«Пока была армия, у нас оставалась надежда...»
После 1917 г. Россию покинули, как писала Зинаида Гиппиус, «представители всех классов, сословий, положений и состояний». Действительно, среди эмигрантов первой волны были и «люди от станка и от сохи», простые солдаты и казаки, но явное большинство составляли представители «имущих классов» и творческой интеллигенции. Для этих людей изгнание обернулось не только резким ухудшением материального положения, а нередко и беспросветной нищетой, но и еще более заметным снижением социального статуса. Отсюда и подсознательное стремление жить вчерашним днем, и своеобразное раздвоение личности. Работая шоферами, официантами или уборщиками, эмигранты среди своих по-прежнему считались адвокатами, артистами, чиновниками.
Хуже всего в этом смысле пришлось военным. Вообще эмигранты первой волны в массе своей не считали, что их борьба окончательно проиграна, и надеялись на скорое возвращение домой после падения большевизма, на обретение (точнее восстановление) прежнего социального статуса. Поэтому в известном смысле можно утверждать, что они жили не столько прошлым, сколько надеждами на лучшее будущее. Однако большинство «гражданских» беженцев просто ждали своего часа, а пока старались как можно лучше устроиться на новом месте. Военные же всячески стремились этот час приблизить. «Они оставили Крым не с тем, чтобы жить за пределами своего Отечества, как эмиграция. Они хотели оставаться русскими, вернуться в Россию и служить только России. Они уходили со своими учреждениями учебными и санитарными, со своим духовенством, наконец, со своим флотом и со своей военной организацией», – писали В. Даватц и Н. Львов в своей книге «Русская армия на чужбине» (Белград, 1923 – г.).
Итак, для продолжения борьбы до победного конца, т.е. до свержения большевизма, требовалось сохранить боеспособные вооруженные силы. Как отмечали указанные выше авторы, «весь смысл армии в том и заключался, чтобы, пока была армия, у нас оставалась надежда, что мы не обречены затеряться в международной толпе, униженные и оскорбленные в своем чувстве русских».
Однако сохранению Русской армии всячески препятствовали бывшие союзники – англичане и в первую очередь французы. Последние, как хорошо известно, добивались роспуска воинских частей уже в момент их эвакуации. Русские, которые по словам маршала Фоша, в 1914 г. спасли Францию, теперь стали для нее нежелательной обузой.
Впрочем, даже если бы страны Антанты оказали Врангелю необходимую помощь, то сохранить на чужбине боеспособную армию в течение длительного времени все равно было невозможно. По сути дела, Русская армия как единая организованная сила прекратила свое существование к моменту эвакуации лагерей в Галлиполи и на Лемносе. И даже в Югославии, где русские военные встретили наиболее радушный прием, где в составе национальных вооруженных сил действовала 1-я Русская казачья пограничная дивизия, а три русских кадетских корпуса содержались за государственный счет, многие русские офицеры были вынуждены идти на самые тяжелые работы в шахты и на рудники.
Подобная картина наблюдалась и в других странах. Так, у одного из немецких бауэров около 20 лет пробатрачил русский эмигрант. И только после его смерти выяснилось, что в свое время он был генералом. Короче говоря, для многих из оказавшихся на чужбине русских военных падение социального статуса было столь резким, что они стеснялись рассказывать иностранцам о своем прошлом. Тем более, что устроиться в новой стране пребывания военным, зачастую не имевшим востребованной гражданской профессии, было на порядок сложнее, нежели, допустим, промышленнику, спасшему хотя бы часть своих капиталов, или же крупному ученому.
