«Иногда я бродил по огромному парку в центре Нью-Йорка и, глядя на небоскрёбы, окаймлявшие его, с холодным бешенством думал о прекрасных американских оркестрах, которым нет дела до моей музыки…» – писал Сергей Прокофьев в 1918 году, сразу после эмиграции. Слушателям оперы «Любовь к трём апельсинам» не придёт в голову, что автор этой блестящей радужной музыки так желчно отзывается о стране, в которой к нему пришёл первый настоящий успех. А через 18 лет он окончательно вернётся в Россию, где откроются новые перспективы и жизни, и творчества.

Весной 1918 года 27-летний Прокофьев выехал Транссибирским экспрессом из Москвы в Токио. Поехать «по делам искусства и для поправки здоровья» ему разрешил нарком просвещения Луначарский. Прокофьев уже точно знал, что вернётся нескоро.

Он никогда не интересовался политикой и всегда ставил на первое место собственное творчество. Как и многие великие творцы, не обращал внимания на окружающую среду, если она не задевает лично. «Пока в России не до музыки /.../, а в Америке можно многое увидеть, многому научиться и свои сочинения показать», – заключает он в своём дневнике вскоре после Октябрьского переворота. Дневник композитора был опубликован сыном Святославом Прокофьевым к 50-летию со дня кончины отца, и неудивительно: при окончательном переезде в СССР в 1936 году Прокофьев оставил и дневник, и часть переписки в сейфе в США, понимая, что содержание его записей может испортить жизнь на родине ему, его близким и друзьям.

В Стране восходящего солнца

«Я впервые увидел спокойную светлую гладь Тихого океана. Я себе отдавал отчёт, что это не просто море, а сам океан», – писал молодой композитор. Бежавший от революционных беспорядков, Прокофьев удивлялся «приторности обслуживающего персонала» и, в частности, тому, что «тихий и вежливый официант-японец извинялся за плохую погоду».

В процессе написания Сонаты для скрипки, Сергей Сергеевич критикует сам себя: «Неужели скерцо пустое и глупое? А ведь надо писать хорошо, или совсем не писать!» «Днём был у Айко Осе. – пишет он в дневнике, – Привёз ему письмо от Бальмонта. Говорит по-русски. Издаёт газету о России по-японски и по-русски!» В Японии композитор дал первое «серьёзное» интервью музыковеду Мотоо Оотагуро. В частности, композитор отрёкся от того, что на него повесили ярлык футуриста. Личное знакомство Прокофьева с лидером итальянского футуризма Маринетти произошло ещё три года назад. «Это было ново и необычно. Я даже испытывал чувство гордости, что общаюсь с таким необычным человеком. Но теории его проходили мимо меня», – вспоминал Прокофьев уже много позже. Кстати, он особенно впечатлился картинами представителя первой волны футуризма Джакомо Баллы.

Интересно, что при всём неприятии идей футуристов Прокофьев был внешне очень похож на одного из них, так как обожал ярко, экстравагантно одеваться. В Токио он купил себе жёлтые туфли, о чем гордо написал в дневнике; а уже позже, в Москве, композитора можно было сразу заметить по жёлтым перчаткам. Именно этот цвет считался одним из главных именно у футуристов. Вот такое совпадение.

В Токио и Иокагаме Прокофьев выступил с парой концертов как пианист, но без особого успеха. Однако с литературным творчеством именно в этот краткий период все складывалось гораздо лучше – были написаны рассказы «Преступная страсть», «Белый друг», «Жаба» и другие. Прокофьев также замыслил рассказ о человеке без костей. «Если бы я был не композитор, я, вероятно, был бы или писателем, или поэтом», – заметил он как-то.

Целых два месяца композитор добивался американской визы и, наконец, 2 августа отплыл в США.

Большое яблоко

Путешествие продолжалось более месяца. 6 сентября 1918 года Прокофьев, наконец, приплыл в Нью-Йорк. Сразу по прибытии он завершил своё первое свое сочинение заграничного периода — сборник из четырёх пьес для фортепиано «Сказки старой бабушки». Нью-йоркские газеты тут же отрапортовали о появлении в стране «наиболее многообещающего после Стравинского русского композитора». Однако завоевание Нового Света откладывалось на неопределённый срок.

