Владимир Краснов. Звезда вечерняя

Низкое серое небо, холодная даль Великого озера, бурые лохмы некошеной травы, раскисшие от дождей поля с клочьями неубранной соломы — за сердце брала грустная картина запустения, открывшаяся взору на все четыре стороны. День клонился к вечеру, заметно темнело, и в воздухе разливалась мутная студеная сырость, пригнувшая небо еще ниже к земле, а землю сделавшая еще безрадостнее и сиротливее… 

По разбитой вдребезги дороге, которую правильнее было бы назвать топью — так изрыта, искорежена она была и так щедро залита лужами, надрываясь и дрожа от натуги, полз трактор. Временами казалось, что эта бездонная, безбрежная хлябь без следа поглотит его вместе с прицепом и двумя седоками. Но неутомимый трудяга-колесник, далеко разбрызгивая жирную дорожную грязь, благополучно выползал из очередной ямы, волоча за собой замызганную «телегу». Мы с облегчением переводили дух и еще крепче цеплялись за низкие расшатанные борта. С трудом верилось, что эта дикая дорога ведет к жилью, что где-то в этот час топят печи, греются у огня и, глядя на запотевшие окна, гадают, какая будет завтра погода. 

Но вот показался сумрачный парк с облетевшими липами, корявыми тополями и стройными рядами старых лиственниц, и сразу стало как будто бы теплее, радостнее, хотя было здесь так же голо и бесприютно, так же тоскливо свистел ветер, гнавший к берегу мелкую злую волну. 

Ни следа не осталось от большого барского дома, выходившего окнами на озеро. Только старые дуплистые деревья да ветер, что рвет с них последнюю лиственную медь и уносит в стылую даль, помнят ту давно позабытую пору, когда звучали в этих безлюдных местах молодые, счастливые голоса, хлопали двери, стучали по лестницам каблучки, трепетали на сквозняках легкие занавески…

На лето сюда приезжал со всем своим многочисленным семейством и прислугою генерал-лейтенант Макшеев. Был он человеком деятельным, не терпел праздности и даже в деревне находил себе работу: подолгу сидел за статьями об исследованиях Средней Азии, о поездках по Западной Европе, о путешествии в Алжир, Сирию, Турцию… Смолоду в знаменитой когда-то Аральской экспедиции судьба свела его с Тарасом Шевченко. 

«На первом переходе я познакомился с Шевченко, который служил рядовым в Оренбургском линейном батальоне № 5, и был командирован по просьбе лейтенанта Бутакова в описную экспедицию Аральского моря для снятия береговых видов. Я предложил несчастному поэту и художнику пристанище на время похода в своей джумалейке (палатке), и он принял мое предложение. Весь поход он сделал пешком, отдельно от роты, в штатском плохоньком пальто, так как в степи ни от кого не требовалось соблюдение формы». Так по-военному скупо писал об этом Алексей Иванович Макшеев.

На озере кричали чайки, волны с шумом накатывались на берег, а ему вспоминался, наверное, бурный неспокойный Арал, разговоры с опальным поэтом, стойко переносившим тяготы изнурительно долгого пути. Четыре с половиной месяца прожили они бок о бок и, наверное, успели потолковать обо всем, что занимало в ту пору обоих.

В семье Макшеевых долго хранилась тетрадь со стихами и рисунками, подаренная поэтом Алексею Ивановичу. Заветную реликвию сберечь, увы, не удалось. Смутное время безжалостно вытоптало следы прошлого, не оставив многого из того, чем сегодня мы могли бы гордиться. 

На месте некогда уютного хлебосольного дома лежит памятный камень, установленный попечением праправнука генерала Макшеева Аркадия Алексеевича Сенявина и его добровольного помощника полковника Владимира Васильевича Баронова. С ним-то и тряслись мы в тот неласковый осенний день в забрызганной грязью тракторной телеге по разбитому дроблинскому тракту, который раньше местные жители всегда содержали в порядке, успевая вовремя выровнять ухабы, засыпать лужи и выбоины. 

