Название вышедшего недавно на экраны фильма «Адмиралъ»с твёрдым знаком на конце, нужно отдать должное продюсерам, обратило на себя внимание – во всяком случае, упоминания о старорежимном «ере» в СМИ появились. В наши дни подобные орфографические выверты имеют лишь сугубо прагматическую цель – привлекать внимание, чтобы лучше продать товар, хотя появление афиш с твёрдым знаком накануне 90-летия проведённой большевиками реформы русской орфографии по-своему символично и показывает, что память о старых правилах написания по-прежнему сохранилась в русской культуре.

Впрочем, несмотря на то, что споры о дореволюционной орфографии и реформе 1918 года не совсем утихли и по сей день, вновь призванные к жизни бурной атмосферой 90-х с их трогательной любовью к репринтным изданиям эмигрантских сочинений, а также недавней полемикой по поводу необходимости новой орфографической реформы, тем не менее основные битвы «за буквы» в нашей истории, как представляется, уже позади. Страстей, которые вызвала реформа большевиков, нам, конечно, уже не видать – и дело тут не только в революционных изменениях, которых сейчас никто и не предлагает, но и в отсутствии революционной ситуации.

В действительности, утверждённые 90 лет назад, 10 октября 1918 года, декретом Народного комиссариата просвещения новые правила русской орфографии, хотя и были весьма значительными, не являлись плодом революционной мысли. Вносить изменения в русскую орфографию, правда, в отличие от правительства большевиков постепенно, ещё в мае 17-го года начало Министерство народного просвещения Временного правительства, возглавлявшееся профессором А. А. Мануйловым. Сами же изменения в своей основе были предложены ещё в 1904 году Орфографической подкомиссией при Императорской академии наук, в которую, кроме её председателя академика Алексея Шахматова, входили не менее знаменитые теперь лингвисты Филипп Фортунатов, Иван Бодуэн де Куртенэ и др. Уже упоминание известных лингвистических формалистов Фортунатова и Бодуэна де Куртенэ многое может сказать о тех истоках, которые питали реформу, зачастую приписываемую большевикам.

Реформа, изъявшая из «русского письменного» твёрдый знак на конце слов, буквы «ять», «фита», «i» и существенно упростившая грамматику, вызвала бурю негодования в среде настроенного оппозиционно к новой власти образованного общества – в эмигрантской среде она, за небольшими исключениями, принята не была.

Необходимость упрощения правил письма и уменьшения их количества объяснялась сторонниками реформы, прежде всего, потребностью приблизить письменный язык к устной речи и, как следствие, способствовать распространению грамотности среди широких слоёв населения всё ещё неграмотной в массе своей России.

Процесс приближения письменной речи к устной, вообще говоря, вполне нормален и происходит постоянно в разных странах (достаточно сослаться, к примеру, на недавнюю, 90-х годов, реформу в Германии). Тем не менее у российской интеллигенции того времени было слишком много причин, чтобы не принять реформу, и едва ли не главной из них, очевидно, было неприятие большевизма и всего, с ним связанного.

Противники реформы ещё до революции приводили много аргументов в пользу того, почему реформу проводить не следует. Многие полагали, что реформу невозможно осуществить по чисто практическим соображениям: нужно будет одновременно с  проведением реформы в школе перепечатывать по-новому все школьные учебники и всех классических авторов, что сложно; переученным по-новому детям будут непонятны классики, изданные в старой орфографии, тома которых хранятся в сотнях тысячах домашних библиотек; необходимо будет переучивать весь преподавательский состав, который вряд ли с готовностью примет новое правописание; придётся переучивать многочисленных бонн, гувернанток и самих родителей; наконец, нужно, чтобы всё общество единодушно приняло реформу…

Сопротивление существовало и в академической среде. По воспоминаниям философа Ивана Ильина, академик П. Б. Струве не называл реформу иначе, как «гнусною», а известный филолог Ф. Е. Корш даже сочинил эпиграмму: «Старине я буду верен, с детства чтить её привык. Обезичен, обезъерен, обезъятен наш язык».

Очевидно, что для мирной и спокойной жизни аргументы действительно весомые: преодолеть сопротивление академиков, осуществить большую издательскую программу, привлечь на свою сторону общество... Но, как мы уже знаем, большевики без особых затруднений справились со всеми этими задачами.

