Несколько лет назад три бывшие советские республики Прибалтики представлялись с точки зрения международных финансовых аналитиков тремя блестящими историями успеха, картину которого лишь самую чуточку портили новости о дискриминации русскоязычного населения и по-прежнему большое, хотя и постепенно снижающееся число неграждан, лишённых политических прав.

В свою очередь внимание российской публики было сосредоточено на национальном вопросе, а также на исторической дискуссии, которую навязала собственным обществам и Москве новая власть в Балтийских государствах: можно ли оценивать легионеров СС в качестве героев борьбы за независимость и ставить им памятники, а если ставить, то хорошо ли изображать этих героев в полной униформе с нацистской символикой или лучше обходиться условными стелами? Должна ли Россия платить репарации за оккупацию трёх Балтийских стран, сколько надо с неё потребовать и за что конкретно? Справедливости ради необходимо отметить, что на рассуждениях подобного рода специализируются, прежде всего, политики из Латвии и Эстонии. В Литве, которая в 1991 году  предоставила гражданство всем своим жителям, национальные противоречия не приобрели такую остроту, как в соседних Балтийских государствах. Что определило и более взвешенный подход к событиям из недавнего национального прошлого. Ясное дело, что подобные дискуссии у любого нормального человека, хоть немного знающего историю Европы ХХ века, вызывали чувство тошноты, и чем более спокойными, деловыми и «нейтральными» по тону они становились, тем сильнее делалось это чувство.

Но по большому счёту любовь местных политиков к ветеранам СС и рассуждения о том, что Россия должна заплатить за ущерб, который она нанесла Балтийским странам, создав там новые заводы, дороги, больницы и высшие учебные заведения, представляют собой не более чем своеобразный эмоциональный и культурный фон для реальных политических  процессов. Впрочем, искореняя советское наследие и по совместительству борясь с кризисом, сейчас латвийские власти, например, сокращают учителей и закрывают больницы.

Разумеется, разговоры о прошлых несправедливостях и всевозможных исторических бедствиях являются естественным способом отвлечь внимание людей от событий настоящего, провоцируя массированный огонь критики по ложным целям, заботливо подготовленным идеологами заранее.

На эту приманку радостно набрасываются и российские публицисты и аналитики, сводящее всё, что творится в соседних странах, к абстрактному противостоянию между Русским миром и балтийским национализмом. Между тем идеология и культура не существуют в безвоздушном пространстве, а взаимоотношения русскоязычного населения и титульных наций развиваются в конкретной социальной реальности, развитие которой оказывается абсолютно не интересно аналитикам. 

Так какова же социально-экономическая реальность за кулисами «балтийской модели»?

Даже Эстония, наиболее успешная из трёх «балтийских сестёр», вряд ли может считаться динамично развивающимся обществом. На первый взгляд, цифры впечатляют. С 1990 по 2008 год валовой внутренний продукт страны возрос на 37 %. Но беда в том, что, как отмечает бывший руководитель Госплана республики Валерий Паульман, «по объёму ВВП Эстония достигла уровня 1989 года только к 2003 году. Ещё в 1998 году это соотношение, по данным Европейского банка реконструкции и развития, составляло 76 % (в Латвии – 58 %, в Литве – 64 %). Таким образом, Эстонии понадобилось 13 лет на восстановление уровня развития экономики по основному макроэкономическому показателю». Иными словами, большая часть роста – на  самом деле восстановление того, что было своими же силами разрушено. Причём речь идёт о периоде относительно гладком в контексте мировой экономики, когда не было крупных кризисов, был приток западного капитала, а позднее пошло массированное предоставление кредитов и субсидий по каналам Европейского союза. Уже в 2009 году экономика страны начала падать весьма быстрыми темпами, так что значительная часть восстановленного снова уничтожается.

