‒ Честно говоря, никакого «пути» я никогда не выбирала ‒ просто так получилось. Не забывайте: я выросла в шестидесятых и начала переводить в семидесятых – это были времена особые, так называемая «культурная революция». В то время всё изменилось – нравы, политика, статус женщин. О своей собственной судьбе мало заботилась. Хотя, возможно, мне так только казалось. 

После окончания магистратуры я начала работать редактором в Нью-Йорке, но продержалась на службе всего два года. Хотелось больше путешествовать, работать для себя и больше переводить. Так я и сделала. Когда переводческих заказов не было, работала редактором на временных проектах. Постепенно я совсем перестала редактировать, и только переводила – романы, рассказы, также биографии, критику, философию, историю.

Русский язык я начала учить ещё в 18 лет, когда училась в Гарварде. К этому времени я уже довольно хорошо знала французский, впоследствии занималась испанским и чешским. Начала  переводить с русского, когда очень серьезно увлеклась русской литературой начала XX века. Я написала магистерскую работу о Цветаевой. Первой публикацией стал отрывок из книги Маяковского «Мое открытие Америки», и первая книга в переводе – сборник статей русской интеллигенции «Вехи». До сих пор я часто перевожу тексты, написанные в 1910-х, 1920-х ‒ Берберову, Цветаеву, Булгакова, Олешу и других.

‒ До развала Союза мы на Западе мало знали о том, что пишут современные писатели внутри страны, и в 1990-х я с нетерпением ждала новых имён. Расспросила друзей, почитала критику, и от многих услышала одну и ту же фамилию – Юзефович. Когда прочла «Костюм Арлекина», очень полюбила сыщика Путилина и перевела книгу без контракта. Только потом нашёлся грант, а затем и издатель. Его рассказ «Гроза» был опубликован в моём переводе. Сейчас я как раз оканчиваю перевод возможно его самого известного рассказа – «Песчаные всадники».  Тоже без контракта, но надежда найти издателя есть.

‒ В идеалистической картине мира переводчик – тот, кто сидит за огромным столом с живописно разбросанными бумагами и переводит гениальный роман. Насколько жизнь отличается от вымысла?

‒ Я работаю в весьма цивилизованных обстоятельствах в небольшом городе Остине, штат Техас, в небольшом отдельном домике, который находится позади нашего основного дома. Стол и правда огромен. И экран огромен, так как я перевожу только на компьютере. Кое-какие словари имею только в старом, бумажном формате.  Над столом висит картина, написанная украинским художником, которого зовут Феодосий Гуменюк. С ним и другими студентами мы дружили ещё в Ленинграде, когда учились на филфаке ЛГУ. 

‒ Нет, я не знала о другом переводе. Я начала свой ещё в конце прошлого века, просто отложила его на десять лет. И теперь никакой конкуренции не чувствую. У нас всё – и взгляды на текст, и цели – разнятся. Мы впервые встретились и познакомились только на Конгрессе переводчиков в Москве два года назад. Между нами очень много общего.

‒ Англоязычные переводчики с русского (не все, конечно) общаются постоянно. В США мы встречаемся каждый год на конференции American Literary Translators Association. Круглый год обмениваемся новостями, вопросами в Фейсбуке и в сообществе Russian Translations. Англичане общаются даже больше – страна маленькая.

‒ Это огромный вопрос! Если собрать всё, что я хотела бы по этому поводу сказать, то хватит на отдельное интервью.  Коротко: меня познакомил с ней мой бывший профессор и сам блестящий переводчик Ричард Сильвестер, который знал её и переводил её книгу «Железная женщина». Он попросил меня работать с ним над переводом. 

В то время (1981) я жила в Нью-Йорке, и тогда я начала регулярно ездить к ней в Принстон работать над переводом, пока Сильвестер был в Москве. Я спросила у неё, не писала ли она когда-либо художественной прозы. О ней было известно, что она была незаконной женой Ходасевича и написала «Курсив мой» ‒ достаточно скандальную, но важную книгу. Абсолютно все слависты её изучают, даже когда считают, что не всё там – чистая правда. Она мне подарила свой экземпляр сборника «Облегчение участи», и я начала переводить.  Мы дружили вплоть до её смерти в 1993 году и часто говорили по телефону после того, как я вернулась к себе в Остин.

Берберова прожила 25 лет во Франции и в возрасте 49 лет уехала в Америку, не зная английского языка и почти без денег. Она написала замечательный рассказ «Большой город» о человеке, только что приехавшем в Америку. Хотя он написан от лица мужчины, персонаж всегда мне напоминал её. Безусловно, она многих здесь уже знала, но сама нашла свой путь, и в итоге имела значительный успех, правда, в достаточно узких кругах. 

Она скучала, я думаю, по России, но ничуть – по Советскому Союзу. Её чуть не убила поездка туда в конце 1980-х. Берберова всё знала о России умозрительно – ведь она постоянно принимала гостей и новых эмигрантов из Союза, но не видела всего, что там происходило, своими глазами. Этот визит был для неё неким потрясением. Её огорчило то, что она назвала тогдашней грубостью и города (Петербурга), и людей по контрасту с тонкостью и изяществом времён её молодости. Её радость от появления своих произведений в России сильно затмило впечатление от современной русской советской культуры. 

Берберова была живой связью с ушедшим поколением – не только Ходасевичем, но и Блоком, Горьким и многими другими. Каждое воспоминание о них бесценно. Она мне рассказывала, что исследователи приезжали уточнить у неё отчества давно ушедших. То есть когда читаешь в каком-то тексте «А. А. такой-то», она помнила ‒ Адам Аркадьевич или Антон Афанасьевич. Такие детали трудно найти, а она просто знала. 

Повести Берберовой я люблю прежде всего за то, как они написаны: изящно, интеллигентно, без всякого притворства, ‒ и восхищаюсь её умением писать от лица стольких различных персонажей. Эти повести предлагают особый взгляд на особый мир русских эмигрантов на заре ХХ века. Они передавали тон, ментальность, мировоззрение людей, которые потеряли всё и точно знали, что никогда не увидят страны своей молодости. 

‒ Я бы с удовольствием перевела ещё раз и Славникову, и Юзефовича.  Каких ещё? Кузнецова, Лукьянова, Элтанг, например, ‒ правда, они далеко не молодые.  Молодых я мало знаю, к сожалению.

‒ Самое трудное для меня ‒ это стремительное преобразование русского языка. Из-за того что я в России не живу, следить за этим сложно. Мои преподаватели родились в конце ХIX ‒ начале ХХ века, и выросли они в Питере. Тот язык я прекрасно понимаю, с ним неплохо справлюсь. А вот современный русский язык приобрёл не только новые слова и выражения, но и новые ритмы, вкусы, тона мировоззрения. В некотором смысле он ближе к современному английскому, и это меня страшно увлекает. Надо русский переводить актуально, передавая его потрясающую изобретательность!