От редакции. Отмечаемое сегодня 60-летие образования КНР – событие, не имеющее прямого отношения к Русскому миру. Тем не менее нельзя сказать, что случившееся 60 лет назад – факт лишь китайской истории. Последствия маоистской революции для истории XX века до сих пор являются предметом споров специалистов. Возросшее же значение Китая в XXI веке заставляет относиться к важным событиям, определившим направления развития страны, с ещё большим вниманием. К тому же странная взаимосвязь историй наших стран в прошлом и нынешнем веках, да и просто близкое соседство дают дополнительные важные поводы вспомнить и поразмышлять о нынешней дате. Размышления эти в любом случае не могут быть однозначными. И история, и современность Китая достаточно интересна и противоречива. Один из взглядов на происходившие и происходящие в КНР процессы представляет известный исследователь и публицист Борис Кагарлицкий.
 
Пока российские и западные аналитики спорят о том, станет ли капиталистический Китай жертвой мирового кризиса или, наоборот, окажется экономическим игроком, который вытянет за собой весь мир из промышленного спада, подошла очередная дата, юбилей события, с которого, собственно, и надо начинать современную китайскую историю, – годовщина захвата власти в стране коммунистами и провозглашения Китайской Народной Республики.

60 лет назад, заняв Пекин, армия председателя Мао, свергла националистический Гоминьдан, «оставив» проигравшей стороне лишь остров Тайвань. Сегодня, когда китайский опыт ассоциируется не с революционными преобразованиями, а с рыночными реформами, мало кто видит в событиях того времени начало мощного рывка, вернувшего Китай на мировую арену в качестве великой державы. Тем более неожиданным для многих оказалось, когда во время прошедшей в сентябре в Москве конференции «Возвращение политэкономии: к анализу возможных параметров мира после кризиса» китайский экономист Ван Шао-гуан заявил, что именно маоистская политика периода 1950–1970-х годов дала толчок для нынешнего прорыва. Между тем Ван Шао-гуан говорил об очень конкретных вещах, приводя очень простые цифры. Например, что средняя продолжительность жизни в Китае за время тоталитарного правления Мао выросла с 35-36 до 70 с лишним лет. За время либеральных реформ к среднему сроку продолжительности жизни прибавилось всего несколько лет. В Индии, где преобладала буржуазно-либеральная модель модернизации, продолжительность жизни большинства граждан до сих пор остаётся существенно ниже.

Точно так же страна, где подавляющая часть населения была безграмотной, не только обучила всех читать и писать, но и провела образовательную реформу таким образом, что каждый взрослый китаец знает сегодня около 3 тысяч иероглифов, иными словами, может читать не только газеты и инструкции к бытовой технике, как средний американец, но и серьёзную художественную или научную литературу.

За годы маоистской власти построена была и базовая транспортно-промышленная инфраструктура, на которую опирается нынешний экономический рост. Начав индустриализацию, маоистская революция, хоть и с огромным количеством трудностей и эксцессов, запустила механизм преобразований, который сделал возможным превращение Китая в «мастерскую мира» к началу XXI века.

Разумеется, «издержки» культурной революции были не менее страшными, чем аналогичный опыт советского общества в годы сталинизма. Остаётся открытым вопрос о том, насколько история вообще позволяет совершать столь масштабные рывки без многочисленных жертв. Причём речь здесь вовсе не обязательно идёт о сознательной воле. В конце концов, возникновение современной буржуазной цивилизации Запада тоже было отнюдь не похоже на добрую сказку, даже если кто-то сегодня хотел бы заставить нас в это поверить.

Вопреки расхожему либеральному мифу, в соответствии с которым правые умеют производить, создавая богатство, а левые только перераспределять его, история Китая (и не только Китая) демонстрирует солидные контрдоводы. Идеология и практика, ориентированная на централизованное развитие производства, не только создали производительные силы, без опоры на которые дальнейший экономический рост оказался бы немыслим, но и вырастили нового работника, способного использовать современную технику, быстро ориентирующегося в меняющейся ситуации, способного выполнять задания нарастающей сложности. Либеральные реформы опирались на уже ранее созданную базу, причём эту базу капитализм получил (как и в России) практически бесплатно.

Разумеется, постмаоистский Китай сделал, опираясь на эту основу, новый рывок, не только резко увеличив размер валового внутреннего продукта, но и повысив народное потребление. Всеобщая бедность маоистского порядка ушла в прошлое – не в том смысле, что бедности не стало, а в том, что она перестала быть всеобщей.

Появился пресловутый средний класс, выросла буржуазия, щеголяющая демонстративной роскошью, а главное, массы «среднестатистических граждан» ринулись потреблять, соревнуясь в этом плане с жителями Запада. При меньших средствах и более низком, всё ещё нищенском, уровне заработной платы Китай стал уже вполне потребительским обществом, по крайней мере, та его часть, что уже охвачена либеральной модернизацией.

Между тем неолиберальная модель, построенная на рыночных стимулах и частной инициативе, обеспечив стране новый рывок в 1990–2000-х годах, одновременно демонстрирует здесь все свои издержки и противоречия.

