Военное детство в Елабуге

Вера Гайдамак, ныне проживающая в Уфе, в марте посетила наш город. Поездка сюда была ее давней мечтой. Но не достопримечательности тысячелетней Елабуги привлекали ее – Вера Витальевна провела здесь первые 7 лет своей жизни, которые пришлись на военные годы.

«Как же я была удивлена, когда в стенах музея Памяти увидела, как бережно хранится память о военных годах Елабуги и ее жителей! Я плохо помню, что было со мной вчера, позавчера и неделю назад, но военные годы остались в памяти навсегда. Детская память цепкая. К сожалению, я по малости лет не могла их оценить. Запомнилось только то, что меня тогда поразило, и я записала эти моменты для своей дочери и внучки. Возможно, что-то окажется для вас интересным и достойным внимания», − так написала Вера Гайдамак научному сотруднику музея Памяти Светлане Буйволовой.

Мы публикуем это письмо в сокращенном виде, так как воспоминания маленькой девочки о военной Елабуге действительно ценны. И особенно сейчас, когда все меньше становится живых свидетелей страшных дней войны, а память о героях, благодаря которым мы сегодня живем, необходимо сохранить.

«Я родилась 3 октября 1938 года в городе Елабуга и жила там до осени 1946 года. Хорошо помню уголок города, где прошли ранние годы моего детства. Наш двор, обнесенный деревянным забором, принадлежал детским яслям, а сами ясли располагались в добротном кирпичном особняке. Мне кажется, очутись я сегодня в Елабуге, без труда найду и улицу Московская, и приютившийся в глубине большого двора скромный флигель № 71, к которому от ворот вела длинная аллея с высокими липами.

Здесь, в Елабуге, нашу семью и застала весть о начале войны. Мне было в ту пору около 3-х лет. По правде сказать, военное время нам с сестрой Ириной не казалось ни горьким, ни страшным. Все происходящее в наших глазах выглядело совершенно естественным. Это сейчас я понимаю, что нужно низко поклониться тем людям, которые прикладывали неимоверные усилия, чтобы мы не замечали военного лихолетья. И сегодня я говорю от всей души: спасибо вам, работники детского сада, за все, что вы сделали для нас! Благодаря вам детский сад остался в моей памяти как непрерывный праздник с чередой музыкальных занятий, веселых концертов и торжественных обедов. Если бы не детский сад, куда пристроила нас мама в 42-м году, вряд ли мы смогли бы вынести столько ярких впечатлений из детства, пришедшегося на суровое военное время. Прошло много лет, но те далекие годы так и стоят у меня перед глазами, будто это было только вчера. Да и можно ли такое забыть? Помнится, сразу после завтрака мы, малыши, начинали ждать, когда придет обед, а после обеда и «мертвого» часа с нетерпением ждали, скоро ли будет ужин. Те немногочисленные игрушки, что остались с довоенной поры, в качестве музейных экспонатов стояли на верхней полке застекленного шкафа, и время от времени нам их давали подержать в руках. Чтобы скрасить ущербность нашего детства, вытеснить положительными эмоциями чувство голода и отсутствие игрушек, работники детского сада устраивали для нас великолепные праздники и, как могли, развлекали своих, уже нередко осиротевших, питомцев. Мы готовили спектакли, пели, танцевали, а по большим праздникам рисовали цветными карандашами, которые были страшным дефицитом − особенно сточенный чуть ли не до самого основания желтый карандаш.

Каждый концерт заканчивался званым обедом. Об этих праздничных застольях стоит рассказать особо. В обычные дни на обед, как правило, нам давали по тарелке супа, и рядом с каждой тарелкой лежал кусочек черного хлеба. Из этого супа мы устраивали два блюда. Сначала вычерпывали бульон − это было первое блюдо, а затем ложкой разминали картошку, и получалось второе блюдо − картофельное пюре. Тот, кому доставалась хлебная горбушка, считался счастливчиком. Он выедал мякоть, а потом уже откусывал от хлебной корочки маленькие кусочки и сосал их, как конфетки, стараясь растянуть удовольствие. Праздничное меню было тем же самым, что и в будни, только хлеб раскладывали на общей тарелке, которую водружали посередине накрытого белой скатертью большого стола, составленного из сдвинутых столиков. Но все равно каждому можно было съесть только по одному кусочку хлеба.

