Когда генеральный директор Первого канала Константин Львович Эрнст наконец устанет и отправится на покой, его преемнику, кем бы он ни был, обязательно придётся выпустить, хотя бы для служебного пользования, суровый и жёсткий приказ под условным названием «О культе "Евровидения" и преодолении его последствий». Может быть, конечно, этот приказ будет называться как-то по-другому, но суть не изменится – просто так избавиться самим и избавить телезрителей от этой мании уже не получится.

Когда-то всё было тихо и камерно. О том, что на «Евровидение» в 1994 году ездила некая Маша Кац, а год спустя – Филипп Киркоров, помнят, наверное, только историки шоу-бизнеса и редакторы ток-шоу Андрея Малахова, добросовестно приглашающие госпожу Кац в эфир своей программы каждый год. По-настоящему культ «Евровидения» начался в девяносто седьмом, когда (почему-то её некруглое 48-летие отмечалось гораздо менее скромно, чем 50-летие в 1999 году и даже 60-летие в нынешнем апреле) Алла Пугачёва решила принять участие в европейском песенном конкурсе с песней «Примадонна».

Чёрт его знает, может быть, Константин Эрнст и его коллеги тогда и верили всерьёз в то, что Пугачёва может победить в этом конкурсе, но она не победила. Гости ток-шоу Малахова в ту ночь долго спорили о причинах неуспеха главной российской поп-звезды (в это трудно поверить, но тогда ещё не существовало универсального аргумента, согласно которому любое поражение представителя России – в спорте ли, в политике или в шоу-бизнесе – объясняется происками внешних врагов), сошлись на том, что Пугачёва всё равно великая, а конкурс – маргинальный, и разошлись. Они ещё не знали, что присутствовали при рождении новой национальной традиции. А традиция между тем действительно родилась. Из года в год каждую весну Россия посылала на «Евровидение» своих артистов: посылала и англоманов из «Мумий тролля» (провал), и мальчишескую группу «Премьер-министр» (провал), и юную выпускницу «Фабрики звёзд» Юлию Савичеву (тоже провал). И чем больше было провалов, тем выше был градус общенационального азарта: а если так попробовать? А вот так? Или, может быть, эдак?

Чем выше был градус общенациональной истерики, сопровождавшей очередное выступление на конкурсе и очередной провал с последующим обсуждением в эфире у Малахова, тем абсурднее выглядело всё происходящее. На основании результатов очередного «Евровидения» эксперты выстраивали геополитические теории. Года два или три назад Турция отдала высший бал представителю Армении – в российских СМИ вышло с десяток статей о том, что этот результат может стать первым шагом к примирению двух стран после геноцида 1915 года, а когда через полгода после «оранжевой революции» очередной конкурс прошёл в Киеве, многие российские комментаторы задним числом заговорили о том, что победа украинской певицы Русланы была спланирована мировой закулисой, заранее знавшей о том, что случится на Майдане. Для самой же России «Евровидение» к середине двухтысячных стало весомым фактором внутренней политики. Первому каналу наконец-то удалось нащупать правильную линию, и второе-третье место, ставшее к середине «тучных лет» для российских участников конкурса вполне привычным, в какой-то момент – наряду со спортивными победами и сенсационными нефтегазовыми контрактами – превратилось в одно из множества доказательств тому, что «Россия поднимается с колен».

Но дело, очевидно, не только в «тучных годах» и сопутствовавших им успехах. Поделённый между ограниченным и очень малым количеством кланов и семей российский шоу-бизнес по определению лишён какой бы то ни было объективной иерархии, возможности какой бы то ни было независимой оценки. И как бы шикарны ни были церемонии вроде «Золотого граммофона» или «Премии Муз-ТВ», ни одна из них не способна принести настоящего удовлетворения любому русскому поп-певцу, потому что, получая очередную российскую награду, певец прекрасно знает, во сколько это награда обошлась его продюсеру. И продюсер, конечно, тоже знает. Чему же здесь радоваться?

«Евровидение» в этом смысле – настоящий гамбургский счёт для русского шоу-бизнеса. Ну да, не «Грэмми», но другого-то ничего нет. Потому-то и обрастает этот, в общем, заурядный смотр европейской самодеятельности такими понятными только в России нюансами, что сам собой превращается в большое и почти политическое событие.

Конечно, рано или поздно это закончится. И тогда новому (а может быть и самому Эрнсту) телевизионному начальству очень придётся постараться, чтобы объяснить телезрителям, почему культ «Евровидения» куда-то делся и почему нужно преодолевать его последствия.