150 лет назад родилась Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая). О Тэффи написано и сказано немало, особенно о своеобразии её писательского дарования. Успех её произведений зависел от способности автора совместить грустное и смешное. Совсем как в жизни.

Камни, кошки и гитара

Судя по воспоминаниям писательницы, было у неё несколько «любовей», настоящих увлечений. Во-первых, геммологическое, связанное с камнями: «Одно время – это было приблизительно в начале войны – я очень увлекалась камнями. Изучала их, собирала легенды, с ними связанные». Тэффи нравилось разглядывать индийские и уральские «благородные камни», выпытывать тайны у знатоков геммологии, рассматривать, как играют под лампой разложенные на чёрном бархате «синие, зелёные, красные огоньки».

Вот изумруд. Если его показать змее, у неё потекут слёзы: этот цвет напоминает ей об утраченном рае и собственном грехе. Вот аметист, камень целомудрия и смирения. О нём у Тэффи есть такие стихотворные строчки:

Побледнел мой камень драгоценный,

Мой любимый тёмный аметист.

Этот знак, от многих сокровенный,

Понимает тот, кто сердцем чист...

Красив, конечно, и кровавый рубин, камень влюблённых, который одним своим видом опьяняет, и алмаз, «яспис чистый, символ жизни Христовой». А вот опал опасен, он приносит несчастия своему обладателю. Странно, но Тэффи, знающая о дурной репутации камня, всё-таки его приобрела. «И вот тут-то и началось… Он просто схватил жизнь, охватил её своим чёрным огнём, и заплясала душа, как ведьма на костре. Свист, вой, искры, огненный вихрь. Весь быт, весь лад – всё сгорело. И странно, и злобно, и радостно». Радостно потому, что больше всего Тэффи ненавидела скуку, время, когда ничего не происходит. Даже шторм, революции, угроза смерти для неё лучше, чем застывшая неопределённость, нестерпимое бездействие.

Кошка, которая гуляет сама по себе. Наверное, это про Тэффи. Тут и грация, и природное очарование, и закрытость, самость. Любовь к кошкам для неё – способ отличить своего от чужого: «Люди для меня делятся на тех, кто любит кошек и кто их не любит. Человек, не любящий кошек, никогда не станет моим другом. И наоборот, если он кошек любит, я ему многое за это прощаю и закрываю глаза на его недостатки».

Того, кто кошками не интересуется, Тэффи считала человеком с изъяном, подозрительным и неполноценным типом. «Вот даже Вера Николаевна Бунина – на что уж, кажется, она добра и мила, а что она не переносит кошек, боится их, как стена между ней и мной. Близости, дружбы между нами настоящей быть не может. Всегда чувствую отчуждённость. Симпатизирую ей сдержанно, признаю все её бесспорные качества. Но кошек ей простить не могу», – признавалась Тэффи.

На вопрос, есть ли у неё стихи о кошках, писательница отвечала, что «кошачьих стихов» у неё набралось бы на целый том, «но они слишком интимны, чтобы их обнародовать, предавать гласности».

И. Одоевцева вспоминает, как Тэффи в шутку и всерьёз говорила, что у неё есть «целый кошачий эпос», в котором на правах главных героев фигурируют брутальный Тигрокот и нежная Белолапка, «кошачьи Тристан и Изольда или Ромео и Джульетта», и что в её произведениях много «других вымышленных кошек и котов».

Действительно, в рассказах писательницы коты наследили изрядно. То они верховодят в доме и носят человечьи имена, как обнаглевшие Яков-Николай и Франц из рассказа «Кошки», то становятся мистической кошкой Питти, которая в финале оказывается попугаем, но самым волшебным образом успевает наладить жизнь нескольких соседей своего хозяина («Кошка господина Фуртенау»).

Даже симпатичным ей героям Тэффи в знак своего расположения придаёт «кошачьи черты»: вот щурится и жмурится «глава семьи, дядя Тёма, круглый с седыми усами, похожий на огромного кота» («Книга Июнь»), а вот «совсем кошка» Оленька морщит носик, трётся щекой, ласкаясь, и почти каждый раз подобные сравнения – это комплимент для персонажа.

Тэффи и саму сравнивали с кошкой. Н. Суражский в очерке «Красные каблучки Тэффи» изображает её похожей на сероглазую кошечку, которая уютно устроилась в кресле у камина и мурлычет, подыгрывая себе на гитаре.

Н. Суражский упоминает и о том, что в Петербурге Тэффи знали не только как фельетонистку и автора юмористических рассказов, но и как сочинителя и исполнителя «очаровательных нежных и совершенно самобытных песенок», которые она исполняла «небольшим, но приятным голоском».

