Статья Дмитрия Бутрина, написанная в продолжение дискуссии о Крымской войне, очень ясно демонстрирует то значение, которое порой приобретают для нас, казалось бы, давно минувшие события. А важны они именно потому, что позволяют понять истоки многих общественных явлений, наблюдаемых нами сегодня. Как справедливо замечает сам автор, «годовщина Крымской войны знаменательна не поражениями, а тем, что случилось потом и продолжается уже столько лет, что стало привычным». Предлагаемая читателям статья небесспорна, стремление Дмитрия Бутрина «привязать» историческое расхождение России и Европы именно к Крымской войне, как кажется, найдёт много – в том числе и справедливых – возражений. Тем не менее содержащиеся в ней рассуждения весьма интересны и заставляют ещё раз задуматься об историческом пути, который проделала Россия за последние 150 лет.

Конечно же, считаться победами в Крымской войне может лишь избыточно увлечённый человек. Победы и поражения русского оружия по прошествии 155 лет вряд ли могут что-либо добавить и к спорам о будущем Черноморского флота в Севастополе, и к разговорам о Никите Хрущёве и природных границах Украины, и даже к сладостным размышлениям о тайных сетях Альбиона, опутавших Россию руками сынов Израиля. Стараниями Лермонтова дальше отстоящий на временной шкале день Бородина ещё смутно дымится где-то на горизонте у всей России, но кто вспомнит песенку офицера Толстого, из-за которой он, видимо, и отправился сначала из Севастополя в Санкт-Петербург курьером, потом в Париж, в Женеву, а затем и в Ясную Поляну – к мировой славе? «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Тоже Чёрная речка, да не та. Было бы лицемерием вздыхать сейчас о погибших – у этой лёгкой кавалерии уже, слава богу, не различишь цвета мундиров. Но эта историческая отдалённость позволяет видеть чуть больше, чем хотелось бы – годовщина Крымской войны знаменательна не поражениями, а тем, что случилось потом и продолжается уже столько лет, что стало привычным. Именно в 1854 году Россия покинула Европу – с Крымской войны начинается список сражений, с которых страна не может вернуться. А надо бы.

Вероятно, историки лучше знают, что сломалось в механизме, соединявшем Россию и «цивилизованный мир», в тот момент равный Европе по итогам всех этих сражений. Но никуда не деться – Толстой во многом благодаря «Севастопольским рассказам» стал одним из трёх русских, перешагнувших тонкую красную линию, выстроившуюся первоначально под Балаклавой. Достоевскому её пришлось просто прорывать, а Бродскому оказаться по ту сторону. История России в Европе закончилась именно под Севастополем, причём решалось это, вероятно, совсем не на полях сражений. Крымскую войну и Франция, и Англия, и будущая Италия осознавали отдельно от северного соседа, который ещё десятилетие бредил лесковскими словами Левши на ухо духовного звания доктору Мартын-Сольскому – не поляку ли? Вероятно. У англичан ружья кирпичом и впрямь не чистят, да разве же в этом дело.

Ничьей вины здесь, конечно, нет – ни Николая I, ни тем более Александра II, у которого и без Лондона с Парижем было достаточно дел. Никто не может быть принуждён к тому, чтобы после такой войны вдумываться в то, чем живёт сосед. Тем не менее ещё в 1847 году для любого европейца русские были такими же, как и все остальные жители Европы – ничуть не страннее венгра и уж во всяком случае ближе испанца. 1848 год сто лет спустя известен был в СССР более описанием призрака, бродящего по Европе – к тому времени уже забыто почти всеми было победоносное вступление в Вену войск русского императора в 1848 году. Зачем и куда мы вступали? Зачем седлать коней, какая такая опять революция была в Париже, Берлине, Вене, Будапеште? Кто ж вспомнит, если не учил это к экзамену. Впрочем, и это не было бы фатальным. Но через три года государь-император высокомерно назовёт Шарля Луи Бонапарта Наполеона в приветствии вместо «брата» «другом», тот в ответ вмешается в русско-турецкий спор из-за церкви Рождества Христова в Вифлееме, Россия оккупирует Валахию и Молдавию (в 1861 году они волей неизвестного в России Александра Иоанна Кузы неожиданно станут единой Румынией – что уж теперь поделать?) – и всё пойдёт под откос и закончится Балаклавой.