Наши соседи жили в частном доме, а во дворе у них стояла банька. Бывало, истопив ее и помывшись, хозяева видели, что в баке осталось много горячей воды. Тогда они присылали к маме гонца и предлагали ей искупать своих девчонок. Как-то раз, воспользовавшись таким случаем, мы с мамой уже затемно через огороды отправились в баню. В предбаннике мама посадила нас на лавку, а сама решила заглянуть в бак − сколько там осталось горячей воды. Мама долго чиркала спичками о коробок, но те, едва загоревшись, гасли. И вдруг ей показалось, что кто-то невидимый, притаившись в темноте, дует на огонь. Когда в следующий момент спичка неожиданно вспыхнула ярким пламенем и осветила баньку, мама вздрогнула и отшатнулась. Перед ней на полке лежал здоровенный небритый детина и задувал спички. Мама не помнит, как выскочила в предбанник, схватила нас в охапку и без оглядки бросилась прочь. Только когда мы очутились дома, она пришла в себя и поняла, что нас угораздило столкнуться с дезертиром. Дело было осенью, на улице похолодало, а в бане еще долго держалось тепло. Вот, видимо, дождавшись, когда хозяева помоются и уйдут, мужик и обосновался в баньке на ночь. А испугалась мама не напрасно. Встреча с дезертирами была далеко небезопасной, поскольку они зачастую имели при себе огнестрельное оружие, которое могли при случае пустить в ход. Мама рассказывала, что во время войны в Елабуге действовал специальный заградительный отряд, который отлавливал дезертиров. По ночам группы вооруженных людей прочесывали город, заглядывая чуть ли не в каждый дом и обшаривая все укромные уголки.

Однако угроза, исходившая от дезертиров, меркла перед главной угрозой, которая подстерегала всех жителей города постоянно. Это был голод, и мама вместе с другими женщинами по воскресеньям отправлялась в ближайшие деревни обменивать вещи на продукты. Лучше всего «шла» детская одежда. Но наступил момент, когда менять уже стало нечего, а кормить детей надо было каждый день. Помню, однажды мама уложила нас спать, а сама села за стол, уронила голову на руки и застонала, как от боли. А на следующее утро к нам в окно постучали. Это приехал из деревни по служебным делам Митя-мозговик, сын бабушки Варварушки, до войны жившей у нас в няньках. Митя был очень маленького роста, по этой причине его не взяли на фронт, и как единственного молодого мужчину, оставшегося в деревне после поголовной мобилизации, районное начальство назначило его председателем колхоза. Бабушка Варварушка полюбила нас, как родных, и послала с сыном деревенские гостинцы: мешочек муки, банку масла и небольшой бочоночек меда. Вот так нежданно-негаданно в трудную минуту к нам пришла помощь.

Я помню, как после садика мы с сестрой частенько прибегали к маме на работу. Мама тогда была главным бухгалтером артели «Ауче» и часто задерживалась на работе по вечерам. Тамошний сторож нас хорошо знал и беспрепятственно пропускал на территорию артели, хотя она была на военном положении: здесь шили ватные брюки, телогрейки и шапки-ушанки для фронта. Больше всего мы любили забираться в примерочную цеха индивидуального пошива одежды, где жены высокого начальства обслуживались и в военную пору. Там на столике лежали журналы мод с фотографиями красавиц, разодетых в нарядные платья и костюмы.

