Надежда Паршанина. Час (s)peak

Часто в неравной борьбе с бессонницей я предопределяю своё поражение одним крошечным жестом: всего-навсего тянусь за ручкой и тетрадью для набросков и после принимаюсь наблюдать, как от каждого камнем оброненного на бумагу слова расходятся круги, взбаламучивающие неподвижную поверхность сознания. Я гляжу на выигравший очередную ночь исписанный крупными, округлыми буквами клетчатый лист и начинаю представлять, как точно так же в своё время держали перья и Пушкин, и Державин, но – к чему лукавить – рука, давно привыкшая перебирать клавиши, тонкую пластмассовую палочку с чернильным стержнем охватывает с чувством подзабытого знакомства. Да и пишу я от руки, признаться, медленно. Сейчас значения это имеет мало – ночь не торопит. Но на своих первых ЕГЭ, из-за того что не в меру долго выводила строки, боялась в отведённые часы не уложиться.

И пусть острые края этих воспоминаний постепенно стачиваются временем, мне до сих пор не хотелось бы ещё раз проснуться утром, в котором мы, семнадцатилетние, стоим на крыльце чужой школы, где вот-вот будут распечатаны судьбоносные конверты с заданиями. За считанные минуты до всерешающего экзамена, с усилием попирая страх, мы в глубине души грезим о хороших результатах, престижных университетах и международных обменах. И все мы только немножко влюблённые. Потому что нельзя влюбляться крепко, когда впереди другие города, а может, и страны – мечты, места в которых непарные.

Прежде чем нам позволят переступить порог кабинета, подготовленного к экзамену, над нами, как в народных свадьбах над невестой, с не меньшим волнением перешагивающей порог нового дома, совершат обряд. Только осыпаны мы будем не лепестками и зёрнами, а несчётными цифрами: паспортные данные, доставшийся вариант, код предмета и школы, номер ряда и парты... Невест церемония защищала от преследования злыми духами, в нашем случае «номерной» ритуал поможет вычислить тех, в кого «вселится» злой дух списывания. Все эти цифры – наши координаты в структуре ЕГЭ – счастливыми они окажутся или нет?

…

Просматривая перечни вступительных экзаменов в столичные вузы, я не могла не вспомнить, как один школьный учитель наставлял нас: «Вы не должны уезжать ни в другие города, ни в другие страны. Здесь ваши родители, здесь ваша родина». Прохаживался по кабинету перед запачканной мелом доской и мечтательно добавлял: «Отменить бы в школах изучение иностранных языков…». Пытался так – по мере своих сил – уберечь страну от «утечки мозгов», семьи – от разрывов. Мы сердились на него, не любили. Какое право имеет он нам, только вступившим в жизнь, жаждущим жизни, тоскующим по всем песчаным валам, где ещё не осталось наших следов, указывать, где быть. Но мы взрослеем. И тоска по местам оттесняется куда более неуёмной тоской по людям. И всё же, пусть иссякает стремленье вырваться за тридевять земель, а с недоученным в детстве иностранным языком – непросто.

…

«Люди разных культур знакомятся
друг с другом, как будто они
люди с разных планет…».
Виктор Шкловский «О теории прозы»

Есть в моём городе место, где смыкаются часовые пояса. В крошечном кабинете, выкрашенном в сочно-зелёный, на стене, где осталось немного места от всюду расклеенных, как в комнате заядлого путешественника, фотографий, в ряд вывешены одинаковые циферблаты, подписанные четырьмя городами мира. И время на всех часах стрелки показывают разное. Здесь ребята, приехавшие к нам из-за границы по межвузовскому обмену, в назначенные дни рассказывают о себе и своей стране. И каждый из участников встречи должен постараться сформулировать на языке гостя собственный вопрос – пройти своего рода лингвистическое раскрепощение.