Что такое Балаклава? Спросите у англичанина. О Севастополе спросите у наследников барона Жоржа Османа, строившего бульвары Большого Парижа. Alma, Malakhoff, Kinburn – все эти слова в русском историческом языке редкость все эти полтора века, но не в английском и не французском. В 1859 году, когда скульптор Джон Белл поставил на Риджент Стрит в Лондоне памятник Победе, отлитой из захваченных в Севастополе пушек, её сопровождали лишь три фигуры британских гвардейцев. В 1914 году, накануне ещё одной роковой для России даты, лондонский монумент переместили, дополнив его двумя новыми фигурами, ставшими за прошедшие десятилетия осмысления происходящего очевидными символами Крымской войны для Британии – статуями Флоренс Найтингейл и Сиднея Герберта.

Первую в России ещё как-то знают, хотя те, кто знает, и не преминёт вспомнить, что «ангел с лампой», создатель первой в мире службы медсестёр в британско-французских военных лагерях под Севастополем, делала то же самое, что и великая княгиня Елена Павловна, основательница Крестовоздвиженской обители сестёр милосердия – также первой в мире службы медсестёр, трудившихся под Севастополем под руководством великого хирурга Николая Пирогова.

В чём же отличие? Я скажу – и это будет звучать, с одной стороны, очевидно, а с другой – совершенно непонятно для русского уха. Флоренс Найтингейл, благодаря Банку Англии, поместившему в XX веке её портрет на банкнотах, известных даже иммигранту из Москвы, получила своё прозвище от газеты The Times – именно СМИ назвали её «ангелом с лампой» и сделали мировой знаменитостью. Газеты в Великобритании всегда были влиятельны, но никогда они не были так влиятельны, как в Крымскую войну, когда крымскими репортажами зачитывалась вся страна, а либерал Уильям Кобден с досадой говорил, что пропагандировать среди лондонцев мир с русскими просто опасно для здоровья. Впрочем, они не оставили Найтингейл и впоследствии. Репутация основательницы одного из базовых институтов современного здравоохранения позволила ей и в дальнейшем развивать сеть школ медсестёр и заниматься внедрением в военные и гражданские учреждения принципов санитарии. Будучи глубоко больна, она написала книгу, оказавшую серьёзное влияние на развитие идей феминизма в Великобритании. И это было, в общем, неизбежно – дело в том, что викторианское общество видело в Найтингейл не столько ангела милосердия, сколько учёного. Флоренс Найтингейл строила свою работу в Крыму на основе статистических показателей, а в 1856 году, выступая в британском парламенте на тему организации медицинской службы в армии, она изумила всех едва ли не первой в политической истории презентацией с использованием графиков – именно Найтингейл экономическая и научная пресса обязана возможностью иллюстрировать свою мысль диаграммами.

В этом знаменитом выступлении ей содействовал почётный секретарь её медицинского фонда, Сидней Герберт – собственно, он и во время Крымской войны был руководителем Флоренс, поскольку занимал пост военного министра Великобритании. Карьера Герберта отмечена именно содействием Найтингейл и армейской послевоенной реформой 1856–1859 гг., связанной преимущественно с вопросами санитарии, медицины и всего того, что в России принято называть «сбережением человеческих ресурсов». Для русских Герберт, впрочем, интересен не столько этим. Дело в том, что военный министр, одиннадцатый граф Пемброк и восьмой Монтгомери (славный для военного титул), был наполовину русским – его мать, Екатерина Воронцова, была дочерью русского посла в Лондоне Семёна Воронцова. Но ни слава влиятельнейшего в Лондоне деда, ни репутация русского ни разу не дали британским газетам, уже тогда не лезшим за словом в карман, обвинить Герберта в возможном русофильстве как в разгар войны, так и позже.

