В советской литературной энциклопедии творчество Мариенгофа обозначено как «один из продуктов распада буржуазного искусства», а его первые опыты в литературе сведены к определению «типичный эгоцентризм буржуазного эпигона». Эпигонство – удел всех начинающих авторов, но гораздо важнее то, как эта подражательность преодолевается в поисках самобытности. Мариенгоф выработал свой стиль и оставил след в русской литературе. Писателю ставили в вину и цинизм, и даже развращение читателей наличием порнографической окраски некоторых образов, но его творчество гораздо глубже, чем эпатирующие манифесты или скандальные картинки и сюжеты, а жизнь – череда испытаний и горьких утрат.

Прощай, юность

Мемуары Анатолия Мариенгофа (1897-1962) помогают воссоздать жизненный путь этого незаурядного человека, жившего и творившего в эпоху больших перемен.

Семья, в которой родился будущий литератор, жила в Нижнем Новгороде. Акушерка, принимавшая роды, чудом не угробила новорождённого, ибо оказалась помешанной и прямиком из дома Мариенгофов угодила в психушку. Впоследствии мать оправдывала этим фактом все Толенькины чудачества: что вы от него хотите, его же принимала умалишённая.

Своеволие – одна из отличительных черт характера Мариенгофа, и родители эту «самость» поощряли, чтобы не погубить индивидуальность отпрыска, но в то же время старались направлять сына, прививать ему вкус в литературе, искусстве.

Дети остались на попечении отца, когда мать умерла от рака желудка. Семья перебралась в Пензу. Потеря объединила, научила правильно расставлять жизненные приоритеты. Двойки за год, оставили на второй год? Ерунда, сынок! Зато ты написал несколько поэм и стихотворений, причём неплохих.

Жизнь побежала было вперёд, наполняясь событиями: в 1914 году Мариенгоф отправляется в путешествие «по балтическим волнам» в качестве матроса учебной парусной шхуны «Утро», посещает Финляндию, Данию и Швецию, но потом начинается Первая мировая война, приходится вернуться в Пензу. По настоянию родителя Анатолий возвращается к учёбе. Он оканчивает гимназию Пономарёва, получив троечный аттестат, но нисколько этим не опечален.

Нелепая смерть отца тоже на совести у своевольного сына, и это камень на сердце на всю жизнь. Пензу берут штурмом чехословацкие белые батальоны, по городу стрельба, кругом свищут пули. На крыше дома Мариенгофов засели люди с пулемётом, Толя решил составить им компанию. Отец вышел во двор, чтобы заставить сына вернуться в дом, и был смертельно ранен. Перебита бедренная артерия. Пока Толик под пулями бегал за транспортом, чтобы отвезти отца в больницу, тот скончался от потери крови. «В детстве я любил засыпать, положив себе под голову эту большую ласковую руку, которая не дала мне ни одного шлепка…» И вот любимого отца, понимающего друга больше нет. «Я подошёл к дивану, тихо лёг рядом с папой, обнял его, и так вместе мы пролежали конец этого дня, ночь и всё утро». Началась совсем другая жизнь. «Прощай, Пенза. Прощай, моя Толстопятая. Прощай, юность».

Время, вперёд!

Из стен Московского университета, куда Мариенгоф поступил на юрфак, его призвали на фронт и определили в часть, отвечающую за наведение мостов и прокладывание дорог. После революции – демобилизация и возможность больше времени уделить литературному творчеству. Выходят первые сборники произведений, книга под названием «Витрина сердца». Случайное знакомство с Николаем Бухариным, посмеявшимся над стихами Мариенгофа, неожиданно обеспечило поэту место ответственного литературного секретаря в издательстве ВЦИК. Совсем как в романе «Циники»:

– Делать-то вы что-нибудь умеете? – Конечно нет. – Н-да… В таком случае вас придётся устроить на ответственную должность.

В Москве Мариенгоф знакомится с Рюриком Ивневым, Вадимом Шершеневичем и Сергеем Есениным, в содружестве с которыми создаёт новое поэтическое объединение под знаменем имажинизма (от image – «образ»), провозглашавшего доминирование образа над смыслом, идеей. Только что футуристы были в авангарде и призывали сбросить классиков с парохода современности, как вдруг появились имажинисты и швырнули в них бумерангом: «Издох футуризм. Давайте грянем дружнее: футуризму и футурью — смерть. От футуризма тускнеет жизнь…» И всё это на фоне драматичных перемен в стране.

Как во все времена преодолевали трагедию? Конечно же, с помощью смеха, глумления над происходящим, шуток, порой весьма циничных. Потому во время крушения государственных устоев совершенно естественно появление в литературе и публицистике плутовских, издевательских интонаций, а в писательской среде – выходок, достойных площадных клоунов, для которых нет ничего святого.

Молодые и дерзкие имажинисты перехватили у футуристов знамя эпатажа и провокации. Написать имажинистские лозунги на стене монастыря? Почему бы нет?! Переименовать улицу в честь себя, заменив табличку на доме? Пожалуйста! Устроить скандал на литературной вечеринке, надавав пощёчин оппонентам? Нет ничего проще!

Примечательно, что кафе «Стойло Пегаса», ставшее логовом имажинизма, ранее принадлежало клоунам-эксцентрикам. Вполне логично, что клоунада стала лейтмотивом в творчестве имажинистов, в том числе и Мариенгофа. Время, вперёд! Прошлое погибло под колёсами истории, плакать бесполезно.

Каждый наш день – новая глава Библии.

Каждая страница тысячам поколений будет Великой

Мы те, о которых скажут:

– Счастливцы в 1917 году жили.

А вы всё ещё вопите: погибли!

Всё ещё расточаете хныки!

