Эрик Булатов — яркий представитель советского соцарта и один из самых узнаваемых (и самых дорогих) советских/российских художников — давно уже не живёт в России. В 1989 году он переехал в Нью-Йорк, а с начала 90-х постоянно проживает во Франции. 5 сентября художнику исполняется 80 лет. Несмотря на преклонный возраст, Булатов продолжает заниматься искусством. Автор таких знаковых полотен, как «Слава КПСС», «Советский космос», «Революция — перестройка», в прошлом году к Дню Москвы создал символ-эмблему «Лучший город Земли».

— Круглая дата — повод для подведения итогов. Что было самым важным в твоей творческой жизни?

— Меня никогда не покидало ощущение, будто всё ещё впереди. А сейчас понимаю — кое-что существенное уже сделал. Я посвятил жизнь картине. В том числе в годы, когда трубили: она кончилась и никому не нужна. Но теперь все признают: от неё никуда не денешься. Думаю, что принёс картине пользу, показал её возможности. Я поставил своей задачей соединить современный концептуализм с классическим русским искусством. Склеить, как сказал Мандельштам, «двух столетий позвонки».

— Ты повсюду признан и востребован. Монако отмечает твоё 80-летие по-княжески широко, устроив большую ретроспективу. Только в Париже тебя выставляли и в Лувре, и в Центре Помпиду, и в Музее современного искусства. Несколько твоих работ вошло во французские школьные учебники. В Нью-Йорке — экспозиция в Музее Гуггенхайма, в Москве — в Третьяковке. Наконец, Булатов — один из самых дорогих наших мастеров. Это и есть счастье для художника?

— В молодости всегда о чём-то мечтаешь. Я не был уверен, смогу ли показывать то, что делаю, не говоря уже о продаже. Головокружение от успехов мне не грозит, так как смотрю на всё трезво, вижу свои ошибки, стараюсь их исправлять. В серьёзной работе не до счастья — ищешь, понимаешь, что-то не вышло. Бывают, конечно, и моменты счастья. Ну а рыночный успех никакого отношения к искусству не имеет. Всё определяет только время. «Зайдите через тысячу лет, там поговорим», — сказал Маяковский.

— Что является твоей движущей силой?

— Есть тайна, которую никто не может знать. Мне почти всё хочется нарисовать. Но вдруг что-то в тебе происходит и возникает ощущение внутренней необходимости, осознание, будто ты должен именно это сделать. Обязан — как если бы дал кому-то слово и нельзя его нарушить.

— Булатову-художнику присуще честолюбие?

— Ещё какое! Люди искусства все безумно амбициозны. Здесь есть определённый резон. Каждый из нас умеет делать что-то лучше остальных, и именно это он считает главным в искусстве. Оттого другие художники, с его точки зрения, хуже.

— Недавно вышла книга о шестидесятниках «Чужие?». Одна из глав посвящена тебе. Разве ты ощущал себя чужим?

— В 1988 году я прибыл в Париж с выставкой. Это было, с моей точки зрения, событием — впервые русский художник показывал свои работы в Национальном центре искусства и культуры имени Жоржа Помпиду. Считал, что приехал к друзьям, к единомышленникам, а эмиграция меня встретила как врага, в штыки. Думал, о моей выставке напишет «Русская мысль», мне важно было узнать, как ко мне относятся соотечественники в Париже. Но единственное, что там нашёл — несколько строчек на последней странице. Их я запомнил почти дословно: «В Центре Помпиду открылась выставка русского художника Булатова. Представлены его работы с такого-то по такой-то год. Если по первым ещё можно предположить, что из него кто-то может получиться, то по последним видно: всё безнадёжно». Это была не рецензия, а явное желание поставить на место хулигана, без очереди ворвавшегося в Париж, где есть свои русские герои, великие художники. Булатов же откуда-то взялся и нахально развесил свои картинки. Вот и все отношения с эмиграцией. Им приходилось терпеть мою персону. Я не стал с ними разбираться — долгое время они все были для меня на одно лицо. Люди эти не меняют своих суждений — они считают, что всегда правы.

— Не попадает ли наш художник за границей в профессиональный вакуум?

— Вакуум — это русская диаспора. Она совершенно не связана с культурной жизнью Франции, варится в собственном соку. Я имею в виду советских диссидентов, которые приехали в Париж, как бы защищая свободу и «настоящее» русское искусство от всяких «самозванцев». Ну а во Франции мне было и есть с кем общаться — в частности, с Оскаром Рабиным, с Олегом Целковым.

— Прожив больше двадцати лет в Париже, ты, наверное, волей-неволей сам стал немного эмигрантом?

— Эмигрантское сознание мне совершенно чуждо. Я его боюсь, потому что вижу результаты. Наша диаспора постепенно замкнулась и оказалась оторванной от культурной жизни как Франции, так и России.

На Западе я всё время понимаю — мои мозги сформированы русской культурой. Это не значит, будто я лучше или умнее. Русские «другие» не в ура-патриотическом смысле. Мы имеем право на «инаковость» не для того, чтобы противопоставить себя остальным, а дабы включиться в общий культурный поток. Я хочу отстаивать свою принадлежность к русскому искусству, его равноправное место в европейской культуре. В этом и состоит миссия моего поколения. Наше искусство должно быть признано.

— Разве твоё поколение справилось с этой миссией?

— Пока не справилось. На Западе по-прежнему считают, что русского искусства как не было, так и нет. Тут ещё играет роль европейское чванство и высокомерие — никуда от этого не денешься. Даже серьёзные российские художники, живущие в Париже, выставляются только в русских галереях.

— Может, наши мастера сами в этом виноваты?

— Безусловно. Мы не можем о себе заявить. Зачастую русские выставки на Западе делаются так плохо, что только всё портят. Отдельных художников признают — и я не считаю себя обиженным — но это личный успех. Как в своё время был огромный успех у Шагала, не имевшего отношения к русскому искусству. Рядом с ним в Париже жили в нищете Гончарова и Ларионов.

— Так в чём же принципиальное отличие нашего искусства от западного?

— Во-первых, русская живопись XIX века учила жить. Во-вторых, отличаются наши зрители — у них иная эмоциональная потребность. Если для французского сознания искусство украшает быт, то для русского оно нужно, чтобы жить.

Беседовал Юрий Коваленко

Источник: газета «Культура»