В 1861 году полурусский военный министр умер в возрасте 51 года как национальный герой, оставивший здоровье в национальной войне. Репортажи с его похорон лишь случайно не сопровождались фоторядом – дело в том, что для Британии Крымская война стала первой кампанией, сопровождавшейся фоторепортажами Роджера Фентона. Теннисон, который, собственно, и запечатлел для истории фатальную «атаку лёгкой кавалерии» в одноимённом стихотворении, скорее всего, писал под впечатлением публикаций фотографий Фентона, первого в мире военного фоторепортёра, помещённых в Times и Illustrated London News.

Викторианская Британия 60–70-х годов, которую мы в России привыкли представлять как нечто ультраконсервативное и застывшее в торжестве, вообще была, судя по всему, полигоном для самых невероятных для того времени социально-политических процессов – очень многие идеи, составляющие нынешний контекст общественной жизни, от современного сплава прогрессизма и гуманизма до институтов, основанных на общественном мнении и публичном самовыражении, формировались именно тогда. Всё это происходило и в Европе, и в остальном мире. В России события развивались не менее бурно – речь идёт о серии величайших по значению для страны реформ, реализуемых Александром II. Но вот процессы оформления отношений власти и общества в нашей стране шли последующие полвека совершенно иначе – со стремительно нарастающим непониманием России и Европы друг другом вплоть до полного отчуждения и интереса, вызванного непохожестью. Уверен, Ленин в Лозанне с его русскими интересами выглядел для любого политика-европейца человеком с обратной стороны Луны. Слова те же, смысл другой – Крым, где Россия, помимо прочего, впервые противопоставила миру себя как носителя собственных, мессианских по природе, интересов, уже надёжно смешал языки.

Найтингейл в объектив Роджера Фентона, запечатлевшего первое непонимание в серии «Долина смертной тени», на войне не попала. Впрочем, потом, вплоть до её смерти в 1910 году, фотографии национальной героини в прессе публиковались просто непрерывно. Марии Павловне, дочери императора Павла и супруге великого герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, покровительнице Листа и Гёте в Йене, с фотографами не повезло совсем. В России после Крымской войны она была лишь один раз, на коронации своего племянника Александра II (именно ему оставил государство «в расстройстве» Николай I). Николаю Пирогову не повезло ещё больше. Как и Найтингейл, он «пошёл во власть» – после падения Севастополя на приёме у нового монарха он доложил ему свои мысли о реорганизации армии, но попал в опалу, был отправлен в Одессу руководить школьным образованием, уволен за попытки неугодных реформ (при поддержке либералов во главе с Добролюбовым, травившим его за слабое сопротивление телесным наказаниям в школах), и стал полузатворником в своём селе Вишни под Винницей. Оттуда он выезжал лишь читать лекции в Петербург и с краткими визитами в Европу. Исключением был 1877 год – Пирогов отправился под Плевну, на новую балканскую войну, где работал три месяца, став болгарской и русской народной легендой. Фотографию Пирогова заменила бы картина Ильи Репина, эскиз которой был создан в 1881 году с натуры – уже безнадёжно больной Пирогов тогда приехал в Москву на 50-летний юбилей своей деятельности. Впрочем, известен лишь этот эскиз – и всё.

