Писатели-маринисты – вид в отечественной литературе достаточно редкий, после смерти Виктора Конецкого практически исчезнувший. Тем интереснее, откуда они берутся? Севастополец Станюкович, одессит Колбасьев, питерец Конецкий, ленинградец Пикуль, почти 30 лет проживший в Риге, – тут всё понятно. А вот как в рыцари моря- океана выходили уроженцы сугубо сухопутных губерний? 

Новиков-Прибой, родившийся на северной окраине российского Черноземья, именно из таких. Его родное село Матвеевское – в сохранившемся родном доме писателя к его 120-летию открыт музей – на момент его рождения относилось к Тамбовской губернии, сегодня это так называемая рязанская Украина (ударение на второй слог).

О том, как он в юные годы раз и навсегда полюбил море, Новиков-Прибой рассказал и сам – в рассказе «Судьба». Рассказал о встрече на дороге из монастыря с чуть подгулявшим матросом с судна «Победитель бурь». Вряд ли он фантазировал – такие вещи обычно не придумываются. 

Но вот что любопытно: как раз в родных местах Новикова-Прибоя на берегах описанной им в «Судьбе» реки Цны есть большое село с совсем не сухопутным названием Мыс Доброй Надежды. Происходит оно не от якобы жившего в нём на покое некоего морского волка, а от буйного нрава той самой Цны – в пору её весенних паводков от них можно было спастись только на высоком мыске, на котором и стоит село. Не знать этого молодой Новиков, которому суждено было повидать и реальный мыс Доброй Надежды, конечно, не мог...

Детские мечты, в какой-то мере подкреплённые польской, охочей до всяких приключений кровью матери, и привели Новикова на море. Даже несмотря на то, что для морского волка он, что называется, не вышел ростом – хотя был и коренаст, и силой не обижен. Морское дело знал в совершенстве – отчего и выбился вскоре в унтер-офицерские чины. Но нравом – судя и по его собственному творчеству, и по отзывом коллег – был непокорен, задирист и колюч. И вообще был нетипичным матросом: любил читать и терпеть не мог бездумно подчиняться. Потом устами одного из своих героев он скажет точно о самом себе: «Я не выношу дряблости человеческой души». 

За что и прослыл неблагонадёжным, будучи – какая честь для простого матроса! – лично упомянутым в донесении министра внутренних дел Плеве на высочайшее имя: «В артиллерийском отряде выдающееся значение приобрёл баталёр 1-й статьи Алексей Новиков. Означенный Новиков представляется заметно развитым человеком среди своих товарищей и настолько начитанным, что в беседах толково рассуждает о философии Канта…» Для «серой скотинки», как в старой армии презрительно называли нижних чинов, вещь совсем уж недопустимая. 

Среди непосредственных начальников молодого Новикова одно время значился и Зиновий Петрович Рожественский – будущий командующий отправленной на цусимский убой эскадры. Отчего так невзлюбил молодой Новиков адмирала (человека в жизни весьма малоприятного, но своё дело знавшего отменно), неизвестно. Но в том командующем, который описан в «Цусиме», трудновато отыскать хоть одну привлекательную черту...

Кажется, именно во время детской встречи с безымянным матросом пожелал себе будущий моряк жизнь романтическую, полную всевозможных приключений и причуд судьбы. Сбылось. По чистой случайности попал Новиков не на погибший в Цусимском бою флагманский броненосец «Князь Суворов», а на однотипный с ним «Орёл». Где его главной обязанностью была  не служба у орудийных башен, а, в первую очередь, переноска раненых с палуб в судовой лазарет...

Тут и насмотрелся он на такое, отчего у многих поколений читателей «Цусимы» волосы шевелились на голове, а ночами снились кошмары. На бегавшего по палубе на обрубках оторванных снарядом ног мичмана Васю Дрозда... На капитана одного из погибавших броненосцев, с полуснесённым черепом продолжавшего спокойно стоять на мостике и руководить эвакуацией команды...

