Памятник этот в образе сфинкса. Сфинкса, всё в этой жизни ведающего и хранящего некое тайное знание. Могучего, с широченными плечами и огромными лапищами. Сам Константин Георгиевич с его с развитым чувством юмора над ним, без сомнения, немало посмеялся бы. «Если у людей телосложение, то у меня теловычитание», – это он о себе.

И всё же памятник не случаен. Он – символ многих загадок, которыми доныне полны жизнь и творчество писателя. Не для их ли – хотя бы частичного – разрешения и был создан четверть века назад совершенно уникальный в истории русской литературы и журналистики «монографический» журнал «Мир Паустовского»? 

Поразительно, но в писателе, 125-летие которого мы сегодня отмечаем и который сегодня является одним из литературных символов России, почти не было собственно русской крови. Поляк по матери, потомок украинского гетмана Сагайдачного по отцу да темпераментная бабка из пленных турчанок... 

Не эта ли гремучая смесь бродила в душе Паустовского, «москвича по рождению, киевлянина в душе» (как он сам говорил) всю жизнь, гоняя его по самым невероятным и труднодоступным уголкам сначала Российской империи, потом Советского Союза, а под конец жизни, после падения железного занавеса – и мира? «Надо жить путешествуя», – говаривал он.

И как только с такой биографией и таким характером он ухитрился выжить в ту не самую, мягко говоря, комфортную для жизни и творчества эпоху? «Паустовский ухитрился прожить время безумного восхваления Сталина и ни слова не написать о вожде всех времён и народов. Ухитрился не вступить в партию, не подписать ни единого письма или обращения, клеймящего кого-нибудь», – писал уже в новые времена его литературный секретарь. 

А мог и не уцелеть — хотя и старался держаться от власти подальше. Например, после того как снятый в 1935 году по его известной повести «Кара-Бугаз» фильм был положен на полку по чисто политическим причинам. Паустовский всё это прекрасно сознавал: неспроста последняя законченная книга «Повестей о жизни» в оригинале называлась «На медленном огне». И спас его, возможно, всё тот же вечно кочевой образ жизни. А также то, что он, в отличие от многих его современников, никогда не лез под софиты.

В 1965 году мир тем не менее ожидал присуждения ему Нобелевской премии по литературе — за «Повести о жизни». Сам Паустовский был настроен предельно скептично: «Старики (Жюри Нобелевского комитета. – Авт.), –  сказал он, – не смогут себе этого позволить. Второй раз подряд дать премию советскому писателю – не верноподданному! – не посмеют». И как в воду глядел – премия «уплыла» Шолохову.

При этом, как ни удивительно, основательного, подробного жизнеописания Паустовского, которое могло бы выйти, скажем, в старейшей книжной серии «Жизнь замечательных людей», не существует до сих пор. Конечно, есть «Повести о жизни». Но их герой Костик – совсем не точный портрет Константина Георгиевича Паустовского. Да и доведены они только до середины 30-х...

Так когда-то назвал Паустовского Эммануил Казакевич. Имея в виду, конечно, его поразительную способность создавать вокруг себя полную непостижимой романтики, почти магии атмосферу. Об этом вспоминали многие из его очень разных (от Юрия Бондарева до Григория Бакланова) учеников в литературе. Он удивительным образом умел это сам, чрезвычайно ценил это умение и в других – читайте хотя бы описание зимней ночной писательской прогулки  по Царской тропе в Ливадии в удивительном рассказе «Горсть крымской земли».

Вениамин Каверин как-то сказал мне, что для него – да и для многих! – была непостижимой способность Паустовского заставить абсолютно любого человека вспоминать о том, каким он был в детстве и юности, причём вспоминать непременно лучшее. И советовал с годами побольше читать Паустовского.  

Впрочем, не лучшим ли подтверждением настоящего мастерства «доктора Пауста» служит знаменитая и многократно описанная история с околдованной им великой Марлен Дитрих. Во время своего приезда в Москву она, не зная ни слова по-русски, просто опустилась перед ним на колени на сцене ЦДЛ. При этом она читала потрясший её рассказ «Телеграмма» не по-русски – по-английски!

Помню, как больше сорока лет назад, едва-едва приехав на практику в Тарусу, я попросил в местной библиотеке какую-нибудь книгу Паустовского, и мне принесли вышедший в той же ЖЗЛ сборник «Близкие и далёкие». С тех пор доводилось читать немало весьма объёмистых жизнеописаний самых разных великих людей. Но умение Паустовского сказать о любом выдающемся представителе человеческого рода – от Ленина до Пиросмани, от Эдгара По до Исаака Бабеля – минимумом слов максимум содержания (определить, научно говоря, духовный геном своего героя) мало с чем в нашей литературе можно сравнить. 

Его рассказ «Старый повар», например, сказал мне когда-то не меньше о Моцарте и его музыке, чем многие прочитанные впоследствии труды высокоучёных музыковедов. И можно лишь пожалеть о том, что планировавшаяся Паустовским своего рода «обобщающая» книга о великих представителях человечества осталась ненаписанной.

Не раз доводилось слышать: «Он же был всемирно известный писатель – почему после 1956-го не уехал?» Вопрос в сегодняшнюю эпоху пресловутой глобализации и всё большей условности государственных границ вполне естественный. 

Сейчас трудновато постичь, как по мере посещения всё большего числа экзотических (а экзотику Паустовский очень ценил) и очень красивых мест можно всё больше любить «эти бедные селенья, эту скудную природу». Правда, насчёт «скудной природы» Паустовский уж точно не согласился бы...

О чём и сказал однажды с предельной простотой: «Я не променяю Среднюю Россию на самые прославленные и потрясающие красоты земного шара. Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки или за извилистую речонку Таруску». Ту самую Таруску, над обрывом которой его и похоронят в июле 1968-го...

Правда, и доставалось ему иной раз за эту любовь изрядно. Паустовский сам описывает, как ругал его Пришвин после выхода «Мещёрской стороны». Мол, прославил её на весь Союз, а теперь пропала, сгинула та сторона – именно с подачи Паустовского! С понаехавшими дачниками, туристами и прочей праздношатающейся публикой. И наставлял молодого коллегу: «Никогда не живите в том краю, который описываете!» Справедливость слов Пришвина Паустовский, возможно,  по-настоящему осознал, только сделавшись живой достопримечательностью крохотного городка Тарусы, славе и благоустроению которой сам же немало и поспособствовал.