Разумеется, происходило и реструктурирование хозяйства. Правящие балтийские элиты изо всех сил стремились построить постиндустриальное общество в духе теорий Мануэля Кастеллса и других модных теоретиков. Были здесь и свои идеологи постидустриализма, такие как эстонский академик Энделя Липпмаа. Правда, понимали местные правительства процесс перехода к постиндустриальной экономике несколько упрощённо: достаточно просто уничтожить промышленные предприятия и по возможности подорвать сельское хозяйство – остальное приложится. Разрушение промышленности велось ударными темпами, особенно в Латвии, которую можно считать образцовым постиндустриальным обществом: обрабатывающей промышленности здесь не осталось вовсе. Были и достижения вроде знаменитой эстонской технологии Skype, которой теперь с удовольствием пользуется весь мир. Беда лишь в том, что подобные инновации не создали серьёзной базы ни для социального развития, ни даже для резкого повышения интеллектуального потенциала общества в целом. Конкретные изобретения могут быть сделаны где угодно. Например, в тропической Африке научились использовать мобильные телефоны как устройство для перевода денег, заменяющее и банковские счета, и кредитные карточки. Увы, это не привело к бурному экономическому подъёму.

Крупные предприятия – наследие советского тоталитарного прошлого – уничтожались, в результате чего образовалась специфическая полуремёсленная экономика с доиндустриальной структурой и постиндустриальной идеологией. Как отмечаются в совместном докладе экспертов Института европейских исследований и Балтийского института стратегических исследований и инноваций, «в Латвии в 2007 г. из почти 130 тысяч хозяйствующих субъектов, численность занятых свыше 250 человек имели только 398 предприятий. Средняя численность занятых на одном предприятии в 2007 году составляла менее 7 человек. Микропредприятия не могут обеспечить самостоятельного накопления средств и динамичного развития. Именно поэтому размер новых капиталовложений в производство всё рассматриваемое время был относительно невелик. Если в 1989 году на накопление тратилось около 24 % латвийского ВВП, то в рекордном 2007-м – только 19 %, из которых 8 % приходилось на иностранные капиталовложения».

Конечно, уничтожение реального сектора имело на первых порах и этнический аспект. На крупных промышленных объектах сосредоточено было наибольшее количество русскоязычных жителей. Возникала надежда, что если предприятия уничтожить, то и русские уедут. Предприятия уничтожили, а русские остались. Если и уезжают, то не в Россию, а больше на Запад (сохраняя балтийские паспорта), куда, впрочем, подалось и немалое число коренных жителей. Некоторые балтийские компании сделали из трудовой миграции недурной бизнес, продавая своих рабочих в Скандинавию и другие страны. Национальность, язык и этнические характеристики трудящихся в данном случае не имеют значения, важна  только стоимость рабочей силы. Работа делается на Западе, а зарплата выплачивается дома, по местным расценкам. Такой современный вариант рабовладения, именуемый «заёмным трудом». Профсоюзы Скандинавии уже вынуждены принимать меры против «балтийского демпинга». Причём на фоне обостряющегося кризиса занятости на Западе к их предложениям правительства начинают прислушиваться.

К концу второго десятилетия балтийской независимости можно констатировать, что политика «выдавливания» русскоязычного населения провалилась полностью. Провалилась, несмотря на то, что получала регулярную и весьма серьёзную поддержку из России: как иначе трактовать призывы русских националистов и даже некоторых официальных политиков к репатриации соотечественников, активную раздачу российских паспортов? В то время как большая часть русскоязычных добивалась гражданского равноправия, местные и российские националисты единодушно работали над тем, чтобы превратить балтийских неграждан во временно проживающих на территории этих государств иностранцев.

