15 февраля 1922 года, т. е. менее чем через полтора года после «великого исхода» из Крыма, сотрудниками штаба Русской армии генерала Врангеля был подготовлен обзор событий в Советской России, в котором в первый раз упоминалось о существовании «военной оппозиции» большевистскому режиму: «Единственная среда в России, которая могла бы взять на себя активную роль в деле свержения Советской власти, – это командный состав Красной армии, т. е. бывшие русские офицеры. Они представляют из себя касту, спаянную дисциплиной и общностью интересов; война и жизнь воспитали в них волю...». В документе – также впервые – говорилось о М. Н. Тухачевском как о лидере милитаристской фронды и, более того, будущем «красном диктаторе».

А несколькими месяцами ранее, в ноябре 1921 года, ОГПУ приступило к осуществлению знаменитой операции «Трест», продолжавшейся до 1927 года. В роли одного из руководителей созданных с подачи чекистов «легендированных», а проще говоря, фальшивых оппозиционных организаций фигурировал опять же Тухачевский. При этом представителям РОВСа и иных эмигрантских структур, контактировавших с «подпольщиками», сообщалось, что формально будущий красный маршал ни в каких оппозиционных организациях не состоит, но тем не менее принимает активное участие в их работе. Стоит отметить, что «Трест» был далеко не единственной операцией подобного рода, проведённой ОГПУ в 20-30-е годы прошлого века, и в каждой М. Н. Тухачевский «участвовал» как один из руководителей военной оппозиции.

Наконец, в 1925-1926 годах несколько секретных агентов ОГПУ, внедрённых в руководящие структуры РККА и никак не связанные со своими коллегами, задействованными в операции «Трест», сообщили руководству о существовании двух группировок в среде кадровых красных офицеров: «монархической» и «бонапартистской». В качестве лидера последней, как несложно догадаться, в донесениях упоминали опять же Тухачевского.

Получается, что и чекисты, и представители эмигрантских организаций одновременно и независимо друг от друга уже в 20-е годы стали «раскручивать» М. Н. Тухачевского как будущего «красного Бонапарта». При этом интерес советских спецслужб к будущему маршалу и «главному заговорщику» вполне понятен. Советские руководители, разумеется, отдавали себе отчёт, что «военспецы», т. е. офицеры бывшей Императорской армии перешли на службу в РККА вовсе не из-за приверженности идеалам Революции, и принимали во внимание возможность, хотя бы гипотетическую, военного переворота. Можно вспомнить также о традиционном соперничестве армии и спецслужб. И в том, что представители последних «присматривали» за военными, включая высшее руководство РККА, нет ничего удивительного. Короче говоря, чекисты просто выполняли свои должностные обязанности.

Что касается представителей эмигрантских организаций, то вряд ли можно утверждать, что они просто «проглотили наживку», т. е. просто поверили в «дезу», подкинутую им чекистами. А различного рода доклады, аналитические записки о деятельности и перспективах «военной партии» в СССР, равно как и статьи в прессе на эту же тему никак нельзя назвать единичными «всплесками фантазии» их авторов уже потому, что версия о генеральской фронде как о реальной оппозиции советскому режиму оказалась чрезвычайно «живучей» в эмигрантской среде. Как будет показано ниже, за рубежом о возможности военного переворота в СССР писали и говорили вплоть до начала процессов 1937 года.

Так, о существовании в СССР военной оппозиции говорилось в ходе заседания Русского национального комитета в Финляндии, состоявшемся 29 февраля 1924 года. Выступивший на нём А. И. Гучков, бывший лидер октябристов, сообщил собравшимся сведения, полученные «агентурным путём», о «непоправимом расколе» внутри руководства СССР, о слабости советской власти и, как следствие, о «неотвратимости» её скорого свержения. (Протокол заседания комитета был обнаружен советскими солдатами во время зимней войны.) Тогда же, в феврале 1924 года, информацию о «зреющем военном заговоре» опубликовала берлинская эмигрантская газета «Руль».