Конечно, было бы просто глупо резюмировать вышеописанное – ну да, что сравнивать гражданское общество в Европе и царскую империю в России? До Крымской войны это сравнение было бы совершенно равноправным, да и не сказать, чтобы Россия с 1856 года смотрелась иным миром. Напротив, на последующие 50 лет пришёлся период её исторически максимальной открытости миру, величайших реформ, максимального богатства и благоденствия за последние века. Но специфическая «сухость» этого мира, неуловимая отчуждённость и отстранённость – они всегда были в русской истории, и сейчас это так – никуда не делись: и в Толстом, и в Достоевском, и в Бродском преодоление этого свойства пространства, осада его, война с ним до победного – главное. Пушкину, жившему до Крымской войны, приходилось с этим сталкиваться, но преодолевать это было не нужно, он жил с Теннисоном в одном мире, хотя и понимал, что его невыезд за священные пределы – это что-то значимое и важное, хотя и смутно уловимое. Остался бы, как пить дать, в чём и сам признавался – и вернулся бы, и удрал бы вновь, и вновь вернулся бы легко, как и многие до, но не после. После мир всё равно делился на «там» и «тут» –  он, собственно, и сейчас таков, и одна лишь просьба-пожелание к тем, от кого это зависит: может, для следующего поколения так уже не будет?

Что можно поделать с этим неуловимым ощущением, подталкивающим к мысли, что именно тогда, под Балаклавой, российское общество сделало первый шаг не только к «особому пути» в последующие десятилетия, но и осталось за той тонкой красной линией, которую перешагнули ведущие страны Европы, – линией, за которой государство существует для блага граждан, а не наоборот? Я не знаю, откуда берётся это ощущение. Но вот, например, судьба последнего из известных ветеранов Крымской войны на стороне англо-французских войск. 12-летний юнга Эвелин Кромптон, одноклассник того, кто потом станет Льюисом Кэрроллом, с родственником-военным отбыл в Крым на корабле «Дракон», воевал и был награждён медалью за взятие Севастополя. В историю он вошёл, впрочем, не с этой медалью, а с медалью Фарадея в 1926 году. Кромптон известен как основатель компании Crompton, первой в мире компании электрического освещения, а также как автор идеи (сам же её и реализовавший) стандартизации электрооборудования – ветерану Крымской войны мы обязаны в том числе неизменными 220 вольтами и 50 амперами в розетках.

Полковник Кромптон, глава Международной электротехнической комиссии, умер в феврале 1940 года – за полгода до начала Битвы за Британию, о которой в России знают немногим больше, чем о Крымской войне. Мы живём в другом мире – наша история, ставшая другой полтора века назад, никак не вернётся в колею, более или менее общую для остального мира: пропасть между российским и британским ощущением истории много больше, чем различие французского и британского, равно как британского и американского.

Уверен, десятки историй, подобных человеческим историям Найтингейл, Герберта, Фентона, Кромтона, есть и в российских архивах, но их нет в России в общественном сознании, в общественной мифологии, забитой вместо них сведениями о бронзовых от славы полководцах, стальных реформаторах и неотвратимо-чугунных общественно-политических процессах, падающих веками на головы любого, кто неудачно расположился под троном творить добро. Именно с тех пор интеллектуальный мир российских политиков и мыслителей окончательно стал геополитической картой во времени, на которой России, как и в 1853 году, надо взять под контроль Босфор и Дарданеллы, объявить войну всему миру, проигрывать её из последних сил – и погибнуть в ней со всем миром, не выдержавшем этого гибельного великолепия. В нём, увы, нет места людям с их историей – плохо это или хорошо, не важно, но это так. Толстого с его очень человеческими рассказами о Севастополе в войне 1854 года лучше понимают в Париже, чем в Санкт-Петербурге, и это – главная потеря Крымской войны.

Но за тонкой красной линией давно уже никто и никого не держит. Карты устарели полтора века назад, Балаклава – это то, что уже было и закончилось. Как бы это осознать?

В рамках дискуссии читайте также:

Евгений Левин. Горе стране разорённой! К годовщине Крымской войны

Михаил Быков. Не будем себя обманывать

Евгений Левин. Несколько замечаний о Крымской войне

Станислав Кувалдин. Reunis par la mort. В продолжение полемики о Крымской войне