Красивые разговоры о поддержке русской культуры оборачивались помпезными и дорогостоящими мероприятиями, выгодными для чиновников и ничего не дающими для реального развития духовной жизни. Показательна ситуация с русскоязычными фондами балтийских библиотек (особенно провинциальных), для пополнения которых с российской стороны ничего или почти ничего не делается. В Риге и Таллине ощущается острая нехватка русскоязычной научной литературы, серьёзных книг по истории, социологии, экономической теории. Хотя, конечно, это проблема не только русской культурной жизни, но и культурной жизни вообще: на русский язык переводится сегодня с западных языков книг во много раз больше, чем на балтийские. Переход к рыночной экономике нанёс удар по этому аспекту культурной жизни Прибалтики. Переводить книгу на эстонский или латышский язык с немецкого или французского оказывается просто нерентабельно. А государственные субсидии (в отличие от советского времени) если и идут на национальное книгоиздание, то не на перевод философских или естественнонаучных текстов, а на пышные фолианты, посвящённые самобытным традициям эстонских певческих праздников или всемирно-историческому значению латышской литературы XIX века.

Парадоксальным образом европейская интеграция Балтийских стран сопровождалась нарастающей провинциализацией культурной жизни. Другое дело, что потенциально русскоязычная среда остаётся более открытой для внешнего мира, тогда как из национальной культуры выход во внешнее культурное пространство осуществляется только через знание иностранных языков. Английский язык в этом плане начинает теснить русский, но лишь до известного предела. Даже Эстонии ещё очень далеко, например, до Скандинавских стран, где условием любой интеллектуальной деятельности является знание английского как второго родного языка – на нём пишут, ведут научные дискуссии, читают лекции.

Несмотря на разговоры о балтийской солидарности, именно русский культурный элемент оказался общим для этих бывших советских республик. Какие бы ни существовали различия между тремя русскими общинами, у русских из Таллина и русских из Риги сегодня больше общего между собой, больше общих интересов и проблем, чем у латышей и эстонцев. Особняком здесь опять-таки стоит Литва, что ещё раз заставляет обратить внимание на трезвомыслие «отцов-основателей» нового литовского государства, нашедших способы «вписать» местных русских в новый национально-государственный контекст.

Экономическая реконструкция изменила социальную структуру общества. Если политика разрушения промышленности имела на первых порах этнический подтекст, она быстро набрала собственную инерцию. Уничтожались не только рабочие места для русских, но и рабочие места для представителей титульной нации. За уничтожением промышленности началось разрушение сельского хозяйства. Теряющие работу люди бросились в крупные города, где некоторых можно было трудоустроить в разбухающем государственном аппарате. Правящие режимы обеспечивали рабочие места в госаппарате в первую очередь для «коренного населения», даже несмотря на то, что русских, владеющих местными языками, было вполне достаточно. Однако это уже был вопрос не столько национальной, сколько социальной политики: русские жители крупных городов уж как-нибудь сами устроятся, а прибывающих из села выходцев с разоряющихся хуторов надо было куда-то девать. Относительная отчуждённость от государства обернулась позднее, в условиях кризиса, своеобразным преимуществом меньшинства. Люди сумели встроиться в неолиберальную экономику, но не чувствовали себя её органичной частью, не впитали в себя её философию и идеологию настолько, насколько это случилось с представителями титульной нации. Возникло своеобразное идеологическое деление: русские тяготеют влево, в противоположность политикам титульной нации, представляющим все разновидности и оттенки правого спектра. Конечно, левизна русских весьма условна, как и правизна латышских или эстонских политиков. В Эстонии центристы – это, скорее, социал-демократы, которые не решаются в этом признаться. В Латвии русский «Центр согласия» – объединение всех со всеми, претендующее, однако, на нишу левого центра. Интернационалистская идеология левых слишком часто оказывается не более чем политкорректным (перед лицом Западной Европы) оправданием самозащиты русской общины от национализма местного государства.

Деиндустриализация не привела к хронической безработице, хотя социальный стресс был очень велик. Целые трудовые коллективы оказались в начале 1990-х без работы и средств к существованию. Множество инженеров и квалифицированных рабочих нашли себе место в торговом секторе, некоторые занялись мелким бизнесом, хотя эти мини-компании то и дело разорялись, сталкиваясь с недоброжелательным отношением государства, предпочитавшего выделять контракты и льготы «своим». Работники Рижского вагоностроительного завода (RVR) массово  переселились в Мытищи, делают теперь вагоны для Российских железных дорог. Впрочем, как замечает психолог Анна Соболева, «это единственная история со счастливым концом». Численность населения, занятого в народном хозяйстве, за 19 лет сократилась на 21,5 %.

