Новикова. Со мною рядом на века…

Приходилось ли вам испытывать счастье, счастье от соприкосновения с прошлым?! Со мной это случилось…

Этим летом мне довелось побывать в удивительном городе Санкт-Петербурге. Каналы, мосты, дворцы, площади в туманном сумраке белых ночей приобретали призрачные очертания…

Когда я шла по улицам Санкт-Петербурга, меня окружал город, сказочный, легендарный город, воспетый великими поэтами. Я восторгалась его величием, его суровым поэтическим обликом. Он мне казался созданным, как поэтическое произведение, из камня, воды, ветра и огромного пространства, где возникают колдовские туманы, где белые ночи пьянят волшебным настоем, где зловеще по каменной мостовой гремит  Медный всадник, преследуя бедного неудачника – пушкинского Евгения.

В городе не счесть мест, связанных с именем декабристов. Когда я была там, то постоянно удивлялась, как странно устроена человеческая память. Она все время подсказывала мне эпизоды истории, казалось бы, не соответствующие событиям, происходившим в том месте, где я находилась.

Вот Сенатская площадь – площадь Декабристов. Но я не вижу каре Московского полка с распущенными знаменами у Медного всадника – символа пробужденной России, не вижу площади, необычайно шумной от барабанной дроби, гула и криков громадной толпы народа, над которой незримо реяло знамя «вольности святой». Я вижу казнь, совершающуюся на Кронверкском плацу.

Наступал рассвет… Небо на востоке стало краснеть, как будто заливалось румянцем жгучего стыда. Стыдно было небольшой толпе народа молча смотреть на то, что должно было свершиться на помосте. Мучительно стыдно было гвардейскому полку, который привели присутствовать на казни. Стыдно, до боли стыдно было музыкантам играть военный марш. Я вижу, как, став на колени, Рылеев пожелал благоденствия России и первым взошел на эшафот. Потом все пятеро сблизились и расцеловались на прощанье, пожимали друг другу скованные руки.

Дружба и любовь к Родине – вот две святыни, которым поклонялись представители «стаи славных», которые они с достоинством пронесли через свои жизни. И они были счастливы в том, что две эти любви – к Родине и друзьям – сливались у них в одно чувство, чувство любви и стремления к «высокому». Любовь к Родине связала их дружбой, а дружба помогла остаться верными этой святой любви, не позволила кандалам сковать их чувства и мысли.

Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей,
Коли ношу их за Отчизну, -

выцарапал Рылеев кончиком проволоки на тусклом металле тюремной тарелки, которая, он знал, непременно переживет его.

Я представляю Рылеева накануне гибели, накануне бессмертия…

Он был некрасив.
Он был прекрасен.

Узкоплечий, с лицом неправильным, продолговатым, всегда бледным, многие бы сказали, что это не герой их романа. Но облик и душа часто бывают в противоречии между собой. Вспомните, как страдал Александр Сергеевич Пушкин от своего невысокого роста, как он проигрывал на светских приемах в блистающих огнями залах в сравнении со щеголями в военных мундирах с лицами античных героев. И тем не менее он был ПУШКИНЫМ.

В декабристском движении были лица, преисполненные подлинного благородства. Но прекраснейшим все же стал Рылеев. Когда он начинал говорить, и лицо его, и нескладная фигура преображались. Отстаивая свои убеждения, Кондратий Федорович был страстен, красноречив и убедителен.

Стара, как мир, пословица: «Друзья познаются в беде». Беда не заставила Рылеева и его друзей долго ждать себя. Волнуясь за товарищей, Рылеев в двух письмах к царю писал почти в одних и тех же выражениях: «Я виновнее всех… Я преступною ревностью своей был для них  самым гибельным примером, словом, я погубил их, через меня пролилась невинная кровь. Они по дружбе своей ко мне и по благородству не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет. Прошу тебя, государь, прости их. Казни меня одного…» Это невозможно ни пересказать, ни объяснить, ни даже цитировать… Эти простые слова о святой дружбе боишься оскорбить неточным прикосновением. Их хочется перечитывать и перечитывать себе, другим, чтобы все поняли: если хочешь узнать, что такое дружба, каков он, настоящий друг; если сам хочешь научиться дружить по-настоящему, не нужно отступать, надо идти сквозь годы, чтобы вернуться лучше, чище, благороднее.

