Сегодня историки (и шире – учёные-гуманитарии), в отличие от политиков, шоуменов, спортсменов и писателей, почти не известны широкой аудитории. Их фамилии знают только такие же профессионалы как они сами, да и то если темы их исследований совпадают. И причины этого очевидны: кабинетная работа, в которой трудно разглядеть что-то героическое, сухой научный язык, вызывающий смертельную скуку, а ещё ‒ мизерные тиражи, которые расходятся лишь по библиотекам, но чаще хранятся дома у самого автора. Конечно, и ныне бывают счастливые исключения, когда историки оказываются в центре внимания, а их книги обсуждают популярные ведущие. Только слишком редки подобные случаи, а слава весьма переменчива, и надолго захватить умы современников им не под силу…

Впрочем, не стоит думать, что так было всегда. Столетие назад историки серьёзно влияли на вкусы и настроения образованной публики и были у всех на слуху. А некоторые из них и вовсе погрузились в пучину политики, взявшись за создание «правильных» законов и партий. И самым известным из них, о ком говорили не только в столицах, но и в самой глубинке огромной империи, был Василий Осипович Ключевский.

 

Всем усердным студентам-историкам, да и всем тем, кто когда-либо интересовался отечественной историей, Ключевский хорошо известен по «Курсу русской истории», который отличается умеренным объёмом и, главное, лёгким и образным языком. Благодаря складному, живому слогу пятитомник читается как интереснейший роман, а самое важное из него запоминается без труда. А теперь представьте, что век тому назад этой же книгой зачитывались и студенты-юристы, и студенты-медики, и учителя, и известные актёры, и молодые барышни с женских курсов, и разные высокие чины. Но ещё удивительнее то, что книга эта появилась по настоянию её будущих читателей! Ведь лекции, которые Ключевский мастерски читал своим студентам в Москве, были настолько интересны, что их конспекты передавались из рук в руки как  большая ценность, переписывались и копировались. И поток просьб прислать их был так велик, что мэтру, вопреки его желанию, пришлось засесть за конспекты, отредактировать и отдать в печать.

Важно подчеркнуть, что речь идёт именно о лекциях, а не научных трудах. Их у Ключевского было немного, и все они, как и полагается среди профессионалов, были посвящены довольно узким темам. Например, он изучал такие специфические источники, как жития русских святых, свидетельства иностранцев о России и хозяйственную документацию русских монастырей. А ещё немало лет Василий Осипович отдал дотошному изучению истории различных налогов, русского рубля и Боярской думы. И если бы он ограничился этим, вряд ли его имя стало бы известным всей стране. Только вот с головой зарываться в архивы и смаковать тонкости давно минувших дней Ключевский и не собирался. Он искренне полагал, что главная его задача – постичь суть родной истории, основные её механизмы и передать это важное знание остальным людям. А почему это знание так важно, он разъяснил в своём же известном афоризме: «История учит даже тех, кто не учится. Она их проучивает за невежество и пренебрежение».

Столь нетипичное для «нормального» учёного устремление вызывало скепсис у многих коллег Ключевского, особенно у тех, кого причисляют к петербургской исторической школе. Всю жизнь посвятивший архивным изысканиям Константин Николаевич Бестужев-Рюмин и широко известный своим капитальным трудом о Смутном времени Сергей Фёдорович Платонов и в частных беседах, и публично сетовали на то, как мало науки в трудах и словах московского профессора. Мол, слишком мало у него фактов и слишком много раздумий и вольных построений. Не хватает ему конкретики и ссылок на источники, зато явный перебор с образностью и художественными приёмами. А его афоризмы, напитанные иронией и мудростью, так и вовсе противопоказаны серьёзному исследователю. И следует признать, что мастера-историки из Северной столицы всё-таки были правы. Хотя… труды Бестужева-Рюмина никому, кроме двух-трёх знатоков, известны не были, а Платонову, который впоследствии тоже составил оригинальный курс по русской истории, можно предъявить те же самые обвинения, что и Ключевскому.  

Василий Осипович, конечно же, знал, как о нём отзываются коллеги, но на критику не отвечал. Он был занят лекциями. А читал он их в течение более 30 лет, и притом не только в Московском университете, но и в Александровском военном училище, Московской духовной академии, Политехническом музее, на Высших женских курсах и много где ещё. Очень часто с публичными лекциями историк выступал и в различных обществах, объединявших литераторов, психологов и юристов, ибо считал, что независимо от профессии «каждый из нас должен быть хоть немного историком, чтобы стать сознательно и добросовестно действующим гражданином». 