В таких условиях у многих наших офицеров оставалась единственная возможность избежать окончательного падения на дно: вновь устроиться на военную службу. «Голода и холода русский офицер не боялся. Но зато он боялся нищеты и «дна». Голод и холод в рядах полка, в траншеях и походах его не страшили, голод и холод на дне, среди человеческих подонков его ужасали», – писал эмигрант Е. Тарусский. Отчаянным положением русских офицеров не замедлили воспользоваться бывшие союзники. Так, вербовщики французского Иностранного легиона уже в ноябре 1920 года появились во многих турецких портах. Прибывавшим туда эвакуированным русским офицерам, солдатам и казакам предлагали продолжить службу, «чтобы их богатый армейский опыт не оказался невостребованным». Не меньшую активность вербовщики проявили в Галлиполи и на Лемносе. Французы всеми силами стремились убрать русские части из Турции, поэтому они поставили беженцев перед выбором: насильственное возвращение в Россию, отправка на плантации в Латинскую Америку или же пятилетний контракт на службу в Иностранном легионе. И многие записывались туда, чтобы только вырваться из лагерей для беженцев, по своим условиям напоминавшим концентрационные.
Впрочем, русские офицеры, вступая в Легион, руководствовались и иными соображениями. Для многих было важно найти применение своим знаниям и опыту, тем самым вновь ощутить собственную востребованность. Кроме того, русских привлекала возможность оказаться в особом психологическом климате: «Отношения между солдатами и офицерами там не укладываются в рамки казенного формализма. В Легионе авторитет офицеров базировался не на происхождении, а на реальном боевом опыте. Офицеры делили со своими подчиненными все тяготы полевой жизни, отчего в Легионе возникал особый дух боевого братства, столь близкий русскому офицерству», – писал в своих воспоминаниях один из эмигрантов, служивших в Легионе в 20-е гг.
Подобный «дух боевого братства» появился в подразделениях легиона во многом благодаря нашим офицерам, которые быстро стали наиболее дисциплинированными, наиболее подготовленными, а значит, и наиболее ценимыми его бойцами. Как пишет современный автор В. Колупаев, «места авантюристов и жизненных неудачников заняли настоящие воины, искавшие только чести, хотя и под другим знаменем». Неудивительно поэтому, что французы очень высоко ценили русских легионеров. Хотя для подобного отношения были и другие причины. Защита родины – священная обязанность любого французского гражданина. Однако «право» сражаться и умирать в многочисленных горячих точках французы охотно предоставляют добровольцам из других стран. Военнослужащие Легиона в наши дни составляют основу французских контингентов в Чаде, Джибути, Габоне, Гвиане и других подобных местах. А в 20-е гг. прошлого века Франции пришлось воевать с Абд-Эль-Керимом в Марокко, подавлять восстание друзов Ливане, кабилов и туарегов в Алжире. А для этого требовалось большое количество «пушечного мяса». И в Северной Африке, Ливане, а также в Индокитае погибли сотни наших соотечественников.
Всего же, по имеющимся данным, в 1920-е гг. через французский Иностранный легион прошло до 8 тысяч русских, из которых только в Алжире находились 3200 чел.
Наши соотечественники служили во французском Иностраном легионе если не с момента его основания, то как минимум с начала XX века. Служат они там и по сию пору. Однако именно «призыв 20-х гг.» стал не только наиболее многочисленным, но и самым идеологизированным и, без малого, самым «идеалистическим». Оказавшиеся на чужбине белые офицеры были едва ли не единственными легионерами, сражавшимися не за страх, а за совесть.
Как уже говорилось, многие русские эмигранты, и в первую очередь военные, не считали себя проигравшими борьбе с большевизмом. Для них эта борьба продолжалась, но только на других фронтах. Одним из таких фронтов стала Испания. С началом гражданской войны в этой стране многие наши соотечественник поддержали генерала Франко. В некоторых эмигрантских изданиях будущего каудильо и генералиссимуса именовали «испанским Корниловым», а его сторонников, соответственно, «корниловцами» и «белогвардейцами». На помощь Франко были отправлены и «настоящие», т.е. русские белогвардейцы, в основном при посредничестве РОВС. В большинстве своем они оказались в рядах Испанского иностранного легиона. При этом многие офицеры и даже генералы вступали туда рядовыми – как, например, бывшие белые генералы Фок и Шинкаренко, или офицер-артиллерист знаменитой Марковской дивизии Полухин. Впрочем, большинство русских довольно быстро, в среднем за год-полтора, дослужились до унтер-офицерских и офицерских чинов. К примеру, упомянутого выше Шинкаренко за боевые заслуги генерал Франко лично произвел в лейтенанты испанской армии. А один из русских офицеров стал сначала командиром одного из подразделений Легиона, а затем занял высокий руководящий пост во франкистской партии «Фаланга».
