Мы всё ещё переживаем за Пушкина, жалеем его и любим. Мы всё ещё прикидываем, что было бы, если бы роковая дуэль не состоялась и как бы мы спасли дорогого Александра Сергеевича, и даже поём об этом песни.

В последние месяцы в жизни Пушкина было много неприятных мелких и крупных событий, отравлявших его существование. В. А. Жуковский, принимавший всегда живое участие в судьбе Пушкина и понимавший его более других, с горечью сетовал на то, что поэту приходится постоянно играть несвойственные ему социальные роли: то отец хочет сделать поэта управляющим, то растущее семейство требует постоянно изыскивать средства и вертеться, как белка в колесе, то циничному свету надо доказывать, что зубаст, то мерзким сплетням давать отпор. А силы на это где взять?

А. О. Смирнова вспоминала, как встретила «бедного Пегаса» в английском магазине, где выбирала дорожную сумку. «Увезите меня в одном из ваших чемоданов, – грустно пошутил Пушкин. – Мне кажется, что мне сильнее хочется уехать, очень, очень далеко, чем в ранней молодости… Я смотрю на Неву и мне безумно хочется доплыть до Кронштадта, вскарабкаться на пароход…». Но, во-первых, мешает чувство долга, ведь «всё семейство поднимет гвалт», а во-вторых, пресловутое общественное мнение: «Если б я это сделал, что бы сказали? Сказали бы: он корчит из себя Байрона».

Из пут времени не вырваться, и мысли тяжёлые тяготят: «У меня есть предчувствия, я думаю, что уже недолго проживу. Со времени кончины моей матери я много думаю о смерти, я уже в первой молодости много думал о ней». Когда Смирнова стала утешать: «Что за пустяки, вы совершенно здоровы и проживёте достаточно долго, чтобы осмотреть всю Европу в мельчайших подробностях», Пушкин возразил с грустной улыбкой: «… во мне сидит убеждение, что какой-то рок удерживает меня в Петербурге, когда мне именно теперь бы следовало уехать с женою в деревню, по крайней мере на год. Но это невозможно». И хотя Пушкин по обыкновению тут же стал шутить и подтрунивать над своими опасениями, какая-то обречённость уже чувствовалась во всём его облике.

Добродушие, остроумие его и весёлость все чаще сменялись, по воспоминаниям друзей, «мрачной задумчивостью», жалобами на недомогание: «Всё как-то везде холодно и не могу согреться, всё словно бьет лихорадка…». И опять сквозит желание уехать: «Нездоровится что-то в нашем медвежьем климате. Надо на юг, на юг!». Всё реже звучит его заливистый смех, иссяк фейерверк остроумных шуток, и перед глазами сочувствующих современников уже не первый поэт России, а человек «растерзанный, убитый жестоким легкомыслием пустых, тупых умников салонных, не постигших ни нежности, ни гордости его огненной души».

В письме графу Ф. Х. Бенкендорфу Жуковский горько выговаривал шефу жандармов за излишнее усердие в исполнении монаршей воли – перевести Пушкина на особое положение. Государь, по мнению благородного Василия Андреевича, таким образом когда-то желал остепенить молодого поэта и в то же время «дать его Гению полное развитие», но у Бенкендорфа из этого вышел лишь двенадцатилетний унизительный и притеснительный надзор.

В зрелом поэте видели двадцатилетнего вольнодумца, каждый шаг которого был «истолкован с предубеждением», которому каждое действие вменяли в укор. Выговаривали за то, что поехал в Москву, за то, что отправился в Арзрум, даже в деревню на житьё не отпустили, поскольку он, дескать, служит и не может покинуть свой пост в Иностранной коллегии. «Эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь его; ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишён был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои произведения…». Сеть из подозрений, унизительных ограничений, «строгий мучительный надзор» – всё это, по мнению Жуковского, годами наносило вред человеческому достоинству Пушкина, раздражало его самолюбие и уязвляло душу.

Усердный враг

После дуэли Пушкина Бенкендорф, не принявший должных мер по предупреждению трагедии, получил от царя гневный разнос. «Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями», – распекал его император в присутствии князя П. Волконского.

Что мы знали бы о Бенкендорфе, не будь его имя так тесно связано с судьбою Пушкина? Человек военный, с большим послужным списком, принимавший участие в разных походах и сражениях, и внешне вполне благообразный. Но все, кому довелось иметь с ним дело, отличают непреодолимое упрямство шефа тайной полиции, невозможность достучаться до его ума и сердца. М. А. Корф так отзывался о нём: «При очень приятных формах, при чем-то рыцарском в тоне и словах… он имел лишь самое поверхностное образование, ничему не учился, ничего не читал и даже никакой грамоты не знал порядочно… Верным и преданным слугою своему царю Бенкендорф был, но… личной воли он имел не более, чем дарования и высших взглядов». И такой человек ограничивал жизнь Пушкина, лишал его всяческой свободы.