Одним из первых ударов был нанесен дирижёром Нью-Йоркской филармонии. Уолтером Дамрошем, который еще в 1891 дирижировал вместе с Чайковским на открытии Карнеги-холла, но не понял размаха таланта молодого композитора. Из всех сочинений он похвалил только лишь «Классическую» симфонию, сравнив её с музыкой Калинникова – добротного продолжателя русской музыкальной классики, широко употреблявшего русский фольклор. Прокофьев был обижен, но пришлось промолчать – с Дамрошем ссориться было нельзя.

«Возьмите одного Шенберга, двух Орнштейнов, немножко Сати, тщательно перемешайте с Метнером, добавьте каплю Шумана, побольше Скрябина и Стравинского – и вы получите нечто вроде Прокофьева», – язвил один из местных критиков. «Дитё не доросло до моей музыки», – зло комментирует Прокофьев американскую публику.

Импресарио настаивали, чтобы в репертуаре доминировала популярная классика, а собственные сочинения были представлены как можно скромнее. Впрочем, Прокофьев описывает ровно такую же ситуацию со своим старшим коллегой: «Нет, Рахманинов продал свою душу чёрту за американские доллары – вальсы Шопена, рапсодии Листа, вариации Моцарта, собственная полька. Вместо того, чтобы играть, по крайней мере, три четверти из своих сочинений. Зато успех и много долларов. Я рад успеху нашего любимца и рад, что разорённый большевиками Рахманинов отыграется на Америке, но мне жаль, что он разменивается на такую, публичную, программу!»

Одно из первых выступлений Прокофьева в Карнеги-холле в 1918 году принесло не только аплодисменты, но и знакомство с будущей первой женой. Певица Каролина Кодина родилась в Мадриде в семье оперных певцов — каталонца и русской. Молодой композитор не устоял перед обаянием 21-летней красавицы. Хотя Каролина не обладала даром великой певицы, Прокофьев попытался поддержать её в творческих начинаниях, привлекая к участию в своей работе. Возможно, именно Лина стала прототипом принцессы Линетт из оперы «Любовь к трём апельсинам» по мотивам одноимённой сказки Карло Гоцци.

Опера была впервые поставлена на французском языке под управлением автора на сцене Чикагской городской оперы. Визуальный ряд не уступал музыке. «Я очень люблю сцену, как таковую, и считаю, что человек, пришедший в оперный театр, имеет право требовать впечатления не только для слуха, но и для зрения», – считал композитор.

Постепенно экстравагантная музыка доходила до слушателей, и молодой композитор начал набирать популярность. Окрылённый успехом и ярким романом с Линой, Прокофьев сразу же взялся за новый сюжет – оперу в пяти действиях «Огненный ангел» по роману Брюсова. К сожалению, и создание, и постановка оперы растянулась на годы. Единственный раз при своей жизни Прокофьев услышал лишь её фрагмент в Париже, а мировая премьера состоялась уже после его смерти, в 1955 году, в венецианском театре Ла Фениче.

В США Прокофьев и его супруга увлеклись религиозным течением «Христианская наука». Основная идея течения состояла в том, что душевное состояние человека, его здоровье и благополучие можно улучшать, совершенствуя своё сознание. Методы «Христианской науки» помогали ему и Линетт, в частности, избавляли от страха перед выступлениями. Это увлечение продолжилось и во Франции.

Русский Париж

После трёхлетнего пребывания в Америке, Прокофьевы обосновались в Париже. Здесь у Сергея и Линетт появились на свет сыновья Олег и Святослав.

В парижский период были написаны несколько балетов, самый известный из них – «Стальной скок», который был поставлен в театре Сары Бернар труппой Сергея Дягилева в 1927 году. Балет заказал сам Дягилев – он хотел «большевицкий» балет о современной Советской России. Идея нового балета – в колоритной иллюстрации «идеального» индустриального прогресса в СССР. Пресса отреагировала опять желчно: «Стальные пальцы, стальные запястья, стальные бицепсы, стальные трицепсы... Это не музыка, а звуковой стальной трест».