Однажды зимой 43-го или 44-го года произошло незабываемое событие: у нас во дворе появились немцы. Где-то в конце дня во двор въехали две или три подводы, в которые вместо лошадей были впряжены пленные немцы. Оказалось, они привезли дрова для яслей. В каждой упряжке их было человек по пять, не меньше. Все немцы казались абсолютно одинаковыми: высокие, тощие, в длинных серых шинелях, каких-то странных фуражках с опущенными «ушами» и длинными козырьками. И почти все в очках. Когда разгрузка закончилась, немцы распрямили спины и с любопытством стали озираться по сторонам. Кажется, они подозвали нас к себе. Помню только, что мы оказались рядом с ними, однако держались с опаской. А они заговорили с нами на чистейшем русском языке, и это нас почему-то совсем не удивило. Один немец подошел к Ире, наклонился к ней, а потом неожиданно снял с пальца кольцо и протянул ей со словами: «Как ты похожа на мою дочку!». Ира испугалась, кинулась от него прочь, а вслед за ней мы пустились наутек.

Гораздо позже я узнала, что, оказывается, в Елабуге во время войны содержалось в плену исключительно высокопоставленное немецкое офицерство. А имели при себе холодное оружие и восседали на бревнах генералы, люди далеко немолодые и, к тому же, весьма заслуженные. Поговаривали, что военнопленным были созданы в Елабуге очень неплохие условия. Я могу судить об этом только по косвенным признакам. Нашу детсадовскую группу одно время посещали два мальчика, которые были сыновьями офицеров из конвойного подразделения. Как-то раз после праздника они расхвастались перед нами, что ели мороженое. А мы понятия не имели, что это такое.

И вот еще одна вспышка памяти. Во время войны мама, как и все работающие, получала на службе хлебный паек на себя и на нас – иждивенцев. Хлеб привозили в артель сами работницы. К концу рабочего дня они впрягались в большую повозку с деревянными полозьями и отправлялись через весь город на хлебозавод. Все ждали их возвращения с большим нетерпением. То и дело кто-нибудь подбегал к окошку и, завидев, наконец, сани, кричал: «Везут! Везут!». Тут мы с Ирой выскакивали на улицу, незаметно пристраивались сзади на повозку и доезжали на ней до самой конторы. У крыльца мы резво спрыгивали с саней и мчались к окошечку с надписью «касса», через которое выдавали хлебные пайки. Получив паек, мама отводила нас к себе в бухгалтерию. Она отрезала каждой по куску хлеба, и мы тут же его съедали. «Мама, а что же ты сама не ешь?» − удивлялись мы, уничтожив чуть ли не всю дневную норму. «Я только недавно пообедала», − неизменно отвечала она, и мы ей верили.

С маминой конторой связано еще одно воспоминание. В конце длинного коридора, разделявшего здание артели на две части, административную и рабочую, высоко над окном висела тарелка-репродуктор. Первое время, как только из репродуктора доносился голос Левитана: «От Советского информбюро…», − из цехов в коридор высыпали женщины. Они стояли плечом к плечу и в глубоком молчании слушали слова диктора: «Наши войска после тяжелых и кровопролитных боев оставили города…». Дослушав сводку до конца, они все так же молча, понурив головы, расходились по своим рабочим местам. А уже где-то ближе к победной весне 45-го года картина резко изменилась. Ликующий голос Левитана: «Наши войска с боями освободили города…», − разносился по светлому коридору, залетая в открытые окна цехов.

А теперь несколько слов о папе. Осенью 1944 года после контузии папа вернулся с фронта ослепшим. К счастью, со временем зрение частично восстановилось, и ему назначили II группу инвалидности. Он пошел работать в дорожную контору.

Летом 44-го или 45-го года папа взял меня с собой на пристань встречать инвалидов, возвращавшихся домой из госпиталей. Все организации Елабуги, имевшие грузовые машины, принимали участие в этом мероприятии. Мы с папой долго бродили по дебаркадеру в ожидании парохода, и вот, наконец, «Анри Барбюс» появился на горизонте. Я помню счастливые лица людей, сходивших на берег. Были среди них те, кто потерял руку или ногу. Одни передвигались самостоятельно, другие − на костылях или опираясь на плечи медсестер. Но несмотря ни на что, радость перехлестывала через край. На берегу играл духовой оркестр, борта грузовиков были украшены приветственными лозунгами, а над кабинами трепетали красные флаги. Это был настоящий праздник. Прибывших рассадили по машинам, и колонна двинулась в город по дороге, тянувшейся вдоль крутого берега Камы.

Подготовила Сабина КАЧАЕВА