Можно предположить, что источником «агентурных сведений» для А. И. Гучкова и его сподвижников из Русского национального комитета, а также, возможно, для журналиста из газеты «Руль» стала секретная записка, направленная представителем РОВС в Берлине генералом А. фон Лампе в парижскую штаб-квартиру организации в январе 1924 года. В ней говорилось о встрече с приезжавшим в Берлин «коммунистом Арсением Грачёвым», сообщившим, что «в толще Красной армии имеется значительная организация, поставившая себе целью производство переворота в стране и в самой армии. Группа эта основой своей противоправительственной пропаганды ставит выступление оппозиции против еврейского засилья и в силу одного этого не примыкает к оппозиции, возглавляемой Троцким, и действует не только независимо, но и против него. Возглавляется группа командующим Западным фронтом, бывшим подпоручиком лейб-гвардии Семёновского полка Тухачевским, находящимся с Троцким лично в неприязненных отношениях. Находится вся организация в Смоленске, где расположен штаб Западного фронта».

Личность информатора фон Лампе «коммуниста Арсения Грачёва» до сих пор окончательно не установлена. По одной из версий, им был Б. Н. Иванов – один из наиболее видных сотрудников советской разведки, внедрённых в эмигрантские военные организации, руководители которых – и это стоит повторить ещё раз – вовсе не верили вслепую всей информации, а точнее дезинформации, поступавшей к ним по «чекистским каналам». У лидеров РОВС и иных структур, наверняка, были альтернативные, «независимые» источники сведений о положении дел в советской России. В том числе – о действительно имевших место конфликтах М. Н. Тухачевского, занимавшего тогда должность командующего Западным фронтом, с партийным руководством в Смоленске. Равно как и о «фрондёрских» настроениях среди части советского офицерства в целом.

Далее, о Тухачевском как о руководителе готовящегося военного переворота в эмигрантских кругах продолжали говорить и после провала операции «Трест», «благодаря» небезызвестному авантюристу Э. О. Опперпуту (он же Селянинов, он же Касаткин), в апреле 1927 года бежавшему в Финляндию и раскрывшему все подробности блистательной, без всякого преувеличения, операции ОГПУ. Если бы сведения о существовании в Союзе «милитаристской фронды» были бы лишь чекистской «дезой», то все разговоры о военном заговоре закончились бы сразу же после разоблачения «Треста». И уж точно прекратились бы любые контакты представителей зарубежья с эмиссарами «легендированных» оппозиционных групп. А они продолжались – при активном участии самого М. Н. Тухачевского, который зимой 1928 года, находясь в Париже, встречался с лидером РОВС генералом Кутеповым. А незадолго до этого польской разведке по линии Монархического объединения Центральной России (МОЦР), одной из «оппозиционной» организаций, созданных чекистами в ходе операции «Трест», был передан подписанный М. Н. Тухачевским доклад председателю Реввоенсовета о положении дел в РККА. По мнению многих специалистов, в документе, помимо дезинформации, содержатся и подлинные сведения, а подпись Тухачевского – настоящая.

Вообще, вопрос о степени вовлечённости Тухачевского в игры спецслужб пока остаётся открытым. Скорее всего, он «добровольно и сознательно» согласился на сотрудничество с чекистами, но не использовался ими «втёмную». И уж точно не стал бы встречаться с Кутеповым на свой страх и риск, без санкции органов, а то и высшего политического руководства страны, а также ставить свою подпись под упомянутым выше «наполовину подлинным» докладом о положении дел в РККА. Правда, по некоторым сведениям, Тухачевского вывели из операции «Трест» (если, конечно, он вообще был в неё вовлечён) ещё в 1924 году. Одновременно ОГПУ имитировало раскол среди «оппозиционеров», и в частности в МОЦР, в результате которого организацию покинула часть «заговорщиков», в том числе и сам Тухачевский. Некоторые исследователи, в том числе Б. Соколов, предполагают, что это было сделано потому, что к тому времени «органы» уже получили достаточно компромата на «красного Бонапарта», который до поры до времени положили под сукно. Впрочем, нельзя исключить, что Тухачевского, также с его согласия, вовлекли в другие чекистские комбинации: как уже говорилось, «Трест» был далеко не единственной операцией подобного рода.