Русские, вступившие в Иностранный легион, в 1936-37 гг. участвовали в боях за Мадрид, в сражениях на Северном (Бискайском фронте), а позже, в конце 1938 года – в известной Теруэльской операции. Наибольшее количество русских – 26 человек – служили в роте Dona Maria de Molina под командованием бывшего лейтенанта Марковской дивизии Николая Кривошея. Всего же на стороне Франко сражалось не более нескольких сотен наших соотечественников (по другим данным – лишь 72 человека). 34 из них погибли, включая генерала Фока и «марковца» Полухина.
Несмотря на относительную малочисленность, русские, служившие в Иностранном легионе, пользовались большим авторитетом среди испанских военных. А сам Франсиско Франко высоко оценивал их вклад в победу над республиканцами. Он лично настоял на участии легионеров в параде победы, состоявшемся в Валенсии 31 марта 1939 года. А по окончании войны он специальным приказом оставил русский отряд в составе вооруженных сил с внеочередным производством, вопреки существовавшим в испанской армии традициям. Русские эмигранты, практически все ставшие во время войны офицерами, обосновались в Испании и продолжали служить генералу Франко. Точнее, служили они в первую очередь Белой идее, а каудильо, «спасшего» свою страну от коммунистов, воспринимали как одного из ее защитников.
Многие наши военные, оказавшиеся в изгнании, были готовы сражаться не только за идею, но и за идеалы. Как, например, русские офицеры, откликнувшиеся на призыв генерала Ивана Беляева и приехавшие в Парагвай, который с лета 1932 года вел войну с Боливией из-за спорной территории Чако. Для них далекая латиноамериканская республика (так и не оправившаяся от последствий войны 1864-70 гг. с Аргентиной, Бразилией и Уругваем, в ходе которой Парагвай потерял до 80% населения) стала незаслуженно гонимой страной, вынужденной вести справедливую войну. Ее героями стали многие выходцы из России.
В их числе был капитан Степан Высоколян, дослужившийся до начальника штаба одной из дивизий, а уже после войны ставший генералом армии, командующим всей парагвайской артиллерией. Стал генералом и Николай Эрн, вместе со своим братом Сергеем руководивший строительством укреплений в Чако. Майор Николай Корсаков командовал кавалерийским полком. Он перевел на испанский язык наставления русской кавалерии, а также строевые песни наших конников.
После войны не только военные, но и вся русская колония стала играть намного более заметную роль в жизни латиноамериканской республики. При активном участии наших эмигрантов фактически «с нуля» были созданы система электроснабжения, современная дорожная сеть Парагвая. С течением времени русские возглавили многие факультеты и кафедры Асунсьонского университета, организовали в нем Инженерный факультет. До сих пор многие улицы и площади парагвайской столицы носят имена наших военных, ученых, общественных деятелей.
Итак, русские эмигранты первой волны оставили заметный след в современной военной истории Франции, Испании и даже «экзотического» Парагвая. Многие офицеры, вновь поступившие на военную службу, смогли таким образом избежать «падения в пропасть», адаптироваться в новых для себя странах, и даже занять там довольно высокое положение. Однако выполнить свою главную миссию, а именно в изгнании продолжить свое служение России, способствовать решению стоявших перед ней национальных задач (так, как они их понимали) оказавшимся на чужбине военным не удалось. Общественному мнению этих стран, что очевидно, были абсолютно чужды идеалы русских офицеров (как и эмигрантов в целом), а власти прагматично использовали пошедших к ним на службу военных в собственных целях.