Тэффи признавала над собой «власть струн». Ещё ребёнком она услышала в Мариинском театре «Соло на арфе» Цабеля и испытала настоящее потрясение. Дома она плакала, не в силах «рассказать о неизъяснимом восторге, о блаженной струнной тоске». Много позже, покидая родину и переезжая из одного города в другой, Тэффи возила с собой свою гитару, «любимицу, певучую радость». Для неё это не просто музыкальный инструмент, это живое существо, тонко чувствующее настроение того, кто взял его в руки: «Старая, пожелтевшая гитара, с декой тонкой и звонкой, – сколько в ней накоплено звуков, сколько эманации от песенно касавшихся пальцев; такая гитара – дотроньтесь до неё! – сама поёт, и всегда в ней найдётся струна, настроенная созвучно какой-то вашей струне, которая ответит странным физическим тоскливо-страстным ощущением в груди, в том месте, где древние предполагали душу…»

«Сестра нежности – жалость, и они всегда вместе»

В одной из анкет Тэффи написала, определяя природу своего творческого метода, что изначально предпочитала наблюдать, а не фантазировать. С первых юношеских произведений начал складываться её особый стиль: «Я любила рисовать карикатуры и писать сатирические стихотворения». Но сатира у Тэффи совсем не злая, не обличающая, а сочувствующая. Следуя за своим талантом подмечать в людских характерах нечто глубинное, скрытое от любопытных глаз, писательница раскрывает в своих персонажах их потаённую нежность, наивность или детскую беспомощность перед обстоятельствами жизни. Детали повествования могут быть смешными, но это не обидный смех автора, желающего уязвить, а в большей степени горестная улыбка и сопереживание человека, склонного к состраданию. «В каждой душе, даже самой озлобленной и тёмной, где-то глубоко, на самом дне, чувствуется мне присушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на неё, раздуть в уголёк и показать людям – не всё здесь тлен и пепел».

В жизни Надежды Александровны было немало горестных моментов и трагедий. Чего стоят только развал семьи, разлука с тремя детьми, вынужденная оторванность от родины и ностальгия, лишающая воли к жизни. «Приезжают наши беженцы, измождённые, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут. Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа, душа, обращённая на восток. Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти большевистской – и умерли смертью здесь… Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда. А ведь здесь столько дела. Спасаться нужно и спасать других. Но так мало осталось и воли, и силы…» («Ностальгия»)

Тэффи была не из тех, кто любит жаловаться на судьбу или выставлять свои переживания напоказ, но в беседах с небезразличными ей людьми иногда проскальзывали и чувство одиночества, и скрытые печали, и боль потерь. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой, Надежда Александровна пыталась сама над собой подшучивать и прятать сетования за «милым, лёгким смехом». А ещё ей, как человеку думающему и впечатлительному, сложно было сохранять эмоциональное равновесие, когда некуда было приложить силы. «Всё от безделья, от скуки. Печататься негде, впрок я писать не умею, вот глупые мысли и расплодились в мозгу, как тараканы. Шуршат, бегают, усиками шевелят. А мне от них коломятно и тошно», – признавалась она.

Как писатель Тэффи и за рубежом не потеряла популярности, её публикации в эмигрантских газетах и журналах пользовались большим успехом у русских, давали им жизненный импульс. Она многим помогала, занималась благотворительностью, была деятельна и добра. Эта цельность натуры, такой нежной, женственной и сильной при этом, восхищала и вызывала уважение. «Сестра нежности – жалость, и они всегда вместе», – таково было убеждение Тэффи, а жалеть надо не на словах, а на деле: кому-то денег одолжить, кому-то платье сшить, кого-то просто выслушать и поддержать.

Когда читаешь рассказы, воспроизводящие какие-то эпизоды из её детства, понимаешь, как добродетельна и добродеятельна была натура Наденьки Лохвицкой. Вот она, перечитывая «Войну и мир» Толстого, страшно переживает за Андрея Болконского и мечтает отправиться к автору с просьбой переписать роман, чтобы благородный князь не умирал, ведь это так несправедливо. «Ночью, лежа в постели, я спасала его. Я заставляла его броситься на землю вместе с другими, когда разрывалась граната. Отчего ни один солдат не мог догадаться толкнуть его? Я бы догадалась, я бы толкнула. Потом посылала к нему всех лучших современных врачей и хирургов». Тэффи спасала, защищала, поддерживала. Этим она, хрупкая, нежная и несравненная, занималась как в творчестве, так и в реальной жизни. И по сей день её творчество дарит наслаждение, вызывая сквозь смех очищающие слёзы.

Я – белая сирень. Медлительно томят

Цветы мои, цветы серебряно-нагие.

Осыпятся одни – распустятся другие,

И землю опьянит их новый аромат!..