Две книги – «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои», – переведённые на 31 язык, премии «Большая книга» и «Книга года» принесли Гузели Яхиной международную известность и признание. Писательница рассказала «Русскому миру» о выборе между сценаристикой и литературой, об отношении к критике и скандалам и о своём понимании исторического романа.

– Вам приходилось слышать, что вас сравнивают с Джоан Роулинг: она тоже долго не могла издать серию книг о Гарри Поттере, а вы долго ходили по редакциям с «Зулейхой»?

– Не знаю, комплимент ли это, – сравнение с Джоан Роулинг, но спасибо.

– Когда вас не публиковали, вы верили в успех дебюта «Зулейха открывает глаза»?

– Ну, а как иначе? На самом деле, первая публикация первых глав «Зулейхи» сложилась в журнале «Сибирские огни». Там вышли несколько глав романа. Они выросли из моей дипломной работы в Московской школе кино. Это потом в 2015 году роман рискнула издать «Редакция Елены Шубиной» АСТ. Риск был в том, что тематика «не ходовая» и «скользкая» – о раскулачивании татарской деревни в 1930-е годы, о национальном вопросе и, наконец, о жизни в трудовом лагере – будущем прообразе ГУЛАГа. Все «минные поля» для издателей собрались в одном месте. Но с моей книгой случилось лучшее из всего возможного. Роман прочитала и написала к нему предисловие Людмила Улицкая.

– Не потому ли вас еще сравнивают с Роулинг, что вы как-то определили свой литературный стиль как «магический реализм» или история глазами мифа?

– Всё же всякие сравнения условны. Я с детства, со сказок, потом студенткой любила домысливать магические истории. И вот на письме поняла, что люблю через мифологию вычленять живую историю людских судеб. Может это и магия Джоан Роулинг, но мне творчески ближе магический реализм Михаила Булгакова или Гоголя.

– Не всем такой подход нравится. Автор исторических романов, лауреат премии имени Тукая Вахит Имамов назвал вас «человеком, продавшим свою нацию».

– Ближние бьют больнее.

– Один из ключевых аргументов ваших критиков – «в произведении нет татарского духа. Автор не понимает и не чувствует ни татарской жизни, ни татарских традиций, ни татарскости как таковой…»

– На татарском я говорю плохо – больше двадцати лет живу в Москве, родной язык подзабыла. Понимать ещё могу, а говорить – уже с трудом. Думаю и пишу на русском, но я татарка, какая есть. А критика была, есть и будет. Это нормально.

Я не могу сказать, что спокойно к ней отношусь, нет, конечно. Например, когда меня в родном Татарстане критиковали за «очернение татарской женщины» и за «бомбу, заложенную под национальное сознание», я, конечно, переживала. Как такое может быть? Одним из прообразов Зулейхи была моя любимая бабушка Раиса Шакировна. Она родом из деревни Зюри в Сабинском районе Татарстана. Бабушке было семь лет, когда её родителей раскулачили и всю семью сослали на Ангару. Высадили на пустом берегу, в глухой тайге. Сначала они жили в землянках, потом отстроили дома, работали на Аяхтинском золоторудном комбинате.

– Из того, что вам рассказывала бабушка, что вошло в «Зулейху…»?

– Помню рассказ о том, как на её глазах утонула баржа с поселенцами. Она с родителями была на второй барже, которая шла следом... Ещё запомнила, как бабушка ребёнком с другими детьми мыла золото на Ангаре. Намыв несколько крупинок, несла их сдавать. Выполняла план. Или как бегала по утрам в школу через глухой лес, страшно боясь волков. У бабушки была плохая обувь – и она время от времени снимала шапку с головы, согревала ноги, снова надевала шапку и бежала дальше... Много таких историй.

– Ещё один аргумент ваших критиков – на русском языке нельзя передать всю глубину «татарскости». Что вы им ответите?