Как и во всех других странах мира, где принятие ультралиберальной идеологии и призывы сократить экономический вес государства привели к безудержному росту правительственного аппарата, численность бюрократии начала стремительно увеличиваться. Бурно рос и банковский сектор – развивался кредит, банковская система достигла самых передовых рубежей. Банки приобрели такое хозяйственное и политическое значение, что вместо того, чтобы обслуживать экономику, по существу заменили её. Теперь обслуживание и развитие банковского сектора сделалось главной задачей государства.

Кредит превратился в национальную идею. Иными словами, все оказались в долгах как в шелках, а у самих банков скапливалось растущее количество просроченных долговых обязательств. В этом отношении Балтийские страны действительно встали вровень с Западом и даже опередили его. Груз неоплаченных и неоплатных долгов на первых порах представлялся как дополнительный показатель роста ВВП и жизненного уровня. Беда лишь в том, что финансовая экономика не может существовать без производства так же, как и информационный сектор – без реального сектора. При отсутствии практической деятельности информация ни о чём есть не более чем бесполезный и даже вредный шум.

В течение определённого времени можно было подпитывать банковский сектор деньгами, которые воровали в России и отмывали в Прибалтике. Но через некоторое время поток начал иссякать. Всё, что можно, в России уже украли...

Оправданием балтийским правителям может быть то, что они были далеко не единственными, кто с радостью бросился воплощать в жизнь идеологические доктрины неолиберализма. Этим вирусом была заражена вся Европа, не исключая и враждующую с Прибалтикой постсоветскую Россию. Именно поэтому безумные экономические эксперименты, проводившиеся в Риге и Таллине, не вызвали в соседних странах ни критики, ни недоумения – в Москве, Киеве, Варшаве и Лондоне делали примерно то же самое. Но всё равно балтийские правительства в верности неолиберальным идеям превзошли своих учителей и соседей. Вспоминается Евгений Шварц: «Мы все учились в школе зла, но кто же заставлял тебя быть первым учеником?»

Сегодня мировой экономический кризис оборачивается моментом истины, демонстрируя нежизнеспособность и иррациональность избранной экономической модели. Европейский союз, с трудом справляющийся с собственными проблемами, не может больше финансировать нарастающие бюджетные дефициты и корпоративные долги Восточной Европы, превращающейся в балласт, который ради собственного спасения надо будет сбросить за борт. Однако если вряд ли удастся без серьёзного сопротивления выбросить за борт Польшу или Венгрию, то с маленькими Балтийскими странами считаться не будут. А посткоммунистические государства Восточной и Центральной Европы, если уж речь пойдёт о собственном спасении, скорее, заключат с Западом компромисс за счёт балтийских гномов.

Не удивительно, что неурядицы в соседней и недружественной Балтии вызывают злорадство у московских комментаторов, которым, однако, нелишне вспомнить, что и экспортно-рыночная, основанная на тотальной приватизации модель отечественной экономики недалеко ушла от того же образца. Обвал, начинающийся в Прибалтике, затронет всех соседей и лишь усугубит трудности России, у которой и своих причин для экономического краха более чем достаточно. С некоторых пор на демонстрации протеста в Риге или Вильнюсе московские консервативные комментаторы уже смотрят без особого сочувствия –  а вдруг такое же повторится у нас?

Однако в одном отношении балтийский кризис действительно уникален. Политический проект независимости, сформулированный в этих странах, был неотделим от экономической доктрины неолиберализма. А потому хозяйственный крах оборачивается крушением государственности. По крайней мере, той её модели, которая восторжествовала после раздела СССР.

