История с переименованием Ленинградского вокзала в Николаевский, вначале свершившемся, а затем с какой-то суетливой стеснительностью дезавуированном, заставляет обратить внимание на особенности русской топонимической политики, тем более что Россия и Москва в этом смысле обладают колоссальным и не имеющим аналогов в мировой практике опытом, уместившемся к тому же всего лишь в неполное столетие. И если не учитывать этот опыт, то невозможно понять, почему общество (понятно, что «общество» в данном случае – слово весьма неудачное; здесь я имею в виду, прежде всего, часть прессы и единственный полноценный гражданский механизм, существующий в нашей стране, блогосферу) так негативно восприняло, в общем, нормальную или, по крайней мере, подлежащую спокойному обсуждению инициативу руководства РЖД.

Если максимально упрощать, то в ХХ веке Россия пережила две топонимические реформы – большевистскую двадцатых-тридцатых годов и демократическую начала девяностых (первая, разумеется, была несопоставимо более мощной, чем вторая). Векторы этих реформ были направлены строго в противоположные стороны: большевики придумывали свои новые названия, демократы возвращали исторические, но принцип был один и тот же: из каких-то (вероятно очень важных) текущих политических соображений власть, никого особенно не спрашивая (единственное исключение – ленинградский референдум 12 июня 1991 года, итоги которого, впрочем, были закреплены официально только три месяца спустя после крушения советского режима в результате выступления ГКЧП и последующей победы сторонников демократического руководства РСФСР), меняла даже не столько имена, сколько облик той среды, в которой люди поколениями привыкли жить. С этой точки зрения переименования Гатчины в Троцк и Свердловска в Екатеринбург были одинаковым насилием над социальными привычками, и – это тоже роднит обе реформы – население никак этим переименованиям не сопротивлялось.

И ладно бы переименовывали незначительные улицы и деревни, нет, объектами переименований в первую волну были и Нижний, и Самара, и даже сам Петербург-Петроград, а во вторую волну – привычные нескольким поколениям Ленинград и Куйбышев, не говоря уже о городских топонимах вроде улицы Горького или Калининского проспекта в Москве. И сколь бы убедителен ни был Александр Солженицын, доказывавший Твардовскому реальную историческую основу «Случая на станции Кочетовка», когда заблудившийся путник в 1941 году, то есть спустя 16 лет после переименования, не знал, что Царицын теперь называется Сталинградом, всё-таки больше веры Твардовскому, настаивавшему на то, что быть такого не могло – в моём, например, семейном архиве хранится переписка того же 1941 года, когда семья обсуждает возможность переезда в город Калинин, совершенно не используя в этом обсуждении слово «Тверь».

Наверное, в том же сорок первом году (точнее, в годы Отечественной войны) та первая волна переименований и захлебнулась, столкнувшись с переключением советской пропаганды на патриотическую риторику. Больших переименований с тех пор не было, разве что отвоеванным городам бывшей Восточной Пруссии и Южного Сахалина советская власть дала советские названия. Но более характерным случаем стоит считать возвращение исторического имени Ставрополю – с середины тридцатых этот северокавказский краевой центр назывался Ворошиловском, а потом пришли немцы, и в 1942 году сформированная под их контролем городская дума переименовала город назад в Ставрополь; президиуму Верховного совета РСФСР оставалось только закрепить своим указом установленный оккупантами статус-кво, и в сорок третьем году советские войска освобождали уже Ставрополь. Не менее характерно возвращение Невскому проспекту (с 1918 года – проспект 25 Октября), а также некоторым другим ленинградским улицам прежних названий указом Верховного совета в дни прорыва блокады в январе 1944 года. Возвращение исторических названий оказалось составным элементом общего освобождения.

Последним всплеском большевистской топонимической революции было устранение из географических названий фамилий членов антипартийной группы в 1957 году и переименование «сталинских» топонимов в 1961-м,  но то был спор большевиков между собою, последняя волна удаления с административных карт имён «вышедших из доверия», вроде возвращения Ежово-Черкесску названия Черкесск в 1939 году. Инстинкт не вмешиваться в эту титаномахию и просто принимать к сведению все её последствия – в том числе и топонимические – у советских граждан был тогда ещё прочным. Кроме того, сама страна – её настроения и общий стиль – к 1962-му году изменилась слишком заметно, причём в сторону, уводящую от реалий позднесталинского СССР, для того чтобы удаление фамилии «Сталин» из названий сёл, городов и горных пиков не казалось, по меньшей мере, объяснимым.

А вот потом… потом что-то забуксовало.

Первым звонком была станция московского метро «Красные Ворота», ставшая в 1969 году «Лермонтовской», при том что и самих ворот давно уже не существовало, и Лермонтов – совсем не Войков, и район с его именем связан достаточно плотно, и сквер на внешней стороне Садового кольца назывался Лермонтовским ещё при царе, почему-то именно это переименование стало первым из тех, на которые общество отреагировало с ярко выраженным несогласием. О том, что убирать Красные Ворота с карты Москвы – это практически такой же вандализм, как и снос самих ворот, в «Литературной газете» писали ещё в семидесятые, и возвращение станции исторического названия случилось в 1986 году, задолго до демократического Моссовета.