– Do you believe that you can meet bears walking in caps with earflaps on Russian roads? <Верите ли вы, что по российским дорогам разгуливают медведи в шапках-ушанках?> – с улыбкой обращаются к молодому человеку из Марокко.

– And do you believe that crocodiles can walks in the city center of Casablanca? <А вы верите, что крокодилы разгуливают по центру Касабланки?> – вся разнородная компания разражается хохотом. Наш смех звучит торжеством над преодолённым предрассудком.

Подходит мой черед что-нибудь спросить. И начинает казаться, что и без того истощённый англоязычный словарный запас из-за волнения теряет последнюю тяжесть, удерживавшую от невесомости. Так вот почему молчать всегда в буквальном смысле легче.

– Do you want to see Siberian winter? <Вы хотите увидеть сибирскую зиму?>

…

Татьяна (русская душою,
Сама не зная, почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму.

День, отведённый на ЕГЭ по литературе, обдал нас, высыпавших на улицы в беспокойной суматохе и уж точно не готовых обращать внимание на погоду, совершенно не майским холодом. А любая мысль, приходившая в голову этим утром, обязательно сцеплялась с какой-нибудь строкой из наспех выученных вчера по кодификатору стихотворений. Зато время от времени накатывающую дрожь легко было объяснять тем, что уж очень сегодняшним утром зябко. А не страшно.

Невесть откуда в школьный двор просачивалась неуместная в нём тишина, пока внутри каждого из нас встревоженным роем наперебой зудели зазубренные за ночь строфы. Не помню, кто первый догадался выпустить докучливые голоса наружу, но через мгновение мы, не вникая в значение слов, по-детски хором, с монотонной интонацией, с какой поют походные песни, преодолевая километры пеших путешествий, бросали строчки стихов на ветер, преодолевая минуты ожидания. Временами наши голоса срывались – уже от холода, не от страха. Но, как у насекомых смерзаются крылья, произнесённые слова застывают немедля. Потяжелевшим, им уже не вспорхнуть вверх беспечной стаей.

Не дай мне Бог сойти с ума.
Это стихотворение я снова читала наизусть где-то с год спустя.
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.

Рассказывала с неожиданной для себя силой – как будто с той же самой, что, долго сдерживаемая, накопилась у поэта под гнётом ясного, ничем не затуманенного сознания. Потому что рассудком он прижат к земле, как мы тоской по тем, кто дорог, прижаты к одному месту, как наши воротники руками прижаты к телу от пронизывающего ветра. Мой голос и тогда, год спустя, во время чтения немного подрагивал. Только уже от вырывавшейся из-под давления разума силы, не от холода.

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса…

В этот раз я осознавала, что произношу. Я понимала: поэт говорит о лёгкости, которую можно испытать, только избавившись от необходимости ставить нужные слова в нужном порядке. Освободившись от тяжести языка. Поддавшись безумию – неспособности выразить мысль так, чтобы её понял другой. Поэт мечтает лишиться рассудка так же, как матери мечтают о спокойном сне, – но ни один не согласится свой увесистый, сердце распирающий груз обменять на опустошающую смыслы лёгкость.

Слишком смелая трактовка Пушкина. Но разве теперь, когда мою мысль не оценивают по пяти формальным пунктам, я всё ещё должна произносить стихи с монотонностью машины, отсчитывающей баллы за правильные ответы?

…

– Of course, I want to see Siberian winter! But I'm afraid. I've heard that there is unbearably frost in winter. <Конечно, я хочу увидеть сибирскую зиму! Но я боюсь. Говорят, зимой здесь невыносимо холодно>.

– We’re living. <Живём же>, – попытался кто-то обнадёжить моего привыкшего к южному солнцу собеседника. А я снова бросила взгляд на циферблаты-близнецы и с удивлением заметила, что не только часовые, как и задумано, но и минутные стрелки, обгоняя друг друга, стоят на них в разных положениях. Видимо, стрелка иноязычной мысли точно так же успевает совершить двойной оборот, пока я со зримым усилием перевожу в уме фразу, выраженную в латинице, на родной кириллический лад. Разный темп задают не часовые пояса, а несовпадающие алфавиты.