Конечно, у реформы не было недостатка и в серьёзной критике. Известны, к примеру, аргументы Александра Блока, писавшего, что большевистское государство тем самым вторгается в интимную сферу техники творчества: «Старых писателей, которые пользовались ятями как одним из средств для выражения своего творчества, надо издавать со старой орфографией». Расхожим стал пример обессмысленного реформой посвящения Марины Цветаевой Блоку: «Имя твое – пять букв» (с потерей «ера» на конце имя Блок сократилось до четырех букв). Пожалуй, наиболее яростный противник изменений философ Иван Ильин писал, что идея упрощения орфографии – «идея противонациональная и противокультурная», что «сложность» прежнего правописания глубоко обоснована, она выросла естественно, она полна предметного смысла. Упрощать её можно только от духовной слепоты; это значит демагогически попирать и разрушать русский язык, это вековое культурное достояние России. Он собрал внушительную подборку выражений, в том числе из выступлений самих большевистских вождей, смысл которых с введением новой орфографии становился неясным. Конечно, многие предсказания Ильина не оправдались, и мы, живущие с новой орфографией, вполне можем различить, в каком именно смысле употреблено слово «мир», и понимаем, что «вещий Олег» – не от слова «вещь». Тем не менее – и тут с Ильиным сложно спорить – подобные совпадения для необразованного человека, обучающегося грамоте (а именно это и было главной заботой большевиков), могли бы быть затруднительны. В чём-то облегчив положение учащихся, новая орфография создавала и новые сложности – но тогда вполне уместен вопрос: достигли ли изменения цели и не проще ли было оставить всё, как есть? Не говорим уже о традициях языка, его истории.

Впрочем, вряд ли кому-то придёт в голову отстаивать мысль о том, что орфография неприкосновенна и менять в ней ничего нельзя – этого не утверждали даже самые последовательные противники реформы; спор шёл о продуманности действий, о том, применимы ли в столь деликатной интеллектуальной сфере революционные методы.

Спор сторонников и противников может быть бесконечным, и решение зависит в конечном счёте от субъективного выбора, от политической ориентации, философского умонастроения, от того, какую позицию в оценке прогресса и традиции и их сопряжения человек занимает. Да и вдаваться в подробный спор о реформе почти столетней давности сейчас, разумеется, нет особого смысла. Всё, что мы теперь можем сделать, – это попытаться понять обе стороны. В конечном счёте, дело в совершенно разном отношении к наследию старой России, вообще к культурной традиции. Если прибегнуть к языку образов, то для одних культура была драгоценной тканью, вырезав даже небольшую часть которой, получаешь дыру, пресечение традиции. Для их оппонентов главными были соображения совершенно иного порядка. Борьба за культуру для большевиков была, прежде всего, борьбой за социальный прогресс, в которой буквы, орфография вообще, – лишь вспомогательный инструмент, инвентарь, и чем проще, надёжнее и доступнее он будет, тем лучше.

В истории России орфографическая реформа 1918 года была далеко не самым революционным изменением в нашей кириллице – достаточно вспомнить о введении гражданского шрифта Петром I. Опыт нашей культуры показывает, что даже самую радикальную реформу можно перенести, однако он же свидетельствует о том, насколько болезненной она может стать для общества, насколько это большой культурный и социальный раздражитель.

Какое отношение эти споры минувших дней имеют к нам? По большому счёту, одно. Разумеется, русский язык – явление, гораздо более значительное, чем тот язык, на котором говорим и пишем мы сейчас, но именно мы, живые носители русского языка, являемся главными распорядителями его дальнейшей судьбы; мы – единственные наследники и России большевистской, и России Ивана Ильина. Больше того, мы имеем не только право, но и обязанность решать все вопросы русской жизни и русской культуры. В этом, собственно, и состоит культурная задача каждого народа – в восстановлении утерянных и в поиске новых культурных смыслов. И в этой работе главное орудие – наш язык, который не только связывает со всею толщей русской культуры, но и устремляет нас в будущее. Как распорядиться этим орудием – один из основных вопросов современной культурной работы. Разумеется, каждый пользуется им в меру своих сил. Лишь одно правило для нас безусловно: следует неустанно вдумываться в значение написанных и прочитанных слов – только так можно избежать всех тех опасностей обессмысливания языка, о которых предупреждал Иван Ильин.