Александр Солженицын умер. В некрологе об уходе из жизни действительно выдающихся фигур иногда хочется ограничиться лишь одной фразой. Кажется, что многое и так понятно, а другое сложно объяснить в рамках одной статьи.

Разумеется, можно вспомнить о биографии писателя, о книгах, которые он написал, о полученных наградах, о старых  и новых статьях, выступлениях и интервью. Но едва ли это что-то объяснит. Часть творческого наследия писателя, безусловно, войдет и уже вошла в золотой фонд русской литературы. Биография сложена из разных отрезков, каждый из которых по-своему целен, но при этом не выглядит логическим продолжением предыдущего. Война и лагерь в сталинскую эпоху, бешеная популярность и официальное признание в годы оттепели, последующее превращение в одну из главных фигур диссидентского мира, высылка из страны, период затворничества в Вермонте, возвращение в Россию, безуспешные попытки влиять на общественную жизнь  в стране. Судьба Солженицына состоит именно из сложных зигзагов, причем часто (если исключить арест и заключение в 1945)  – на таких дорогах, по которым вполне можно было ехать гладко – и куда-нибудь обязательно доехать.

Впрочем, и с этим в том числе связано совершенно особое восприятие Солженицына здесь, в нашей стране и то воздействие на общественное сознание, которое ему удалось оказать. Люди с гладкими биографиями едва ли способны претендовать на такую роль – возможно, потому, что «при прочих равных» делают другой выбор, а потому и воспринимаются по-другому.

По оказанному на общество воздействию довольно сложно сравнивать Солженицына  как автора «Одного дня Ивана Денисовича», «Архипелага ГУЛАГ» и, скажем, «Двухсот лет вместе». То, что это написано одним человеком, крупным писателем и исследователем, имеющим свою позицию и берущимся ее отстаивать – очевидно. Просто воздействие это оказывалось совершенно разным – многое и очень многое зависело от времени, когда было сказано то или другое слово Солженицына, а равным образом от затронутой тематики. Судьба «Двухсот лет вместе», в частности, вполне убедительно показывает, что отношение к наследию сталинской эпохи волновало и волнует русское общество гораздо больше, чем еврейский вопрос. Возможно, это не самая пессимистическая констатация о состоянии умов в России.

О том, был ли Солженицын-историк  во всем прав, насколько верны его оценки, как внимательно проверены факты и убедительны выводы – за последние десятилетия было множество различных споров. Спорили как любители «развенчивать авторитеты», так и вполне грамотные специалисты. Общего и устраивающего всех результата этого спора нет. Скорее всего, его и не будет. Даже само авторское определение «Архипелага ГУЛАГ» как «опыта художественного исследования» уже дает повод для выработки особых критериев его оценки. Впрочем, в каком-то смысле, оценку верности авторского подхода вынесла сама история – едва ли лживая или написанная с нечистыми помыслами книга в принципе могла оказать такое воздействие на целое поколение, или даже – на умонастроения определенной исторической эпохи (с учетом того, что труд Солженицына никогда не становился основой для государственной идеологии и пропаганды, особенно в нашей стране).

Сложнее всего оценить роль Солженицына в общественной жизни после возвращения в Россию в 1994 году. Можно лишь отметить, что он постарался, насколько это возможно, оказать на нее воздействие, делился своими оценками ситуации – не всегда лицеприятными для властей предержащих, впрочем, не всегда находившие отклик и в обществе. Запомнилась, пожалуй, написанная еще в советское время статья «Как нам обустроить Россию», да и то – не в последнюю очередь – благодаря названию, идеально дополнившему ряд «вечных русских вопросов». Впрочем, даже когда казалось, что великий писатель говорит что-то не то, он редко становился предметом критики. И это, кстати, тоже важно: критиковать Солженицына оказывалось как-то неудобным – при том, что к середине 1990-х он лишился ореола великого пророка и автора единственно верного учения, каким он действительно одно время обладал в кругах интеллигенции. Истоки этого отношения, вероятно, крылись в подспудном ощущении масштабности и уникальности его фигуры. Сложно сказать, когда именно стало складываться такое ощущение, но, вероятно, именно после его приезда в Россию и исчезновения того пророческого ореола, который окружал его с эпохи семидесятых. Пока был этот ореол, Эдуард Лимонов мог еще в эмигрантский период расписываться в своей нелюбви к Солженицыну – и в этом была «пощечина общественному вкусу». А Войнович мог создавать достаточно злую сатиру на культ Солженицына – и это было смешно – как впрочем, бывает смешон любой культ и объекты культа. Но культ этот прошел. И это, пожалуй, стало главной проверкой масштаба личности и наследия писателя. Как-то довольно быстро выяснилось, что сопоставимых фигур как в литературе, так и в общественной жизни у нас просто нет. И эта уникальная позиция оказалась заслужена всеми подробностями биографии, литературным и публицистическим наследием, воздействием на общественную мысль, спорами, которые возникали вокруг его идей – то есть всеми деталями, которые формируют место человека в истории его страны и общества. Именно поэтому так сложно сказать, что значит для нас смерть Солженицына. В ответ на известие о том, что Солженицын умер, возникает лишь устойчивое  ощущение того, что из прежней картины русского мира исчезла очень важная деталь. А что она значила для общей композиции и чем будет заполнена пустота – каждый может решить сам. Но, скорее всего, решать еще не время.