были людьми знатными и состоятельными.

Вот, к примеру, «Летописец келейный» святого Дмитрия Ростовского. Или «Синодик окольничего Ивана Андреевича Милославского», происходящий из фамильного монастыря знаменитого рода — Киржачского Благовещенского. Никакому печатному станку не передать обаяния и, я бы сказал, ощущаемого и поныне живого дыхания рукописной книги.

По мере наступления технического прогресса, многие поспешили «списать в архив» писанные от руки книги. А зря. Ведь переписчики в абсолютном большинстве своём были частными предпринимателями. Типографии же принадлежали государству, которому, мягко говоря, не всегда было по вкусу то, что писали те или иные сочинители.

Во времена Екатерины II, понятно, не было слова «самиздат». Но как иначе назвать переписанные аккуратнейшим писарским почерком запрещённые сатиры Антиоха Кантемира — к примеру, «На хулящих учение»? И это был только первый росток — годы спустя исключительно через рукописи буквально вся грамотная Россия прочла «Горе от ума» и «Смерть поэта» (три разных автографа представлены на выставке). А если добавить сюда огромный пласт в своё время также нелегальной рукописной старообрядческой книги, до сих пор доставляющий ценные трофеи историкам книги и этнографам?

А вот ещё не утраченный до сих пор жанр – записные книжки. Под записной книжкой сегодня мы разумеем нечто очень небольшое по объёму и компактное по формату. В пушкинские времена всё было совсем иначе — как, скажем, у Василия Андреевича Жуковского. Не во всякий портфель такие «записные книжки» помещались. А, например, девичий альбом (сколько великих русских стихов впервые появились именно в них?!) на частую транспортировку и не был рассчитан, будучи привязан к конкретному дому и конкретной хозяйке.

«Не продаётся вдохновенье, Но можно рукопись продать», — точно подметил Пушкин. Многие рукописи классиков, не ставшие самостоятельными книгами, от истории великой русской литературы никак не отделить, и вызывают они у ценителей поистине священный трепет. Как, скажем, представленная в экспозиции тетрадь рабочих материалов Достоевского к «Бесам» — там ещё нет ни Ставрогина, ни отца и сына Верховенских, ни Шатова, а главный герой прямо назван собственным, а не вымышленным именем — Нечаев...

Авторский «Дыр бул щыл...»

Порой, глядя на авторскую рукопись того или иного произведения из золотого фонда русской литературы, можно пожалеть о том, что она не издана именно в таком виде. Как например, «Доктора Живаго», написанный знаменитым летящим пастернаковским почерком.

К концу позапрошлого века рукописная книга стала даже модой — Чехов, например, счёл нужным «издать» с собственными же иллюстрациями свой рассказ «Сапоги всмятку».

Некоторые литераторы, как, например, Алексей Ремизов, на редкость гармонично сочетали в себе автора и (в «рукописном» смысле) издателя. И живи Алексей Михайлович во времена своего августейшего тёзки, он точно выбился бы в самые видные «доброписцы».

Мода на рукописную книгу была, возможно, и своего рода ответом на появление в конце XIX века... пишущих машинок. Кто спорит — удобно. Но теряется столь бесценный и важный для многих физический, почти чувственный контакт с бумагой. Неспроста говаривал, пусть и с некоторым перехлёстом, Константин Симонов (чьи рукописи тоже можно увидеть на выставке), что ему не о чем говорить с писателем, который свои произведения сразу печатает на машинке. Любопытно, как он отозвался бы о современном компьютерном наборе? Или о том, что во вполне европейской Финляндии детей больше не будут учить писать — обращаться с клавиатурой всякий научит?

Можно увидеть на нынешний выставке и настоящие редкости — как, например, изданный в трёх экземплярах поэтический сборник «Помада», содержащий знаменитое «стихотворение» «Дыр, бул, щыл, убещур скум вы со бу р л эз», о котором его автор, Алексей Кручёных, скромно заметил, что в нём «русского национального больше, чем во всей поэзии Пушкина». Начинался ХХ век, и не без основания можно было предположить, что в ближайшем будущем рукописная книга в её новом воплощении станет совершенно особым жанром литературы. Хотя при этом, как когда-то книга в целом, станет принадлежностью немногочисленных и очень богатых коллекционеров-снобов.

Рукописный самиздат

И нельзя сказать, что не стала. Правда, совсем не о таком, очевидно, мечтали те же Ремизов или Кручёных. Кто, например, мог предвидеть такой жанр, как рукописные «Окна РОСТа» Маяковского?

«Короткая, но яркая пора издательской вольницы», — вздохнёт кто-то. Но вот в витрине одна из первых «зарниц», возвестивших наступление совсем иной эпохи: рукописный сборник памяти Александра Блока, который мог появиться только в таком виде.

Книгопечатание на многие годы стало партийно-идеологической государственной монополией, и пути официальной и неофициальной книжных культур разошлись всерьёз и надолго. Рукопись вполне могла стать главной уликой, главным доказательством идеологического преступления. Как в случае с тем же романом «Доктор Живаго». Как с эпопеей Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», которую главный советский идеолог брежневских времён Михаил Суслов обещал издать через триста лет... Так бы оно случилось или нет, но рукопись Гроссмана (одна из них — в экспозиции) со всеми материалами к роману была возвращена потомкам писателя из архива КГБ совсем недавно.

А сколько советских граждан упрямо и тайком переписывали в свои заветные тетрадки по сорок три и девяносто пять копеек, также ставшие несомненным фактом литературы, запрещённые стихи Гумилёва, Цветаевой, Набокова, Бродского? Жаль только, что ни одна из таких тетрадок до выставки так и не добрела.

Конечно, совсем небольшая выставка и не могла дать полный обзор такого обширного явления, как рукописная книга. Но, например, место, для одного из рукописных изданий «Горя от ума», вполне могло бы найтись. Не говоря уже о самом знаменитом и тоже немало настрадавшемся от цензуры «альбоме» русской литературы — легендарной «Чукоккале».

Но даже то, что представлено, вполне убедительно доказывает, что рукописную книгу даже в век повсеместной компьютеризации и Интернета рановато сдавать в архив. Потому как у каждой эпохи — свои доброписцы.