Что теперь вспоминать об этом, когда в Дроблине осталось считанное число жителей, и почти все они того почтенного, немощного возраста, когда впору бы заботиться о них тем, кто помоложе. Но помощников у них нет, надеяться не на кого, и они сами, помогая друг другу, стараются жить достойно. С каждым не то что годом — месяцем это все труднее, но они по давней привычке терпеливо сносят все беды и тяготы, не сдаются: держат скотину, управляются с огородами, сами, когда нужно, становятся за плуг и, стараясь друг перед дружкой, наводят в своих одиноких избах такую чистоту, какой и представить себе невозможно. 

Радугами сияют на крашеных полах разноцветные половики, на окнах целые оранжереи из комнатных цветов, высокие железные кровати с шариками на спинках застланы нарядными покрывалами, из-под которых понизу кокетливо белеют самолично связанные подзоры… Немудреная мебель расставлена по местам в строгом соответствии с неписаной табелью о рангах. 

Комод непременно стоит там, где ему и должно быть — в простенке между окнами, на самом виду, сундук и лавка скромно притулились в стороне, громоздкий буфет, выпятившийся несколько более, чем следует, сияет разнокалиберной посудой, выстроенной по ранжиру: графины и высокие чопорные фужеры посередине, а мелочь, вроде чашек с блюдцами, рюмок, стопок и лафитничков, — по краям. В каждом доме, конечно, свои порядки, но что-то общее, бесконечно дорогое, узнаваемое есть везде. Не потому ли, не успев переступить порог и перемолвиться с хозяевами парой слов, уже чувствуешь, что ты дома, а не в гостях. И не удивляешься, что тебе, чужому человеку, с доброй душой рассказана в деталях вся многотрудная, поистине стоическая жизнь, да еще как рассказана: легко, со смехом и печалью, с присловьями и прибаутками! И звучит она, то достигая трагических высот, то опускаясь до комических коллизий, воистину прекрасно. И мне не с чем сравнить непередаваемую музыку простой русской речи, которая так легко и вольно льется, словно читается с листа, как святое писание или житие. 

Как тут не вспомнить заклинающие слова Василия Васильевича Розанова, сказанные, может быть, в самые страшные для нашей многострадальной Родины годы: «Старые милые русские бабушки, берегите правду русскую! Ее некому больше беречь». Но в ту пору эти бабушки бегали босиком в ситцевых сарафанах, играли в куклы и еще только примеривались к взрослой жизни, которая, вероятно, казалась им, как всем детям, необыкновенно интересной и счастливой.

Могла ли предположить Марина Ивановна Иванова, что на роду ей написано быть раскулаченной, согнанной с земли, могла ли представить, что придется собственный дом по частям выкупать у колхоза, устроившего в таких-то хоромах приемный пункт молока? В страшном сне не могло явиться такое. Но в жизни, однако, явилось со всей непререкаемостью свершившегося кошмара. 

Выйдя замуж за Якова Ивановича Иванова, отличавшегося редким трудолюбием и спокойным нравом, она тем самым обрекла себя на ту подвижническую, полную лишений жизнь, которую достойно прожила, разменяв уже девятый десяток. И, сколько ей помнится, всегда приходилось тянуть из себя жилы, чтобы не сломиться, не озлобиться, а скопить деньжат и воротиться в родной дом, спасти и сохранить семью, выходить мужа, вернувшегося с войны сле¬пым, без обеих рук…

Каждый год приходилось возить его в райцентр на комиссию, чтобы подтвердить инвалидность, будто слепые глаза прозреют и оторванные взрывом руки отрастут! Он, конечно, без дела не сидел. Выучился заново и сено грести, и дрова пилить, и всякую другую работу делать. После войны Марина Ивановна подрядилась в сельпо хлебы печь, а Яков Иванович отвозил их на тележке в то самое Олехово, где жил когда-то действительный член Русского географического общества, генерал-лейтенант Макшеев. Там буханки счетом и весом у слепого возницы принимали, а взамен давали мешок ржаной муки на следующий замес. Так он и возил хлебную поклажу, покуда была в том у сельпо нужда, прирабатывая скромные копейки к инвалидской пенсии. Чего это ему стоило, знает только Марина Ивановна, он тайну свою унес с собой в могилу, так и не привыкнув скулить и жаловаться. До конца дней выходили из его сухого измученного тела осколки, причинявшие ему немыслимые страдания. 