– Sure, and it's OK for you - because you're drink! <Конечно, но для вас это нормально – вы пьёте!>, – лицо южного гостя невозмутимо-серьёзно, он не шутит – говорит с убеждённостью, что сказанное – вещь очевидная. Зато выражения лиц завсегдатаев таких встреч – сконфуженные. Ребята принимаются смущённо объяснять, что в Сибири давным-давно нашлись и более цивилизованные, чем «выпить», способы спасаться от нестерпимых холодов, а поверх их голосов как будто слышится нестройное тиканье, раздающееся в разлад. В понимании друг друга мы отстали не меньше тех настенных часов.

В наших тогдашних неловких улыбках засквозила горечь запоздалого разочарования: напрасно было считать, что мы выросли из стереотипов. Это стереотипы вросли в нас. Потому что, признаться, глубоко внутри мы действительно верим, что по Касабланке разгуливают крокодилы. Но отчего, если мы тратим столько сил на изучение языков и если с интересом приобщаемся к незнакомым традициям, наши культуры всё равно движутся в разных системах отсчёта, шагают вразнобой, как вышедший из строя часовой механизм?

Потому что, отправляясь в дальний путь, мало доверху наполнить рюкзак – нужно собраться с духом и взвалить его на плечи. Немногие решаются взять с собой всё, что может пригодиться, поэтому то и дело встречаются люди с крошечными, совсем лёгкими котомками. За словом они в карман не полезут – искать там нечего. Но есть и те, кто не обходится одной-единственной – необходимой – ношей, и берут на себя второй и третий груз, чтобы, если дорога жизни заведёт в неведомые дали, просто извлечь из поклажи недаром прихваченное диковинное слово и – с ним вместе – не пропасть. Но охапки слов – что родных, что чужеземных – тяжелы, как груды камней. И не всегда этот багаж упакован удобно, ведь в начале пути нас беспокоит не то, что с этой ношей – жить, а то, что скоро её положат на весы и двигаться дальше позволят, только если измеренные на экзамене «запасы» окажутся достаточно увесистыми. Так в наши сумки вместе с драгоценными камнями в опасливой спешке попадают и неуклюжие булыжники, и пылью рассыпающаяся труха. И тогда поклажа эта, непосильная, непереносимая, как сибирские морозы, начинает внушать страх. И нельзя её сбросить с себя, не сойдя с пути – не сойдя с ума, не отказавшись вместе с ней от взаимопонимания, от понимания мира, требующего называть себя сотнями разноязычных имён.

Необходимо шагать с ней дальше. И преодолевая часовые пояса, нужно только не забывать переводить время. Но часы подводят руками. А мы позволяем пальцам становиться нечуткими – мы пренебрегаем письмом. Как скупящийся на жалость читатель, который заведомо знает, что чахлое дитя из первых глав, мысленно всеми отправленное в мир иной, встанет на ноги хотя бы потому, что впереди о нём исписано столько страниц, мы уже не чувствуем воинственного трепета учеников Кирилла и Мефодия, возвышающих голос в защиту письменности, некогда отвергаемой, не принимаемой.

А языки зарождаются в муках непонимания. Вырастают из трещин великих расколов, на разломах войны и мира. Так славянская письменность явилась в Болгарию – как способ защититься от чужеземного гнёта, как укрепление словом. Эти-то баррикады из камней слов мы до сих пор разбираем по своим рюкзакам и водружаем на сгибающиеся от тяжести спины. Да и возможно ли по-другому? Ведь если на наших плечах – за нашими плечами – не покоится язык, мы не можем говорить, что слово, давящим бременем не дающее спать по ночам, но и не допускающее бесприютной невесомости, – что это слово – за нами.

Надежда Паршанина