Русский клуб: Никто не будет работать тяжелее
Продовольственный магазин на Брайтон Бич. Продавщица взвешивает полкило колбасы:
«Вам послайсать или пописать?»
Это не реальная зарисовка, а анекдот. Он пародирует модель образования русских глаголов в Америке: слайсать, аффордать, драйвать.
По мнению бывших москвичей и ленинградцев, так говорят выходцы из Украины, Молдовы и южной России.
По мнению южан, так никто почти уже не говорит.
Тем не менее, попадая в среду русских в Америке, ты можешь с большой вероятностью услышать суржик (в широком смысле этого слова).
Но с такой же вероятностью ты услышишь разговоры о том, как плохо и вульгарно портить родной язык.
Хотя, казалось бы, кашу маслом не испортишь, а язык нужен для коммуникации, а не для какого-нибудь самоутверждения.
Вульгаризация языка и грубый страх его испортить часто выступают как тайные союзники, жлобизм и снобизм.
Спор об иностранных элементах и моделях в русской речи начался в эпоху Карамзина и Пушкина.
Они видели в заимствованиях путь к живому письму, к самобытной и авторитетной для Европы русской культуре, с литературой в центре искусств.
Им противостояли консервативные литераторы, создавшие стереотип подражателя французам в пародиях, эпиграммах, памфлетах.
«Смешенье языков французского с нижегородским» – жупел, которым бросается в своих ближних Чацкий, двойник вольтеровского Мизантропа.
Кроме брайтонского суржика, отраженного в анекдоте про «послайсать и пописать», американский быт знает ещё одну тенденцию – регулярное использование английских слов и выражений в русской речи:
– Поедем на lake, а то завтра уже Monday.
– А чё, поехали, я вполне flexible.
Какие именно слова проговариваются по-английски? Во-первых, самые простые и базовые – поскольку их по-английски и «думают».
Во-вторых, самые тонкие и концептуально значимые. «Знаешь, Любка, она очень mean и irresponsible».
В этих случаях либо нет русского слова с подходящим оттенком, либо его неохота произносить.
Хорошо известны популярные предрассудки против такой речи. Они связаны с социальной фантазией о русском человеке как интеллигенте с бородой, с богатой, яркой и «правильной» речью.
Не буду спорить, что яркая и богатая речь на родном языке – знак некоторой элитарности.
Но правильная грамматическая норма не всегда определяет качество, яркость и богатство речи.
Здесь нужна оговорка, касающаяся одной группы людей. Это представители русской культурно-языковой элиты – производители русских текстов, преподаватели языка, профессора-слависты и другие гуманитарии, в деятельности которых воспроизводится культурная и языковая идентичность.
С одной стороны, для них вполне естественно говорить на очень чистом и хорошем русском языке и быть при этом высоко функциональными членами американского общества.
С другой стороны, такие русские являются не то чтобы маргинальной, но эксклюзивной и атипичной группой как для Америки, так и для русской диаспоры. Поскольку их средой и местом, в сущности, является Россия, и наиболее естественно для них жить в России.
В случае же среднестатистического иммигранта, охранительная позиция представляется чем-то сомнительным.
Мне рассказали об одной женщине, которая в России преподавала русский, а в Америке стала менеджером среднего звена на каком-то производстве. Так вот, она боролась за чистоту русской речи и нарочно в русском супермаркете говорила: «Дайте мне фунт "Белочки" и полфунта "Коровки"». Никто не понимал, что она имеет в виду. Потому что фунт тут и по-русски называют паундом. Так же, как рождественскую индейку – туркой. А некоторые, для понта, даже тёркой.
Социальный статус говорящего проверяется не тем, как часто он употребляет «неправильные слова» или формы, а тем, как искусно он играет на грани правильного и неправильного.
Гении и святые, юродивые, волхвы и клезмеры всех времен и народов говорили на чудовищных суржиках. По-народному изъяснялись цадики, суфии, дервиши, преподобный Серафим Саровский.
На арамейском, языке-койнэ, полужаргонном в те времена, на этом своеобразном «идише» римской провинции эпохи поздней античности выражался Иисус в своих проповедях.
На «вульгарных» языках широких масс говорили Павел и все апостолы.
И все их понимали. И хотели слушать ещё.
Помимо суржика, огромное значение имеет и ломаный русский язык. Он важен в жизни подростков. Впервые мое внимание к нему привлек петербургский филолог и фольклорист Евгений Кулешов, изучавший одно время язык русских подростков в Нью-Йорке и окрестностях.
Дело в том, что у них есть мягкий культ русского языка. Они хотят сделать из него свою thing, отличающую их от других.
Но при этом для них не обязательно знать русскую культуру и сам язык. Если родители не консервируют навык русской речи у подростка, он обычно говорит так:
«Моя мама... она... сорок... Ну... она, в общем, forty».
«У меня есть любимый писатель Бабель, и я сейчас пишу бумагу на это...»
Чем четче и нагляднее выражен твой этнокультурный код, тем большим американцем ты являешься.
Ты приносишь в дань «общему котлу» свою «другость», непохожесть на других.
Видимо, подросток, говорящий иногда на ломаном русском, чувствует себя heritage speaker, и каждая фраза даже на ломаном русском языка – его thing, которая может в школе сделать его popular.
«Никто не будет работать тяжелее»[1]
– гласила лет семь назад реклама на маленьком чикагском русском радио.
А вы догадались, что это значит?
[1] Буквальный перевод с английского фразы «nobody will work harder» – никто не будет работать усерднее, мы работаем лучше всех