Так мог сказать о Саше Чёрном не только берлинский полицейский, а, пожалуй, и вся читающая Россия. Под появившимся ещё в детские годы псевдонимом (в семье будущего поэта было два Саши: один − блондин, другой − брюнет, отсюда и прозвище) скрывались два абсолютно разных человека, почти не похожих друг на друга. 

Один − знаменитейший автор известного всей России еженедельного журнала «Сатирикон»: в свежих номерах искали прежде всего стихи Саши Чёрного. Злой на язык язвительный сатирик, этакий всевидящий Мефистофель, любитель, как говорили когда-то, сам пожить и другим дать жизни. Златоуст, чьи строки прямо на лету превращались в крылатые выражения, многие из которых, без всякого представления об авторе, цитируются до сих пор: «Сбежались. Я тоже сбежался. Кричали. Я тоже кричал», «Проклинаю чернильницу и чернильницы мать!». И прочее, и прочее. 

Сила притягательности этого образа была такова, что им был очарован даже такой проницательный критик, как Корней Чуковский. Которому Чёрный мягко − смотри короткое стихотворение «Критику» − указал на весьма существенное отличие литературной маски от реального человека. «Корнея Великого» вообще связывали с Сашей Чёрным очень непростые отношения. 

Проживший долгий век Чуковский в итоге воздал ему сторицей, «пробив» сквозь советскую цензуру том Саши Чёрного в большой серии «Библиотеки поэта». И не просто пробил, но сумел передать один из первых его экземпляров умиравшей в нищете во Франции 90-летней бывшей «бестужевке» Марии Васильевой, вдове поэта... Той самой, о которой писал: «Она... была доктор философии, преподавала в высших учебных заведениях логику, и, признаться, я её немножко побаивался. Да и он (Саша Чёрный — авт.), кажется, тоже». 

Заветный томик Саши Чёрного в начале 60-х принёс мне мой дед, ответственный работник и великий книгочей, пояснив кратко: «Читай! Этого при советской власти больше никогда не издадут». Вообразите, как могли восприниматься в пору обещанного в 1980 году коммунизма такие строки из стихотворения «Потомки»: 

Впоследствии эти стихи были положены на музыку Дмитрием Шостаковичем. И уже ему вместе с Галиной Вишневской пришлось сражаться с бдительными цензорами... Но эти, как и другие, вмиг западавшие в память строки (среди восторженных почитателей поэта был и молодой Маяковский, так и сыпавший его цитатами) писал один Саша Чёрный. 

А о другом вспоминал Чуковский: «А на Саше Чёрном был вечно один и тот же интеллигентский кургузый пиджак и обвислые, измятые брюки». Этот другой не терпел публичности, шумных сборищ. О чём и писал:

 

Жил скромно, в каких-то уж совсем тесных и тёмных квартирках. А то и вовсе на дальней окраине Петербурга, куда и с пересадками добраться было непросто. В хоромах крестившийся в пятилетнем возрасте Саша Чёрный не жил никогда: ни в детстве (чисто одесский дворик на Ришельевской, 74 почти без изменений сохранился до сих пор), ни в юности, когда на средства богатого благотворителя он учился в житомирской гимназии... 

И мало кто знал, что из всех городов и весей − а постранствовал по России Саша Чёрный немало − этому прирождённому одесситу был ближе древний русский Псков, в который он был влюблён буквально всю жизнь. Уже в Италии он написал: 

 Жаль только, что от многих и многих псковских экскурсоводов я ни слова не слышал о Саше Чёрном... 

Даже в зените своей славы он не терпел, чтобы к нему обращались «Саша». А в годы эмиграции, когда ему напоминали о «сатириконских» годах, просто морщился, как от зубной боли, и говорил: «Не надо, не надо было этого писать». И даже чисто внешне облик Саши Чёрного распадался как бы надвое: седая голова (он поседел ещё до сорока лет) и чёрные как смоль усы на абсолютно гладком, без единой морщины лице: «Голова моя седая, а глазам − шестнадцать лет!». Не только глазам. Саша Чёрный в глубине души оставался большим-большим ребёнком. С детьми − чужими, своих, увы, у него не было – он чувствовал себя абсолютно естественно. Лишь дети, играть с которыми он любил всегда, запросто называли его Сашей, и он не только не обижался, а просто расцветал от такой «фамильярности». И только в 1990-е годы, когда вышло собрание сочинений Саши Чёрного в пяти томах, стало ясно, каким замечательным детским поэтом он был. Неспроста именно на почве детской литературы они вновь сошлись с тем же Корнеем Чуковским. 

А вот такая неизменно важная для любого поэта часть творчества, как любовная лирика, у Саши Чёрного практически отсутствует. Единственное исключение – прекрасные стихи «Мой роман»: 

Правда, в итоге оказывается, что «Лизе — три с половиною года»... Дети были другой, тщательно скрывавшейся от посторонних любовью Саши Чёрного. Сегодня на русском языке о котах и кошках существует целая литература. И мало кто вспоминает, что родоначальником отечественной «котовианы» был Саша Чёрный с очаровательным рассказом «Кошачья санатория». А омолаживающий любую душу «Дневник фокса Микки» сегодня можно найти почти в любом книжном магазине. 

Антитеза со столь же знаменитым, но двумя неделями младшим современником возникает сама собой: Саша Чёрный − Андрей Белый. Только вот Белому − музей-квартира, памятник, сплошные юбилейные празднования, заседания, конференции. Словом, слава! А у Саши Чёрного... Никак не отмечен родной двор поэта, и это у памятливых на литературную славу земляков-одесситов! Не уцелел его архив. У Саши Чёрного нет даже могилы. В практичной Европе дело обстоит просто: не заплатил за аренду − выметайся. Так и произошло на кладбище в Лаванду, что на Лазурном берегу: мемориальную доску − малое утешение! − открыли только в конце 1970-х. Уже при независимой Украине почтили память поэта в городе его юности, Житомире. О памятнике же остаётся только мечтать... Саше Чёрному едва исполнилось пятьдесят, когда он бросился на помощь тушившим лесной пожар и несколько часов спустя умер от сердечного приступа. Может быть, в последние минуты он вспомнил свои же строки: 

Вышло почти по написанному. Но разве это лишает нас, живых, возможности противопоставить «чёрной мгле» право памяти?