От редакции. В продолжение обсуждения  пакта Молотова – Риббентропа на портале фонда «Русский мир» мы публикуем материал Василия Андреева, посвящённый восприятию пакта русскими эмигрантами разных волн.

В последние годы одним из самых популярных жанров беллетристики стало новое направление исторической литературы, почему-то названной на Западе «фолк-хистори», т. е. народной историей, хотя правильнее было бы его назвать «поп-хистори» (по аналогии с поп-музыкой), или квазиисторией. Впрочем, дело здесь не в терминах – в любом случае речь идёт о «политкорректной версии недавних событий в изложении для тех, кому лень думать».

Методика создания подобных квазиисторических сочинений предельно проста. Всё, написанное ранее по той или иной теме, объявляется априори несостоятельным. Взамен предлагается собственная «оригинальная» трактовка событий, идущая вразрез с общепринятым мнением. Затем подбираются «доказательства»: из доступных источников и исторической литературы выбирается всё, что хоть как-то подтверждает точку зрения автора. Если же доказательств не хватает, то в ход идут житейская логика, «здравый смысл», наконец, обвинения всех остальных в некомпетентности и научной недобросовестности.

Но самое главное – правильно выбрать тему. Она должна быть конъюнктурной, желательно находиться на «стыке» истории и политики и вызывать широкий интерес у публики, которая, вопреки совету классика, читает по утрам газеты, пусть даже и не советские. Наиболее популярными у квазиисториков, не только отечественных, давно уже стали сюжеты из нашей недавней истории – сталинские репрессии, военное сотрудничество с Германией в 20-е – начале 30-х гг. («фашистский меч ковался в СССР!»), Великая Отечественная война, и особенно её начальный период, смерть Сталина и т. д. «Почётное» место в этом ряду занимает и пакт Молотова – Риббентропа, заключённый 70 лет назад. Кстати, на нынешний год приходится ещё один «юбилей»: 20 лет назад, в 1989 г., начала работать Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении.

Пакт, и особенно секретные дополнительные протоколы к нему, благодаря общим усилиям многих политических деятелей, «исторических беллетристов», публицистов, воспринимается сейчас широкой публикой как детонатор или спусковой крючок Второй мировой войны, хотя все серьёзные историки и у нас, и на Западе сходятся во мнении, что советско-германские соглашения не привели к сколько-нибудь заметному изменению позиций главных действующих лиц. Англия и Франция, которые, как известно, в 1939 г. сами вели переговоры с СССР, но намеревались ограничиться лишь декларативными соглашениями с ним, недвусмысленно дали понять Гитлеру, что вступят в войну с Германией в случае нападения на Польшу. И фюрер прекрасно об этом знал. 22 августа, в ходе обсуждения плана «Вайс» (военных действий против Польши), он заявил, что «Англия и Франция примут контрмеры, и это следует выдержать. Развёртывание войск на Западе начинается». Получается, что Гитлер не особо боялся войны на два фронта и, более того, изначально предполагал подобное развитие событий. Правда, он перенёс сроки вторжения в Польшу с 26 августа на 1 сентября, но принципиальное решение о вторжении осталось неизменным.

Скорее всего, на этом решении никак не сказалось бы и отсутствие договорённостей с СССР. План нападения на Польшу (операция «Вайс») разрабатывался с весны 1939 г., когда отношения Германии и Советского Союза были весьма прохладными и мало что предвещало их улучшение. Таким образом, немецкое военное и политическое руководство изначально планировало будущую войну, не рассчитывая на достижение каких-либо договорённостей с СССР. И расчёт этот оказался в целом правильным, поскольку ни договор от 23 августа 1939 г., ни секретные дополнительные протоколы к нему не содержали никаких обязательств со стороны СССР по оказанию военной помощи Германии. Сроки вступления Красной армии в районы, отнесённые к советской «сфере влияния», также никак не оговаривались. Короче говоря, пакт гарантировал лишь нейтралитет со стороны Советского Союза. По большому счёту он рассматривался немцами как вспомогательное средство в проводимой ими политике, как один из способов повлиять на западных союзников, у которых, кстати, летом 1939 года были точно такие же намерения. Их, как уже говорилось, устраивало самое общее соглашение с СССР, на серьёзное военное сотрудничество с ним они не рассчитывали, что наглядно продемонстрировали московские переговоры в августе 1939 г.

Что касается СССР, то для него заключение соглашения с Германией не было вынужденной мерой. Непосредственная военная угроза со стороны Германии тогда, летом и осенью 1939 г., ещё отсутствовала. Другое дело, что пакт ограничивал пределы германской экспансии на восток и признавал «советской сферой влияния» те регионы, которые в принципе могли использоваться Германией как плацдармы для возможных действий против Советского Союза. В этом смысле договор бы объективно выгодным для нашей страны.

Многие политики и военные на Западе это прекрасно понимали. Так, У. Черчилль в одном из своих выступлений «по горячим следам» отметил, что «Россия проводит холодную политику собственных интересов. Мы бы предпочли, чтобы русские армии стояли на своих нынешних позициях как друзья и союзники Польши, а не как завоеватели. Но для защиты России от нацистской угрозы необходимо было, чтобы русские стояли на этой линии».

Запад вообще очень сдержанно отнёсся к советско-германским договорённостям августа 1939 г. и к последующему вторжению Красной  армии в Восточную Польшу. Так, когда польский посол в Лондоне Рачиньский спросил министра иностранных дел Галифакса, почему Великобритания не объявляет войну СССР в соответствии с имеющимся договором двух стран, тот ответил: «Что касается советской агрессии, мы свободны в принятии нашего собственного решения, объявлять ли войну СССР или нет».