– Мне, напротив, комфортно, когда меня называют русской татаркой или русской писательницей татарского происхождения. Меня смущает в этих определениях только вторая часть – писательница. Я пока чувствую себя начинающим автором. И дело не в успехе книги или двух книг, а в мироощущении. Оно у меня ясное – мне не стыдно ни за один свой текст. И «Зулейха открывает глаза», и «Дети мои» – очень разные, в том числе в языковом, стилистическом отношении…

«Зулейха» во многом о том, что и в несчастье может быть зерно будущего счастья. «Дети мои» – роман о молчащем поколении немцев, которые многое могут сказать, но уезжают в Германию.

– То, что российские немцы позвали ваc диктовать Tolles Diktat-2020 для девяти стран – это признание ими вашего романа?

– Всё же я филолог, преподаватель немецкого языка. И написать диктант на немецком, заодно «освежить» язык я была не против. Но мне доверили роль чтеца, и я старалась. Многонациональность для меня, выросшей в Казани, норма. Отсюда соединение русских, татарских и немецких героев в «Зулейхе». А вот мир «Детей моих» скорее моноэтничный: немцы в Поволжье жили анклавом, так что я навесила сразу много национальностей на одного беспризорника Ваську.

А название «Дети мои» – это же Екатерина II обратилась к переехавшим в Россию из Германии немцам, когда они выбрали для жизни Поволжье. Немецкий перевод «Детей моих» для Германии издан пробным тиражом, готовится основной тираж.

Пока есть отзывы только от российских немцев. Один из них пришёл из Германии от бывшего российского немца. В его судьбе переплетаются темы «Зулейхи» и «Детей». Он вырос в Энгельсе, пережил депортацию, оказался на поселении, делал агитацию в клубе, а потом эмигрировал в Германию и там стал художником. Шлёт мне приветы.

– Ка вы отнеслись к медийным скандалам вокруг экранизации романа «Зулейха открывает глаза»?

– Спокойно. Это новая реальность – сериал становится ключевой художественной формой. Для многих он заменил роман, как визуальные продукты заменяют текст. Да, книга от этого страдает, но и выигрывает: давно замечено, что экранизации увеличивают популярность литературного первоисточника. Много раз замечено, особенно в англоязычном мире, что растёт спрос на переводы романов того же Льва Толстого после очередного сериала или фильма по нему. Кстати, заметили – полнометражные ленты в кинотеатрах собирают несопоставимо меньшую аудиторию, если её сравнивать с сериальной? Так что любовь к сериалу не грозит исчезновением книге. Всегда будет много людей, которым недостаточно воображения сценаристов и режиссёра, которые хотят видеть в голове свою картинку того или иного произведения.

– Вы закончили Московскую школу кино, а пишете книги. Между кинематографом и литературой определились?

– Я с детства хотела стать сценаристом или режиссёром. Но лишь после окончания Школы кино и нескольких лет работы над своими проектами я, наконец, смогла для себя вычленить разницу между литературой и сценаристикой. Она в степени свободы. Сценарист зависит от мнения многих – режиссёров, продюсеров, актёров, требований производства и жёстких правил кино. В литературе таких ограничений нет.

– Почему вы всё-таки стали писать исторические романы?

– Писать про современность у меня пока не очень получается. Есть рассказ «Швайпольт». Он вышел в литературном номере Esquire по-русски и отдельной книжечкой на немецком. Кстати, у меня в «Зулейхе» тоже была задумана современная линия – про то, как правнучка Зулейхи, в каком-то смысле я сама, расследует судьбу своей бабушки по архивным документам. Написала эти главы, получилось искусственно, не сочеталось с историческим материалом. И я вырезала всю современную часть.

Поняла: для меня история первична. И история как прошлое страны, и история, на которой, из которой строится текст. Это не только фабула или, говоря сценарным языком, сюжетная арка, но и герой и его контекст, язык. Главное – взаимодействие этой истории большой и «малой», национальной и личной, мифологии и реальности. Ведь многое из того, что описано в «Зулейхе» или в «Детях моих», продолжается и сегодня. Другая причина моего интереса к истории – не проговоренная травма прошлого века.

– Следующая книга тоже будет историческим романом?

– Есть исторический сюжет. О родных мне местах. Больше пока не хочу и боюсь говорить.