По той же причине Ключевский всегда стремился помочь деятелям искусства, которые искали вдохновение в русской истории. И, надо заметить, художники и певцы напитывались от него не только знаниями, но и душевными впечатлениями. По крайней мере, Фёдор Шаляпин на всю жизнь запомнил, как он беседовал с Ключевским по поводу Бориса Годунова: «Говорил он… так удивительно ярко, что я видел людей, изображаемых им. Особенное впечатление произвели на меня диалоги между Шуйским и Борисом в исполнении Ключевского. Он так артистически передавал их, что, когда я слышал из его уст слова Шуйского, мне думалось: “Как жаль, что Василий Осипович не поёт и не может сыграть со мною князя Василия!”».

Впрочем, отношения Ключевского с представителями искусства не сводились только к живым лекциям и консультациям. Ему, ценителю русской литературы, привелось несколько раз «оживлять» её выдающихся творцов. Ведь в конце XIX века некоторые из них отнюдь не ценились так высоко и однозначно, как сейчас. Тот же Пушкин тогда был скорее «памятником», о котором вспоминали по большим поводам, нежели живым классиком, а персонажи его произведений не представлялись такими уж оригинальными и насыщенными. Но в 1887 году появился очерк «Евгений Онегин и его предки», после которого роман в стихах заиграл новыми и неожиданными красками, а его главный герой стал почти реальным человеком. Ведь Ключевский, пригласив читателя перечесть вроде бы давно знакомые строки, прекрасно разъяснил, с какой любовью Пушкин раскрыл в них быт и ощущения дворян начала века. И благодаря этому «Онегин» превратился в энциклопедию русской жизни. А вслед за ним неожиданными красками заиграли «Недоросль» Фонвизина и поэзия Лермонтова, которым Ключевский посвятил пронзительные статьи.

Помимо русской литературы у Василия Осиповича была ещё одна неизбывная страсть, правда, обращённая лишь на избранных, – преподавание. Речь идёт о том, что Ключевский сумел воспитать целое поколение историков, плодовитых и, самое главное, неравнодушных к истории России. Именно его стараниями путёвку в жизнь научную, да и политическую тоже, получили Любавский, Кизеветтер, Богословский, Готье и, конечно же, Милюков – имена, совсем нерядовые в отечественной исторической науке. 

Однако им пришлось пройти трудный путь, поскольку учитель, несмотря на то, что блестяще читал лекции, из рук вон плохо вёл семинары. Для них ему не хватало ни терпения, ни понимания того, что ученики только учатся. А ещё Ключевский требовал, чтобы подопечные безоговорочно признавали его мнение, и принимал в штыки любое отклонение от него. Поэтому отношения между ним и возмужавшими учениками обычно завершались скандалами и демонстративным разрывом. Но даже из этой трагедии молодёжь умудрилась вынести глубокую благодарность, а старик Ключевский ‒ вывести один из самых грустных своих афоризмов: «Дружба обыкновенно служит переходом от простого знакомства к вражде».

Чтобы составить полный портрет Ключевского, надо вспомнить, что он никогда не был однозначен. Да, он везде и всюду читал лекции по истории, но не превратился в банального просветителя или пропагандиста либеральных идей, которые ему приписывают и сейчас. В его изложении история представала как развитие общества, но он не стал социологом, для которого духовные явления были только словами. Он действительно выступал за постепенные реформы, но всегда напоминал, что их целью должна быть не экономика и количественные показатели, а национальное самосознание. Он, кстати, был тайным советником или, говоря по-военному, генерал-лейтенантом, но в 1906 году отказался стать членом Государственного совета – верхней палаты только созданного в России парламента, – потому что не верил, что здесь получится свободно высказывать своё мнение. И, наверное, именно эта неоднозначность помогла ему до конца жизни сохранить трезвый взгляд на жизнь, не потонуть в политических играх, столь модных на рубеже XIX–XX веков. Потому что во всех тогдашних «борцах», будь то монархисты, либералы или социалисты, он рассмотрел главное: «Чтобы согреть Россию, они готовы сжечь её».

Мудрость Ключевского проявилась ещё и в том, что он оставил последующим поколениям самое ценное – понимание русской жизни. Если вчитаться в его «Курс русской истории», можно убедиться, что и через столетие он остаётся актуальным. Ведь глубокие перемены в политике действительно начинаются с невидимых, едва ощутимых перемен в духовной сфере. И это верно не только для Смуты XVII века, но и революции 1917 года, и развала СССР. И так же верно, что, напитавшись европейскими идеями, мы не выработали собственных, чтобы пойти по своему пути. И разве к нам не относится предупреждение историка о том, что социальный антагонизм и всеобщее недоверие разрушат общество?