Не наша война
Вчерашнее празднование 90-летия окончания Первой мировой войны проходило в Европе на фоне шумного скандала. Канцлер ФРГ Ангела Меркель отказалась прибыть на торжества во Францию, которые в этом году решили устроить под Верденом – именно там, где в 1916 году велось, пожалуй, самое кровопролитное за всю войну сражение, получившие название «верденской мясорубки» и ставшее символом стойкости французского духа. Обычно торжества, приуроченные к подписанию 11 ноября 1918 года перемирия в Компьенском лесу, проходили в Париже, и неожиданное решение французской стороны в Германии расценили как попытку подчеркнуть милитаристское прошлое Германии.
Как-то странно сознавать, что перемирие, положившее (де-факто) конец кровавой мировой войне, практически ничего, кроме отвлечённого исторического интереса, не значит для нас, слишком привыкших к тому, что Россия – непременная участница всех важнейших исторических событий. И это при том, что на протяжении большей части войны Россия была полноценным участником военных действий, а наши боевые потери (1,8 млн человек) уступают лишь германским (2 млн).
По понятным причинам Россия, к тому времени уже советская, не могла участвовать в подписании Компьенского перемирия, а затем и Версальского мирного договора и, строго говоря, не причастна к этим событиям. Но это лишь одна, формальная сторона дела. Даже то, что об участии в войне России и её жертвах не очень-то вспоминают на Западе, понять можно, учитывая и традиционную зацикленность Европы на самой себе, и особенно памятуя о заключении сепаратного мира с немцами и их союзниками в Брест-Литовске.
Гораздо более удивительно, что об этом позабылось в самой России. Крайне мало у нас исследований об этой войне – лишь считанные исторические монографии; почти ничего в литературе – не без запинки вспоминается «Тихий Дон», по большей части посвящённый всё же другим событиям, и «Моонзунд» Пикуля; практически ничего в кинематографе (разве что «Моонзунд» Александра Муратова, снятый по тому же роману Пикуля). Почти отсутствуют у нас и памятники, посвящённые Первой мировой. Лишь четыре года назад был открыт мемориальный комплекс в Москве на Соколе (на месте братского кладбища), а вчера памятник жертвам Первой мировой войны открыли в Пушкине (в 1918 году в Ратной палате здесь уже существовал народный музей войны 1914-1918 годов, однако в 1919 он был закрыт). Тем не менее это совсем немного. Для сравнения, в Калининградской области сохранились десятки памятников, установленные в своё время, разумеется, немцами. Музеев, кажется, нет вовсе.
Самое главное, нет живой памяти о тех событиях, мы – наследники другой эпохи, а фраза «наша страна участвовала в Первой мировой войне» вызывает определённый дискомфорт – вроде бы всё верно, но есть в этом какая-то неправда. Достаточно вялые попытки последних лет хоть как-то восполнить существующий вакуум, скорее, подтверждают эту истину.
Объяснить это явление несложно. Большевики считали эту войну империалистической и грабительской. Революционность произведённого большевиками в октябре переворота во многом следовала именно из Декрета о мире, поскольку немедленная остановка кошмара мировой войны виделась главным прологом к переустройству всего мирового порядка, началом мировой социалистической революции. Это относило участие России в Первой мировой войне к фундаментальным грехам старого строя, следовавшим из самой его империалистической природы. Фактический развал российской армии к осени 1917 года, повальное дезертирство солдат с фронта, пусть и начавшееся некогда не без большевистской агитации, но принявшее невиданные масштабы, достичь которых одной агитацией невозможно, показывает, что такой взгляд на происходящее пользовался в России на тот момент немалой поддержкой. Это, среди прочего, тоже создаёт препятствия для сохранения памяти о Первой мировой. Хранить народную память о войне, с которой под конец все сбежали, у нас как-то не получается. Возможно, именно потому, что у нас не так уж развиты партизанские традиции, когда начать войну под одним знаменем, потом бежать, продолжить её без всякого знамени или не продолжать вовсе считается, в целом, в порядке вещей. Как бы высокопарно это ни звучало, но в историческом опыте русского народа не выработалось подходящих механизмов для воспоминания о войнах, которые окончились ни победой, ни поражением, а усталостью, озлобленностью и общим крахом.
Гражданская война, разразившаяся в России вскоре после окончания Первой мировой, по своим общим итогам была более «традиционной» – в ней были явные победители и проигравшие. Жестокости, голод и лишения, которыми она сопровождалась, также способствовали «вымыванию» Первой мировой из народной памяти. После же Великой Отечественной этот трагический эпизод нашей истории окончательно оказался в тени. Кроме того, Декрет о мире всегда оставался одной из священных коров идеологического наследия Советского государства. То, что большевики пришли к власти как сила, желающая дать мир народам и избавить их от бремени войны, было чрезвычайно выгодно подчеркивать. И это дополнительно заставляло на протяжении всего советского периода заострять оценку Первой мировой войны исключительно как империалистического преступления перед человечеством.
Дольше всех хранили память о войне эмигранты первой волны. Воинские объединения в значительной степени задавали тон в эмиграции. А о Гражданской войне, тем более об её итогах, вспоминать было не столь уж приятно. Впрочем, и для эмигрантов Первая мировая вспоминалась скорее как пролог к трагедии российской смуты, однако всё же это была часть истории той России, которую они покинули, и последней войной, которую они вели под российским знаменем.
Случись 91-й год раньше, когда носители этой традиции были ещё живы, возможно, произошло бы настоящее воссоединение с русской эмиграцией, что послужило бы катализатором интереса к событиям Первой мировой. Можно даже предположить, что такое объединение – если бы, рассуждая ретроспективно, оно состоялось – могло во многом происходить на почве этого общего интереса как наименее конфликтной точки общей и ещё живой истории. Этого, однако, не случилось. В 90-е же, как это ни печально звучит, говорить о каком-то реальном воссоединении было уже поздно: живых носителей той традиции и без того в почти ассимилировавшейся русской эмиграции не осталось. И сделать ничего уже нельзя.
Точнее, можно поставить какое-то количество памятников в память о жертвах и героях войны (естественным препятствием тут, правда, является тот факт, что военные действия велись на территории теперь уже сопредельных государств), снять несколько фильмов, учредить орден, скажем, Брусилова, а также государственный праздник, наконец, увеличить количество уроков в школе. Словом, проделать всё то, что обычно подразумевается под словами «восстановление памяти». Боюсь, однако, что все эти усилия мало помогут, потому что, повторюсь, живой памяти о тех событиях в нашем обществе уже нет, в отличие, скажем, от памяти о Великой Отечественной. И дело тут не только в хронологической разнице или ограниченности срока человеческой жизни, но именно в забытости, незначительности событий тех лет для нас.
Впрочем, формирование национальной памяти – процесс двусторонний и зависит не только от того, что стихийно сохраняется народом, но и от того, что предлагается «сверху» – властью, политической элитой страны. Думается, однако, что сегодняшние попытки форсированно, искусственно создавать новые культы в перспективе обречены на провал. А такие попытки предпринимаются постоянно как в России, так и особенно интенсивно в бывших советских республиках.
Историческая память целого народа – материя хоть и живая, но инертная, несмотря на все уверения пиар-технологов. Её коррекция иногда даже может служить благородной цели. Другой вопрос, насколько и кому всё это нужно, и не лучше ли оставить всё как есть. Во всяком случае, это вопрос выбора, и очень неприятно, когда кто-то считает, что может сделать этот выбор за тебя.