Что дальше? Если кто-то думает, что крушение государственного проекта означает конец независимости, то это иллюзия. Хотя не исключено, что для Латвии и Эстонии это конец «Второй республики». Возникает ощущение, что сегодня многие балтийские политики с удовольствием отказались бы от независимости и связанного с ней груза ответственности, если бы нашлись достойные кандидаты на роль специалиста по внешнему управлению. Увы, желающих не находится. Швеция и Финляндия слишком заняты собственными делами. Европейский союз сегодня предпочёл бы, чтобы Балтийских стран вообще не было. НАТО не занимается экономикой, а для установления протектората по образцу Косова или Боснии надо ещё довести свои дела до такого кошмара, до которого Прибалтике со всеми её неудачами ещё очень и очень далеко. Что же до России, то нравится это кому-то или нет, ей только ещё недоставало в дополнение к собственному кризису разруливать ещё и балтийский. Хуже того, если назревающие в нашей стране перемены приведут к серьёзному преобразованию социально-экономической модели общества, то снизится и наша зависимость от нефтяного экспорта. Иного выхода просто нет, тем более что и выход мировой экономики из кризиса будет связан с технологической реконструкцией, предполагающей, помимо прочего, снижение значения нефти. Другое дело, что преобразование экономики может обернуться катастрофой для современного российского государства, которое на самом деле является не более чем политической структурой по обеспечению работы нефтяных и газовых труб.

Чем бы, однако, ни закончился кризис для России, её объективная геоэкономическая заинтересованность в Прибалтике уменьшится. На протяжении нескольких веков русские цари воевали и защищали балтийские  провинции, чтобы обеспечить своему сырью торговый путь в Голландию и Англию. Выход к морю, борьба за транзитные пути... Если повернуться к внутреннему рынку, если развивать собственную экономику, ориентируясь на внутренний спрос и интересы большинства, так ведь смотреть придётся совсем в противоположную сторону. Увы.

Возникает парадоксальная и по-своему трагическая ситуация. Но она создаёт и шанс для перемен, куда более радикальных, чем можно было ожидать всего несколько лет назад. Терпит крах государство? Значит, настало время создавать новое – не разделённое на противостоящие друг другу (и стравливаемые) общины, не порабощённое идеологическими догмами национализма и неолиберализма, не боящееся собственной реальной истории. Литва, как «историческая нация», скорее всего, справится с этой задачей менее болезненно. Но в Латвии и Эстонии такое новое государство не только не может быть создано без русской общины, оно может быть создано только русской общиной. Старая политическая элита, подобранная по этническому признаку, впитавшая в себя идеологию национализма, неразрывно связанного с неолиберализмом, просто не в состоянии предложить выход из сегодняшнего кризиса. Хотя надо признать, что кризис элит – отнюдь не специфическая проблема Балтии. То же самое происходит или будет происходить повсеместно. Просто на территории Балтийских республик этот кризис экономической идеологии оборачивается банкротством гоcударственной доктрины.

Разумеется, у русскоязычных нет монополии на политическую альтернативу. Они не смогут ничего сделать в одиночку по той же причине, по которой титульные нации не смогли создать своё государство без них. Страну можно построить только общими усилиями живущего там народа. «В качестве объединяющего фактора, который был бы приемлем для всех групп, я вижу принцип ухоженной среды: сохранять, ухаживать, развивать, делать красивее эту территорию – наши города, побережье, историческое наследие, природу. Ухаживать за этой землёй, её красотой и историческими ценностями», – говорит Рейнис Лазда, член правления Латвийского союза психологов. С этим трудно поспорить. Беда лишь в том, что просто ухаживать за средой уже поздно. Надо восстанавливать и преобразовывать общество и экономику.

Балтия, как и весь мир, стоит на пороге больших перемен. Для русскоязычной общины это шанс завоевать реальное равноправие. Но изменить своё реальное положение – и состояние общества –  они смогут лишь при условии, что сами почувствуют себя чем-то большим, нежели просто обиженным и дискриминируемым меньшинством, если они готовы будут не только защищать свои специфические интересы, но и взять на себя, разделив с латышами и эстонцами, ответственность за страну в целом.