Дягилев продолжал покровительствовать Прокофьеву: «У меня, как у Ноя, три сына: Стравинский, Прокофьев и Дукельский. Вы, Серж, извините меня, что вам пришлось оказаться вторым сыном!» А с дирижёром Сергеем Кусевицким Прокофьев дружил долгие годы, их переписка продолжалась 40 лет. Из поэтов композитор особенно сблизился с поэтом Бальмонтом, который преклонялся перед его музыкой, а Прокофьев, в свою очередь, любил стихи своего старшего товарища. Под влиянием поэзии Бальмонта были созданы фортепианный цикл «Мимолётности», а также сочинения на стихи поэта: кантата «Семеро их» и несколько романсов.

Прокофьев общался и ревниво следил за творчеством более успешных соотечественников – Рахманинова, Стравинского, Скрябина. Правда, отношения были отнюдь не простыми. «Мы всегда при встречах целуемся, но как только у меня начинает развиваться успех, так какие-то невидимые силы, близкие кругам Стравинского, строят мне противодействие. Поэтому всегда, когда он меня обнимает, я гадаю, настоящий это поцелуй или поцелуй Иуды?» – пишет он про Стравинского. Прокофьев также находил у своего великого коллеги элементы заимствований: в балете «Поцелуй феи», который он называет «скучным и бледным», Прокофьев замечает многократный повтор фразы из Второго концерта Рахманинова.

Круг общения у композитора был очень широк и не ограничивался людьми русского происхождения. Среди его хороших друзей были Франсис Пуленк, Морис Равель, Пабло Пикассо, Анри Матисс, Чарли Чаплин и, конечно, знаменитые дирижеры – Леопольд Стоковский и Артуро Тосканини. «Моя дружба с Прокофьевым была основана на двух началах: на любви каждого из нас к роялю — я много играл с ним, разучивал вместе с ним его фортепианные концерты – и на том, что ничего общего не имеет с музыкой,— приверженности к бриджу», – писал представитель «Французской шестёрки» Пуленк.

Помимо опер и балетов, в Париже композитор написал огромное количество симфонической музыки. Среди наиболее значимых 2, 3, 4 симфонии и несколько концертов для фортепиано. Перечень крупных сочинений Прокофьева заграничного периода завершает Второй скрипичный концерт, который был создан для знаменитого в те времена французского скрипача Сетанса. «Писался концерт в самых разных странах, отражая тем мою кочевую концертную жизнь: главная партия первой части написана в Париже, первая тема второй части — в Воронеже, инструментовка закончена в Баку, первое исполнение состоялось в декабре 1935 года в Мадриде», – вспоминал композитор в своей автобиографии.

Вести из России

После нескольких гастрольных поездок в СССР в 1927 году отношение Прокофьева к своей родине немного улучшилось – возобновились и дружеские, и творческие контакты. «Любовь к трём апельсинам» была поставлена и в Ленинграде, и в Москве. Правда, под воздействием «борцов за правду» в музыке были сорваны постановки «Игрока» в Ленинграде и «Стального скока» в Большом театре.

В 1926 – 27 гг. композитор успешно гастролировал по СССР. В 1932 году он стал профессором Московской консерватории. Постепенно мысль о возвращении стала посещать его всё чаще и чаще. А потом прозвучала знаменитая фраза «Прокофьев наш», якобы высказанная Сталиным, и в 1936 году Прокофьев вернулся в СССР навсегда.

«Как истинно русский человек, он скучал по России. Приезжая в Советский Союз с концертами, имевшими огромный успех, он встречался со многими старыми друзьями, ну, а старые друзья — это не новые друзья. Я не думаю, что причиной возвращения был только триумф концертов в СССР», – сказал в интервью Святослав Прокофьев.

Прокофьев уже после возвращения в СССР ушёл из семьи, но его сыновья приняли активное участие в сохранении творческого наследия за рубежом. Есть в семье и продолжатель традиции – внук Габриэль Прокофьев  – британский композитор, продюсер, диджей, основатель лейбла Nonclassical, занимающийся продвижением молодых музыкантов и исполнителей современной классической музыки.

Лина Кодина вернулась в Европу в 1974 году – после 38 лет в России, восемь из которых она провела в сталинских лагерях. Она основала в Лондоне Фонд Прокофьева, который затем перерос в более крупную организацию «Архив и Ассоциация Прокофьева».

Долгие годы фонд сочинений и архивных материалов Прокофьева хранился в Лондонском университете, а затем он был перевезён в отделение редких книг и манускриптов в Колумбийский университет Нью-Йорка. Это самый большой архив материалов, связанных с жизнью и творчеством композитора за рубежом.