Как бы то ни было, сведения о якобы готовящемся военном заговоре продолжали циркулировать в эмигрантской среде. В октябре 1933 года в своём докладе «Две тенденции в советских верхах» лидер Союза младороссов А. Казем-Бек говорил о «военной оппозиционной партии» как о носительнице зародившейся внутри советской верхушки националистической, патриотической тенденции. А два с лишним года спустя, в апреле 1936 года, тот же Казем-Бек в докладе «Россия, военная опасность и сталинская власть» снова говорил о «военной партии» в СССР, рассматривая её членов как своих идейных «собратьев». Тогда же, в апреле 1936 года, статья о «военно-революционной организации в России» появилась в выходившем в Праге журнале «Знамя России», органе Трудовой крестьянской партии. О военной оппозиции в СССР много писал и А. И. Керенский. В 1936-1937 годах данной теме было посвящено несколько статей в издававшемся бывшим главой Временного правительства журнале «Новая Россия». Последняя статья этого цикла, в которой достаточно подробно анализировалась программа «заговорщиков», была опубликована накануне их ареста – 9 мая 1937 года.

Важно отметить, что о «военной оппозиции» как о реальной политической силе эмигрантские авторы продолжали писать и после её разгрома, т. е. после процессов 1937 года. Тут можно вспомнить об известной формуле А. И. Деникина относительно «внешних и внутренних задач Красной армии». Если с внешними задачами армии всё более или менее понятно, то под внутренними понимались свержение коммунистического режима в его тогдашнем виде и установление военной «национальной диктатуры». Таких взглядов Деникин, как известно, придерживался до конца жизни. И не только он, но и многие другие оказавшиеся в эмиграции военные. Возможно, именно в силу подобных умонастроений большинство из них с началом Великой Отечественной войны оказались в лагере оборонцев, а не пораженцев, рассчитывавших свергнуть советскую власть с помощью внешней агрессии.

Таким образом, речь идёт вовсе не о достойном лучшего применения упорстве, с которым представители самых разных эмигрантских организаций и политических течений зарубежья пытались выдавать желаемое за действительное. Для многих из них, и в первую очередь, разумеется, военных, свержение «изнутри» советского режима и установление национальной военной диктатуры, пусть и «красной», было не просто желательным, но наиболее предпочтительным вариантом развития событий.

Согласно «традиционной» версии, офицерство после октября 1917 года раскололось. Это действительно так: из 250 тысяч офицеров «старой» армии около трети поступило на службу к большевикам, около 40 % – к белым, а остальные просто «сняли» форму, эмигрировав либо оставшись в России. С другой стороны, у оказавшихся по разную сторону баррикад военных было много общего. И «красные», и «белые» стремились в первую очередь сохранить страну и армию. Как говорил помощник военного руководителя Высшего военного совета СССР генерал-майор С. Г. Лукирский, «патриотизм явился одним из крупных побуждений к продолжению работы на своих местах и при этой новой (т. е. большевистской. – Ред.) власти». Ведь «победа белогвардейцев несла с собою вторжение иноземцев, деление России на части и угрожала закабалением нашей страны иностранцами».

В конечном счёте, победив в Гражданской войне, большевики объективно достигли целей, близких и понятных русскому офицерству в целом. А именно, повторим ещё раз, смогли сохранить страну и армию. Уже поэтому они оказались, как минимум, «не совсем чужими» для многих оказавшихся в эмиграции военных. Тем более что их коллеги на советской службе в массе своей не были убеждёнными коммунистами. А с «перманентными революционерами», рассматривавшими Россию лишь как хворост для разжигания мирового пожара, у военспецов и подавно не было ничего общего.

Зато у них было много общего с оказавшимися в эмиграции офицерами. Уже поэтому расчёты последних на сотрудничество с «военной оппозицией» внутри СССР не были совершенно беспочвенными. В конце концов, оказавшиеся по разные стороны границы офицеры, ещё недавно вместе служившие в одной армии, смогли бы найти общий язык намного легче, чем со «штатскими болтунами», будь то белыми или красными. Другое дело, что представители зарубежья, сталкиваясь с недостатком достоверной информации, а то и с откровенной дезинформацией, как правило, неверно оценивали ситуацию внутри СССР, в том числе и положение и перспективы действительно существовавшей военной «фронды». То есть грань между желаемым и действительным в данном случае объективно была крайне зыбкой.