В прошлом году на экраны вышел странный художественный фильм голливудско-боснийского производства – «Охота Ханта» с Ричардом Гиром. Гир играл честного (и потому отовсюду уволенного и спившегося) американского телерепортера, в одиночку рыскающего по горам в окрестностях Сараева – он ловит ужасного монстра, организатора этнических чисток и других военных преступлений, главаря боснийских сербов по прозвищу Лис (Лиса играет какой-то боснийский актер, внешне похожий одновременно на Радована Караджича и Ратко Младича). Поймать Лиса трудно – на его стороне местные жители, леса и горы, а главное – продажные негодяи из миссии ООН, делающие все, чтобы Лис так и остался неуловимым. Но все заканчивается благополучно – Гир ловит этого Лиса, сажает его в багажник своей машины и высаживает ставшего каким-то жалким и сморщенным пленника на рыночной площади в боснийской деревне. Финальные кадры – Лиса обступают крестьяне-мусульмане, у каждого из которых есть личный счет к сербскому вождю. Дальше – титры, в которых написано, что Караджич и Младич до сих пор не пойманы, и, скорее всего, кто-то то ли в ООН, то ли в самой Америке делает все, чтобы их так и не поймали.

Этим летом киноагитка с Ричардом Гиром устарела, по крайней мере (до поимки Младича, которая, очевидно, так же не за горами – может быть, в буквальном смысле), наполовину – Радован Караджич арестован, этапирован в Гаагу и скоро будет наказан – либо по приговору, либо как Милошевич. Для пленения настоящего, не киношного Лиса усилий голивудских супергероев не потребовалось – все сделали сербские власти, и о том, зачем они это сделали, в российской прессе за последние дни написали, пожалуй, даже слишком много – тональность всех комментариев примерно одинакова: ради призрачной евроинтеграции сербское правительство готово терпеть любое унижение, и нам жалко сербов, но, как верно отметил глава российского МИДа Сергей Лавров, мы не можем быть большими сербами, чем сами сербы.

Сербами мы и в самом деле быть не можем, но было бы глупо отрицать, что Сербия на протяжении уже очень многих лет – это не только маленькая страна на Балканах, но и российский внутриполитический фактор, к реальной Сербии, между прочим, отношения почти не имеющий.

Вышедшее из моды словосочетание «другая Россия», рождением которого мы обязаны автору одноименной книги Эдуарду Лимонову – это, может быть, самая яркая политическая метафора последних пятнадцати лет. О России, которая оставалась бы Россией, но была бы совсем другой (без демократов или без коммунистов, без бандитов или без милиционеров и так далее) в эти годы мечтали, кажется, все. Других Россий было много – мятежное Приднестровье, милое сердцу авторов газеты «День» («Завтра») и дудаевская Чечня, любимая Валерией Новодворской и Константином Боровым; лукашенковская Белоруссия, до сих пор восхищающая приверженцев советской ностальгии, и оранжевая Украина, бывшая в 2004 году для многих в России большей родиной, чем собственно «Эрэфия». У каждого, кого в девяностые-двухтысячные не устраивало происходящее в нашей стране, была возможность, обратив взгляд в сторону, найти для себя подходящий образец почти идеального государства – от Туркмении до Грузии. Кому была нужна другая Россия, тот легко мог ее найти.

Но все же главной другой Россией всегда была Сербия. «Великий серб Радован Караджич» на первой полосе газеты «Завтра», российские добровольцы, воевавшие на сербской стороне, Эдуард Лимонов и Александр Невзоров, позировавшие на фоне сербских позиций – нет, это не было возрождением «славянского братства», уходившего корнями в XIX век или в 1914 год (вспомните позднесоветские годы – кто в Советском Союзе воспринимал граждан почти капиталистической Югославии как «братушек»? Никто, конечно) – это было именно прикосновение постсоветских патриотов к мечте о той России, в которой они хотели бы жить сами. К поднимающейся с колен стране победившей «доктрины Лукьянова», стране, не боящейся антизападной риторики, которой так не хватало многим в России девяностых. Когда Белград бомбили в девяносто девятом, Россия так болезненно реагировала на натовские бомбежки не потому, что сочувствовала сербам, а потому что проецировала падающие бомбы на себя – предчувствие реванша двухтысячных владело тогда всеми, всем хотелось примерить костюм страны, «поднимающейся с колен» - а такой страной на протяжении всего предыдущего десятилетия для России была именно Югославия, Сербия. Московские митинги в защиту Сербии весной девяносто девятого были митингами не в поддержку Сербии, а в поддержку той России, о которой к тому времени мечтало подавляющее большинство россиян – то самое большинство, которое через год изберет своим президентом Владимира Путина.

С тех пор прошло почти десять лет, по антизападной риторике российские чиновники и телеканалы побили все рекорды сербских коллег середины девяностых. Старинная подшивка газеты «Завтра» читается как современный официоз, лозунг «Слава России!», который когда-то писали на заборах сторонники баркашовского РНЕ, теперь по праздникам вывешивается на казенных транспарантах. в такой обстановке сербофилия делается, казалось бы,  старомодной и ненужной. но даже те, кто это сегодня понимает, в интернет-опросах, отвечая на вопрос «Кем вы считаете Радована Караджича?», ставят галочку на варианте «Героем, патриотом, жертвой предательства». Это, как ни странно признак того, что закваска девяностых до сих пор бродит в наших жилах. И чувства, которые выковывались в те годы, гораздо живее, чем зыбкие представления о реалиях современности. Может быть в них действительно было больше жизни и личных представлений о добре и зле?