Говорят, что после казни, беседуя с Жуковским, царь крайне удивился поэтическому дару Рылеева и произнес такую фразу:

- Я жалею, что не знал о том, что Рылеев – талантливый поэт: мы еще недостаточно богаты талантами, чтобы их терять.

Что это? Лицемерие?

А в это время потрясенный Пушкин рисует в рукописи виселицу с пятью повешенными и пишет под ней: «И я бы мог, как шут…». Он думает о Рылееве.

Отечество – единственная уникальная для каждого человека родина, данная ему судьбой, завещанная его предками.
Понятие «Родина» имеет для нас несколько значений: это и великая страна с великой историей, это и то место на земле, где человек родился и рос, где находятся могилы его предков, где он познал свои первые радости и неудачи.

Русским людям свойственна любовь к своей Отчизне. Эта любовь испокон веков проявляется в готовности защищать, не жалея жизни, свое Отечество.

Васильевский остров… Набережная лейтенанта Шмидта… Много раз переименовывалась набережная, даже оставалась безымянной. Но только это имя, имя Петра Шмидта, сжимает сердце.

Говорят: «Скажите, каков этот человек в любви, и я скажу, какой он…» О красивой, необыкновенной любви Петра Шмидта можно рассказать в одной фразе: «Сорок минут он провел однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти. Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем…» Больше я бы не смогла говорить, просто дала бы почитать эти письма. Вот Шмидт, сидя на полу своей камеры, возле букета красных роз, подаренных ему Зинаидой Ивановной, говорит рвущие сердце слова о любви своей, о том, как именно сейчас невозможна, противоестественна для него смерть… А завтра – последняя речь на суде, возвышенный пример гражданской верности революционному идеалу, абсолютной бескомпромиссности, самоотречения во имя народного блага, во имя светлого будущего Родины. «Я знаю, что столб, у которого встану я принять смерть, водружен на грани двух исторических эпох. Позади, за спиной у меня, останутся народные страдания и потрясения тяжелых лет, а впереди я буду видеть молодую, обновленную, счастливую Россию. И я спокойно пойду на смерть…» Повторяя эти слова, я понимаю, почему часовые со слезами на глазах смотрели ему в лицо, отставив винтовки и бросив посты, почему судьи плакали, закрыв лицо растрепанными томами позорного и чудовищного «дела».

Я рассказала о своих друзьях, далеких, но близких. Мне вспоминается одно из стихотворений Николая Асеева, в котором был задан обычный вопрос: «Скажи, с кем ты знаком?», и необычный ответ: «С кем я знакомствую? Со Стендалем, с Пушкиным, с Гоголем, с Достоевским». На что в ответ восклицание изумленного собеседника: «Да, но ведь эти из дальней дали…». Да, из самой дальней дали, дали времени. Вы говорите, невозможна такая дружба? Но почему, скажите, мне кажется, когда Александр Одоевский повторял без конца: «Умрем, ах, как славно мы умрем!», - я была там. Когда у троих смертников оборвались веревки, и Рылеев с горечью сказал: «И повесить – то порядочно в России не умеют», - я была там. Когда после суда над Петром Шмидтом Зинаида Ризберг поднялась, и вдруг преклонила колени, и припала к его руке, я была там. Я подружилась с ними тогда, когда мое сердце впервые застучало в такт их сердцам, когда видела их всех вместе, лучших из лучших, и они становились олицетворением огромного и светлого дома, который мы зовем Родиной, дома, который они делали таким прекрасным.