Глупые головы,

Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь

Автомобилем,

Бешено выпрыгнувшим из гаража?!

В стихотворении, посвящённом памяти отца, Мариенгоф уподобляет себя стальному кораблю, вынужденному разрезать острым килем «тяжёлую волну солёных дней», солёных от пролитых горьких «полынных слёз» и «ржавой крови». Дорогой ценой приобретённые хладнокровие, спокойствие и философский взгляд на происходящее помогали Мариенгофу преодолевать самые большие потери в жизни: «А когда все зарыдают, спокойно на пробор расчешу // Холёные волосы на своей всезнающей голове» («Острым килем прорежу…», 1919 г.).

Самопровозглашённые «последний поэт деревни и первый московский денди», Есенин и Мариенгоф так близки, кто чья тень – не разобрать, да и не надо. У них «дружба, закованная в цепи песни», и в вечности они растворятся вместе.

Когда в 1925 году не стало Сергея Есенина, Мариенгоф был страшно потрясён: «Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь». После смерти Есенина Мариенгофу пришлось пережить нападки со стороны тех, кто видел в них не друзей, а поэтов-соперников. В вышедшем в 1927 году «Романе без вранья» он попытался рассказать о Есенине без прикрас, но книгу не поняли и не приняли, посчитав автора клеветником, порочащим образ всеми любимого поэта. Как следствие – роман «Циники» был запрещён к печати в России, а за то, что в 1928 году его всё-таки выпустили в Берлине, Мариенгофу пришлось публично каяться.

Пережить этот сложный период помогала семья: жена Анна, артистка Камерного театра, и маленький сын Кирилл. Мариенгоф поработал сценаристом на киностудии «Пролеткино», затем, перебравшись в Ленинград, стал писать пьесы, эстрадные миниатюры. Стихи больше не родятся: «К тридцати годам стихами я объелся… Поэзия – не занятие для порядочного человека». Да вот беда – пьесы, созданные самостоятельно или в соавторстве, никак не дойдут до зрителя: то цензура запретит, то критики накинутся, то с репертуара снимут, то не возьмут к постановке. Как и на что жить? 

Многие современники отмечали, что силу Мариенгоф черпал в семье. По сохранившимся фотографиям хорошо видно, как привязан был Мариенгоф к жене – Анне Никритиной, актрисе БДТ и сестре известного художника Соломона Никритина. Но была в семье и своя трагедия: любимый сын Кирилл, умный, красивый, талантливый мальчик, подающий большие надежды, не повесился у себя в комнате без всяких видимых причин.

Опережая время

Сегодня тексты Мариенгофа признали бы образцом идеальной раскадровки. Он очень кинематографичны за счёт образного ряда, где каждый элемент – это целое высказывание, метафора, которую можно расшифровывать, которой можно любоваться.

В романе «Циники» практически на каждой странице можно найти мастерски изображённые детали, вовлекающие читателя в атмосферу фантасмагории. Вот на Театральной площади «редкие фонари раскуривают свои папироски», а вот синяя и холодная река, чьё «тяжелое тело лежит в каменных берегах, точно в гробу». Ещё один вечный герой времени перемен – ветер, который «бегает босыми скользкими пятками по холодным осенним лужам…»

Трагедия в мире людей как будто переползает у Мариенгофа в мир природы: небосклон похож на «серые солдатские одеяла», сумерки – на застиранные и измятые ситцевые занавески. Городские зарисовки напоминают сюрреалистические портреты: один дом скуластый, окна другого напоминают сердитые синие очки старой девы, узкий переулок завёрнут в ночь, как стройная женщина в длинную котиковую шубку, двор похож на грустного брюнетистого провизора, луна свысока смотрит на город и строит издевательские рожи…

Совершенно естественно, что в этом искажённом пространстве сошедшего с ума мира человеческие чувства тоже деформируются: стираются границы между верностью и изменой, привязанностью и ненавистью, любовь подталкивает людей к самоубийству и, как ножом, полосует лицо: «Любовь раскроила мою физиономию улыбкой от уха до уха».

Тексты А. Мариенгофа прекрасны в своей неповторимой образности. Они вовлекают читателя в игру смыслов и впечатлений, заставляют любоваться и ужасаться одновременно, воскрешают давно прошедшие события и позволяют ощутить вкус времени.

Революция, репрессии, голод, цензура, разруха, войны, преследования свободомыслящих – всё это происходило на глазах Мариенгофа. Будучи очевидцем стольких событий, он всё-таки тщательнее всего фиксировал происходящее в литературной среде. В мемуарах писателя горькие заметки перемежаются цитатами из газет: «Был Зощенко. Лицо у него словно из холодного пепла. Тех, кого не прорабатывал Сталин, кладут в гроб краше», «Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя Пастернака Бориса Леонидовича», «Государство, как надоедливая муха, жужжит. Жужжит, жужжит тебе в уши. Потом садится на тебя, кусается, как собака. О, Боже мой!», «Сегодня, то есть 9 февраля 1957 года, ВСЕ мои пьесы запрещены».

Последнее десятилетие своей жизни Мариенгоф посвятил работе над художественным воплощением собственных воспоминаний, и это придало жизни смысл. Автор объединил части «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», «Роман без вранья» и «Это вам, потомки!» в одну книгу, назвав её «Бессмертной трилогией». Вышла она только через тридцать шесть лет после смерти писателя, в 1998 году. Актёр и режиссёр М. М. Козаков, хорошо знавший и любивший «дядю Толю», очень высоко оценивал этот труд на фоне других подобных произведений: «Мне кажется, что в жанре мемуаристики XX века Мариенгоф – из лучших в России. Он дал непривычный тон. Стиль. Интонацию. В этом он опередил свое напыщенное и фальшивое время. И много выиграл. Теперь он с нами. И после нас…»