Это ворчание по поводу переименований стало некоей допустимой формой общественной фронды, показателем роста инертности и усталости как у общества, так и у самой советской власти. Настроение «мы желаем очень просто отдохнуть у этой речки» стало практически всеобщим. А эта дремота проявилась и во внезапной заботе о сохранении чего-то привычного, старого, удобного, в частности старых географических названий, которые хотя бы не несут на себе идеологической нагрузки, той нагрузки, нести которую казалось всё более утомительным занятием. Ворчала, прежде всего, интеллигенция, точнее, имела возможность донести свои «ворчалки» до читающей и слушающей публики. До сих пор входящая в число узнаваемого наследия КСП песня Визбора про «Охотный ряд», переименованный в «Проспект Маркса», уже можно считать показателем того, что эти настроения зашли в те годы довольно далеко. Причём проснувшаяся любовь к старым названиям оказалась точкой консенсуса и для либеральной, и для «почвеннической» части интеллигенции. Одни могли видеть в них частное пространство свободы от идеологических лозунгов, другие – следы великой истории России, загубленной большевиками. Так или иначе, всем вдруг стало казаться, что советские названия, скорее, неизбежное зло, которое не стоит умножать без надобности.

С тех пор советской власти не удалось ни одного сколько-нибудь серьёзного переименования. О том, что Зубовская площадь в Москве носила имя Михаила Шолохова, сегодня не помнят даже москвоведы. Проспекты Суслова и Маршала Гречко на карте Москвы также не прижились. О городах и говорить нечего! Причём ладно бы несчастный Рыбинск, успевший побывать и Щербаковом, и снова Рыбинском, – это старинный русский город, и имя Андропов ему явно не к лицу, но Набережные Челны – город, практически с нуля построенный при Брежневе, ставший настоящим памятником брежневской промышленной и градостроительной политике, – и он Брежневом так и не стал. А ведь когда-то большевикам удалось даже Самару превратить в Куйбышев! Люди пели про Самару-городок, но жили в Куйбышеве. А в Брежневе жить не смогли.

Изъятие с карты СССР Брежнева, Устинова, Андропова, Черненко и Жданова (это не фамилии, а названия городов – Набережных Челнов, Ижевска, Рыбинска, Шарыпова и Мариуполя) стало прологом  к волне переименований 1990–1993 годов, начавшейся с Горького и Куйбышева (в Прибалтике – с Капсукаса и Кингисеппа) и закончившейся тотальным переименованием улиц центра Москвы. Но даже для этой волны оказалось важным сочетание нескольких факторов: общей растерянности общества, погрузившегося в заботы о повседневном выживании; всеобщего признания, что коммунисты действительно проиграли вместе со своими коммунистическими названиями, но, главное, соответствие выбранного направления именований позднесоветским убеждениям – прежние названия лучше новых.

Именно поэтому не попавшие в ту волну Ульяновск, Киров и Калининград (последний можно не учитывать, там свои нюансы 1945 года происхождения) так и остались с советскими названиями. Кто не успел, тот опоздал. Как только общество более или менее пришло в себя, оно опять крепко схватилось за привычные географические названия. Примирение старого и нового на географической карте и в общественном мнении произошло совсем не так, как, видимо, это представляли себе те, кто начинал осторожно писать о прекрасных Красных Воротах.

Губернаторы и мэры время от времени выступают с инициативами возвратить этим городам старые названия, но их слова проваливаются в пустоту – это относится и к ульяновскому губернатору Морозову, буквально на днях снова заговорившему о Симбирске, и к калининградскому мэру Лапину, с месяц назад говорившему, что он бы гордился тем, что Кенигсберг, в котором жил Кант, российский город, и даже к кубанскому губернатору Ткачёву, который, хоть и влиятелен почти как Лужков, всё равно уже много лет не может реализовать свою мечту о переименовании Краснодара в Екатеринодар. Топонимический экспресс ушёл. Соратники нового кировского губернатора (а Никита Белых говорил о переименовании города в первые же дни после своего назначения) рассказывают, что после двух референдумов, проведённых в последнее десятилетие (первый референдум посчитали неправильным, потому что губернатор Владимир Сергеенков, проводивший его, был коммунистом и мог воспользоваться административным ресурсом, отстаивая имя Киров), местная власть озаботилась изучением общественного мнения по топонимическому вопросу и обнаружила, что среди противников Вятки не только пожилые коммунисты, но и молодёжь, для которой Вятка – это что-то деревенское, «вятский валенок». Хотя если бы переименование случилось в девяносто первом, о валенках никто бы не задумывался.

Случай с вокзалом, которому, очевидно, ещё долго быть Ленинградским, укладывается в эту же тенденцию. Будь он переименован в 1990 году вместе с улицей Горького и станцией метро «Площадь Ногина», общество бы это приняло, а сейчас даже Комсомольская площадь так и не смогла стать площадью Трёх Вокзалов, так и висят на Садовом и Третьем кольце указатели с разными названиями. И стоит признать, что нынешняя власть по степени своего воздействия на умы и сердца находится куда ближе к тем, кто переименовывал Шарыпово в Черненко, чем к тем, кто переименовывал Калинин в Тверь. И очень нетрудно представить случай, аналогичный тому, что был на станции Кочетовка, но уже в современной Москве, на остановке троллейбуса близ метро «Таганская»: пожилой мужчина трёт лоб, смотрит по сторонам, спрашивает кондуктора: «Улица Солженицына? Не знаю такую. А! Большая Коммунистическая! Так бы сразу и сказали».

Был бы жив Солженицын, он бы оценил иронию судьбы.