Довольно сдержанно и в целом объективно расценивала советско-германский договор и русская эмиграция. Главная линия размежевания пролегла, что вполне очевидно, между «оборонцами» и «пораженцами» (хотя СССР ещё не участвовал тогда в «большой войне», многим было понятно, что рано или поздно он окажется втянутым в неё). Последние, рассчитывая на свержение советской власти посредством внешней агрессии, делали основную ставку на нацистскую Германию. Соответственно, любое сближение между ней и СССР оценивалось ими отрицательно. «Оборонцы» же, наоборот, одобряли договор от 23 августа, считая его способом выиграть время для подготовки к будущей войне. Так, бывший заместитель главы Русского общевоинского союза (РОВС) адмирал М. А. Кедров уже в 1945 году, на встрече с советским послом в Париже А. Е. Богомоловым, сказал: «Советский Союз вначале пошёл на соглашение с Германией. Мы, русские за границей, приветствовали это, рассчитывая, что вне процесса войны Россия останется нетронутой и ещё более окрепнет». Примерно такой же точки зрения придерживался и П. Н. Милюков. В одной из своих последних статей, написанной в 1943 г., незадолго до смерти, он называл договор заслугой советского руководства, примером его дипломатического искусства. Стоит отметить, что Милюков также положительно оценивал и итоги советско-финляндской войны: «Мне жаль финнов, но мне нужна Выборгская область».

Высказывание это более чем показательно. Многие эмигранты первой волны, независимо от собственных политических взглядов и, главное, несмотря на собственный «врождённый» антибольшевизм, признавали геополитические интересы России и её «естественное право» на защиту. Как отметил один из современных исследователей, евразийцам и Бердяеву, Солоневичу и Милюкову было свойственно ощущение преемственности имперского могущества СССР с величием "старой" России».

Правда, на отношении значительной части эмигрантов к советско-германским договорённостям, безусловно, сказался общий патриотический подъём в зарубежье в годы Второй мировой войны, по окончании которой многие (например социалисты) вернулись на прежние позиции безоговорочного осуждения советской власти.

Что касается представителей второй и третьей волн эмиграции, то они, по меткому выражению одного из публицистов, «измельчали», обвиняя – нередко голословно – советский режим во всех смертных грехах. Соответственно, пакт Молотова – Риббентропа оценивался ими лишь как сговор (или заговор) двух диктаторов с целью разжигания Второй мировой войны, а вступление советских войск в Польшу и война с Финляндией – как неприкрытая и неспровоцированная агрессия. Советская внешняя политика перед войной характеризуется как череда сплошных провалов, повлёкших за собой нападение Германии на СССР и тяжёлые поражения наших войск в 1941 г.

Более того, «преступлением» советского руководства (уже послевоенного), а также советских историков (!) объявлялось «сокрытие правды» о событиях 1939–1941 гг. Известный эмигрантский историк А. Авторханов в предисловии к изданному в 1989 году в Литве сборнику документов «СССР – Германия. 1939–1941» писал: «По теории психологической вероятности, преступник должен обходить то место, где он когда-то совершил памятное злодеяние. Так поступают и советские историки с пактом Риббентропа – Молотова. Они его тщательно обходят, когда пишут о предпосылках нападения Германии на СССР. Обходят потому, что заключением этого пакта Сталин прямо-таки злодейски пригласил Гитлера напасть на СССР...». Схожей позиции придерживались и А. Некрич, Ю. Фельштинский, В. Суворов и иже с ними.

Научную «состоятельность» такой точки зрения можно не обсуждать. Однако приходится констатировать, что она стала своего рода квинтэссенцией общего отношения к советско-германским договорённостям 1939–1941 гг. Иными словами, беллетристическая, квазиисторическая версия тех событий стала восприниматься в массовом сознании едва ли не как единственно правильная, исключающая любые другие трактовки.

Произошло это, как представляется, прежде всего из-за благоприятной конъюнктуры. Труды эмигрантских историков и публицистов оказались, что очевидно, востребованными в годы холодной войны. А в наши дни на Западе становится всё более распространённой практика «политического осуждения» отдельных исторических событий. Вряд ли стоит объяснять, что такой подход, пусть и оправданный в некоторых случаях (Холокост к примеру), может использоваться далеко не всегда. Соответственно, любые попытки не осуждать, но обсуждать историю, оценивать отдельные события, действия отдельных исторических субъектов с учётом существовавший на тот момент политической обстановки, рассматриваются как попытки оправдать эти действия и, соответственно, воспринимаются в штыки. Так, в наши дни многие политики, прежде всего из Восточной Европы, а также некоторые наши либералы, расценивают нежелание России «осудить» пакт Молотова – Риббентропа именно как оправдание действий советского руководства в конце 30-х гг. Совершенно не принимая во внимание при этом отсутствие каких-либо заявлений с нашей стороны, хоть как-то одобряющих советско-германский договор.

Так что попытки современных добросовестных историков доказать, что заключение пакта о ненападении с Германией было продиктовано сложившейся в те годы политической обстановкой в Европе, с точки зрения воздействия на массовое сознание могут в лучшем случае привести лишь к ограниченному успеху. Ведь налицо два совершенно разных, несовместимых подхода к трактовке исторических событий: стремление к осмыслению и осуждению. Во втором случае главным становится не поиск истины, но попытки «втиснуть» историю в прокрустово ложе готовых идеологических схем, а в случае с пактом Молотова – Риббентропа – и уголовного права. О том, что история при этом превращается в антиисторию, говорить, думается, не нужно.

В рамках дискуссии читайте статью Александра Наумова Пакт Молотова – Риббентропа: взгляд спустя 70 лет.