Сегодняшние историки называют чудом то, что «Орёл», получивший при Цусиме полторы сотни попаданий, остался на плаву. Среди уцелевших моряков был и попавший в японский плен Новиков. Кто знает, кто и когда впервые задал ему вопрос: «А вы это можете описать?» Может быть, его земляк, матрос Семён Ющин, – единственный (!) чудом спасшийся из насчитывавшей без малого две тысячи человек команды броненосцев «Бородино» и «Александр III»? А может быть, его собственный внутренний голос совестливого и неравнодушного человека?

После возвращения из японского плена в Россию Новиков издал – под псевдонимом «А. Затёртый» – две брошюры о Цусимском бое, тут же запрещённые цензурой. Под запрет попал и автор – да так «удачно», что ему пришлось на дне угольной ямы парохода бежать в Англию. Где и пришлось ему перепробовать множество профессий – кузнеца-молотобойца, бухгалтера, конторщика – ну и, разумеется, матроса! Там же, в Англии, нашёл он себе и подругу жизни – дочь одного из русских эмигрантов. В эмиграции же будущий автор «Цусимы» познакомился с Горьким, о чём впоследствии написал кратко, но ёмко: «Горький поставил меня на ноги. После учёбы у него я твёрдо и самостоятельно вошёл в литературу».

И даже после этих приключений планида Новикова – тогда уже Новикова-Прибоя – не изменилась. В 1918-м отправился с поездом в Сибирь – выменивать на товары хлеб для голодавшей Москвы. Угодил под Колчака – и едва избежал расстрела. Первым из русских писателей проплыл на подводной лодке – и вместе с повестью «Подводники» стал родоначальником маринистов-«субмаринистов». Одним словом, и событий, и литературы хватало. Но вряд ли бы кто-то, кроме совсем уж дотошных историков литературы, вспоминал его, если бы не «Цусима».

Конечно, он сделал гигантское дело, не просто записав – в плену и после него – рассказы участников того, самого страшного для русского флота боя, но и соединив перепиской более трёх сотен его участников. То, что сделал Новиков-Прибой, при всей совершенно очевидной сегодня классовой тенденциозности его эпопеи, вполне сопоставимо с тем, что сделал после Великой Отечественной Виктор Некрасов со своей повестью «В окопах Сталинграда». 

С «Цусимой», особенно со вторым её томом, появилась  морская литература – не адмиральская и не офицерская, а самая что ни на есть матросская. С самого дна самого тёмного кубрика. И не вина Новикова-Прибоя в том, что по отношению к Русско-японской войне она на долгие десятилетия оставалась единственно возможной. Не возьмись он за свой совсем не безопасный по тем временам труд, эта война, вполне возможно, так и осталась бы почти на весь двадцатый век – подобно Первой мировой! – и «империалистической», и «неизвестной». 

Сегодня пришло время уже более взвешенных оценок. Некоторые даже считают, что второй том «Цусимы», во многом состоящий не из собственных наблюдений автора, а очевидно записанных им ярких, но чужих впечатлений, во многом предвосхищает тот жанр, который был два года назад увенчан Нобелевской премией Светланы Алексиевич. Только после выхода «Цусимы» никто не писал о том, что это не литература, а средненькая журналистика...

Сегодня же – достаточно редкий случай – абсолютно заслуженными кажутся те почести, которая воздала ему советская власть: квартира в новом доме в Кислошной слободе, дача над Клязьмой в Тарасовке (сегодня, по счастью, тоже музей, созданный к 25-летию смерти писателя усилиями его дочери), машина, Сталинская премия, а после смерти – солидное, изданное уже в постсоветское время собрание сочинений, улицы во многих городах... Одного не дала Силычу судьба – долгого века: он не дожил не только до Победы, но и до освобождения святыни каждого русского моряка – Севастополя...