Домашним лекарем для ослабевших родителей стала в последние годы дочка Евгения Яковлевна, выучившаяся и уколы делать, и банки ставить, и целебные настои заваривать. Выработав северный пенсионный стаж, она теперь больше живет в Дроблине, чем в Мурманской области, где осталась у нее семья. Нелегко разрываться на два дома, но иного выхода просто нет.

Трудно жить в деревне, отрезанной от мира озером и бездорожьем. Ни магазина, ни почты, ни медпункта поблизости нет. За любой малостью надобно снаряжаться либо в Долгое, либо в Кабожу. В распутицу никакая автолавка, никакая «скорая» сюда не попадет. 

«Заткнуло нас, ни вздоху, ни крику, — горестно жаловались старушки. — А мы же люди, нас не зароешь живьем». Но не только жить, но и умереть в Дроблине — проблема. Чтобы схоронить отмучавшегося Якова Ивановича, пришлось гусеничный трактор в совхозе просить, через все хляби пробираться до Городка, там перегружать покойника на машину и везти на кладбище в Кабожу. Никаких сил не хватит, чтобы вынести этот тяжкий путь. Зная это, старики с содроганием думают о том, каких хлопот наделают они родне своей смертью, и поэтому изо всех сил цепляются за жизнь, надеясь, что когда-нибудь будет полегче с дорогой. «А не будет — самоходкой пойдем на погост, — невесело шутят они. — В Забелине переночуем и дальше побредем». 

Добрые вести из Дроблина — большая редкость. Недавно я узнал, что Валентина Васильевна Ермолаева, еще осенью державшая корову и овечек, серьезно захворала и слегла. Она и раньше не отличалась крепким здоровьем, целыми неделями перебиваясь молоком и хлебом, что всегда было предметом деревенских пересудов, а теперь, видно, болезнь допекла ее, и сама по себе вряд ли отстанет. Надо везти в больницу, но как одолеть немыслимо тяжелую даже для здорового человека дорогу? 

Каждый вольно или невольно примеряет эту горькую ситуацию к себе, и вряд ли кто находит утешение, потому что заболеть в глухомани - действительно большая беда. Придет по вызову фельдшер, сделает укол, пропишет порошки и микстуры, а где их потом взять, где купить? Да и не поспеть пешком по бездорожью обойти всех хворых и убогих, застигнутых старостью и одиночеством в умирающих деревнях. 

Телефон молчит, и, случись что, помощи не докричишься. Вопросам и раздумьям этим нет конца. Даже летом, когда в Дроблине полно дачников, жить здесь непросто. А каково тут осенью и зимой, когда свет по вечерам теплится только в пяти или шести избах? 

Общая доля объединяет людей. Все стараются быть поближе друг к другу, помочь, если есть в том нужда. А когда все дела переделаны, соберутся, бывало, в одной избе, наговорятся вволю, песен попоют и расходятся по домам с ощущением покоя и радости душевной. 

Пока жив был Василий Терентьевич Вишняков, было как-то полегче, попроще. Он и муки на тракторе привезет, и огород заборонит, не взяв за труды ни копейки, но не отказавшись, однако, от выпивки, и дорогу расчистит. Всем был хорош мужик: и работящ, и исполнителен, и деловит, но во хмелю не знал меры, доставляя немало хлопот своей терпеливой и безответной жене. Года не пожил на пенсии, помер, оставив  деревню без мужских рук. 

Мы возвращались назад в сырых густеющих сумерках. Трактор, чихнув мотором, затарахтел и бойко зашлепал по грязи. У старого парка мы остановились, подошли к гранитному валуну с белеющей в темноте плитой из нержавеющей стали. Помолчали. С печальным шорохом накатывались на берег волны. Далеко за озером в просветах туч блеснула и пропала маленькая неяркая точка. И вспомнились мне слова из проповеди священника Павла Флоренского: «Звезда утренняя и звезда вечерняя — одна звезда…»