Разрыв между богатыми и бедными стремительно увеличивался, а соблазны потребления сделали бедность куда более болезненной, чем во времена Мао и в первые годы Дэн Сяопина, когда бедны были все. Бурное развитие восточных прибрежных регионов сопровождалось отставанием «глубинки». В духе либеральных теорий правительство полагалось на стихийное перераспределение ресурсов, осуществляемое через рыночные механизмы. Десятки миллионов мигрантов пересылали свои заработки домой, во внутренние области, где со стариками оставались их дети. Правительство сознательно ограничивало возможности мигрантов на новых местах: жёсткая система прописки мешала перевозить с собой детей, их не принимали в школы, не ставили на учёт в поликлиниках. В итоге люди должны были, переводя деньги старикам, обеспечивать переток средств с богатого востока на бедный запад, из своего кармана финансируя развитие отсталых регионов.

Ещё более важным структурным последствием неолиберальных реформ стала экспортная ориентация экономики. В начале 1930-х годов Китай сравнительно легко перенёс Великую депрессию, поскольку большая часть хозяйства работала на внутренний и даже местный рынок. Политически страна была слаба, отстала и зависима, но экономически оставалась самодостаточна. Напротив, сейчас Китай, быть может впервые в своей истории, экономически зависит от внешних рынков настолько, что именно они определяют динамику его развития. И дело не в количественном соотношении (большая часть экономики, вопреки расхожим представлениям, всё ещё работает для внутреннего рынка), но стратегически именно предприятия, связанные с экспортом, определяют основные параметры развития. Необходимость развивать экспорт диктует сохранение крайне низкой заработной платы – политика, цель которой состоит в сдерживании роста доходов населения. Иными словами, окончательная победа над бедностью в рамках такой модели не только невозможна, но и нежелательна. Хотя сейчас китайские компании уже жалуются на слишком высокую зарплату рабочих в Поднебесной и обращают свои взоры на Африку.

С другой стороны, значительная часть сложного оборудования, поступающая к нам с клеймом «made in China», на самом деле собрана из компонентов, произведённых в других странах – от Тайваня до Японии, включая даже Западную Европу. Это значит, что повысить конкурентоспособность промышленности за счёт девальвации юаня не удастся. Сокращение импорта нанесёт удар по экспорту, который остаётся локомотивом экономики.

Мировой кризис резко ударил по экспортному сектору, заставив правительство искать выход в традиционной политике государственного стимулирования по рецептам Дж. М. Кейнса. Можно сказать, что за 60 лет в Поднебесной перепробовали все возможные экономические доктрины – от коммунистического централизованного планирования до свободного рынка и от либерального рынка до кейнсианства. Однако для перехода от ориентации на внешний рынок к стратегии развития внутреннего недостаточно просто вложить деньги в отсталые провинции. Необходимы структурная перестройка и социальные реформы, то есть нужно сделать как раз то, что делать ни в коем случае нельзя, не рискуя развернуть страну в противоположную сторону от избранного её элитой капиталистического пути.

Впрочем, нынешний социальный кризис острее всего сказывается именно в тех сферах, где маоизм со своей стороны не доделал начатую работу.

Одним из главных «провалов» маоистского периода оказалась неспособность государства создать всеобщую пенсионную систему. В аграрной стране, где люди не доживали до 40 лет, а те, кто жил дольше, оставались частью большой патриархальной семьи, объединявшей несколько поколений, в пенсиях нуждались лишь горожане, да и то не все. Китай, каким он стал после Мао, уже другой. Происходит урбанизация. Городская «нуклеарная семья» состоящая из пары с одним единственным (этого требовала политика ограничения рождаемости) ребёнком, уже существует по другим правилам. Сегодня население Китая постепенно стареет, а с 2020 года численный рост сменится убылью, причём сокращаться будет именно численность молодого поколения. Кто будет содержать стариков? Развитие государственной системы пенсионного обеспечения противоречило неолиберальной ориентации власти, а потому необходимые меры не были приняты.

Социальные контрасты сегодняшнего Китая болезненно воспринимаются не только старшим поколением, выросшим во времена Мао и в первые годы правления Дэна. Для тех, кто не застал маоистскую эпоху, она обрастает легендами, становясь источником ностальгии. Размаху этой ностальгии препятствует только официальный культ Мао и ритуальное использование краснознамённой идеологии в качестве прикрытия для политики своеобразного «бюрократического либерализма», сочетающего определённые черты свободного рынка с косными формами однопартийного политического контроля в стиле позднего Брежнева.

Нынешнюю систему можно назвать результатом бюрократического преодоления революции. В Китае этот процесс произошёл по несколько иному, более успешному, чем в СССР, сценарию, однако был столь же всеобъемлющим и последовательным. Тем не менее, если не углубляться в рассуждения о «пятитысячелетней цивилизации», сейчас Китай живёт в обществе, каркас которого был заложен революционными событиями 60-летней давности, несмотря на то, что успело «нарасти» на этом каркасе за последние десятилетия, и даже несмотря на то, что связь принципов, по которым функционирует китайская политика и экономика с революционными идеалами достаточно косвенная. Нынешний кризис заставляет задумываться и вспоминать именно о глубинных проблемах, «поднимать документацию» по особенностям каркаса. Какое проявление это найдёт в Китае, пока сказать сложно. Однако символично, что задумываться над этим приходится в год очередного юбилея великой антикапиталистической революции.