А. О. Смирнова в своих «Записках» приводит слова Пушкина о его не в меру усердном соглядатае. Стараясь быть объективным в оценках, поэт признавал за начальником III Отделения некоторые достоинства, «он усерден, честен», но при этом отмечал, что «у него совершенно ложный взгляд на русский характер и приёмы, с какими можно исполнять его полицейскую должность»: он не любит и не знает страну, в которой служит, презирает русских, не любит и не понимает государя, и хорош был бы, наверное, на чиновничьей службе где-нибудь в германских землях.

«Человек мне наиболее враждебный – Бенкендорф, –говорил Пушкин, – он обладает педантичным упрямством немецкого советника, он совершенно лишен идеала, воображения». Фигура Бенкендорфа, стоящая между императором и Пушкиным, служила порой непреодолимым препятствием в их общении. Ревнивый и взыскательный цензор, выпивший столько крови поэту своим мелочным и бестактным надзором, бесконечным одёргиванием и запретами, Бенкендорф оказался неспособным действовать решительно и оперативно: он не сумел предотвратить дуэль и в самый ответственный момент преступно бездействовал. Зато после смерти Пушкина жандармерия проявила невиданную прыть.

Общественное бедствие

И. И. Панаев в «Литературных воспоминаниях» писал о том, как гибель поэта всколыхнула общественность: «Трагическая смерть Пушкина пробудила Петербург от апатии. Весь Петербург всполошился. В городе сделалось необыкновенное движение… Все классы петербургского народонаселения считали своим долгом поклониться телу поэта. Это было уже похоже на народную манифестацию, на очнувшееся вдруг общественное мнение… Стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми».

Университетская и литературная молодёжь заявила о своем желании нести гроб с прахом поэта на руках до церкви. Скорбь и негодование росли и обретали силу стихии, появились слухи о готовящихся массовых манифестациях и о выражении враждебных чувств к Дантесу.

Власти не на шутку были испуганы таким оживлением общественной воли и приняли меры: неожиданно даже для родных и близких изменили время выноса и место отпевания. Гроб из квартиры в церковь Спаса Нерукотворного в Конюшенной вынесли накануне в полночь под наблюдением начальника штаба корпуса жандармов генерала Дубельта, у соседних домов были расставлены пикеты жандармов и полиции. П. А. Вяземский в письме Великому князю Михаилу Павловичу вспоминал, что даже в гостиной, где собрались друзья и близкие, чтобы проститься с покойным, «очутился целый корпус жандармов».

Накануне похорон университету было дано строгое предписание профессорам не отлучаться со своих кафедр, а студентам присутствовать на лекциях. Юношество было возмущено. Многие студенты сговорились вместе идти на похороны, но не знали о перемене места отпевания. Когда же добрались до нужной церкви, подойти близко не удалось. По воспоминаниям одного из современников, пробиться сквозь полицейские кордоны было невозможно, и всё, что предстало перед глазами молодях людей, – это «пёстрая толпа мундиров и салопов», сквозь которую мелькнул на несколько секунд вынесенный из церкви гроб: «Взоры наши следили в глубину ворот за гробом, пока он не исчез, – вот всё, чем ознаменовалось участие молодёжи в погребении русской гражданской славы!».

Прусский посланник Либерман в донесении своему правительству писал: «Смерть Пушкина представляется здесь как несравнимая потеря страны, как общественное бедствие. Национальное самолюбие возбуждено тем сильнее, что враг, переживший поэта, – иноземного происхождения».

Император распорядился «Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты», как послу ему было отказано в прощальной аудиенции. Баронесса С. Фредерикс, друг детства императрицы, рассказывала о необычайно эмоциональной реакции Николая I, сказавшего в сердцах: «Я не принимаю людей, ищущих соблазнять молодых женщин ради забавы… и занимающихся ремеслом, назвать которое затруднительно. Я узнал, что жалеют Дантеса; я ещё поступил с ним слишком мягко, выслав из России с воспрещением вернуться, тогда как имел право запрятать его на десять лет в крепость; но я пожалел его молодую жену, которая, кажется, его любит. Он должен ей быть благодарным, и нужно надеяться, что он будет ей верным мужем».

Французский посланник барон де Барант в своём донесении писал, что отношение русского государя к Дантесу и Геккерену было недвусмысленно враждебным, что Дантес был разжалован в солдаты, «посажен в открытую телегу и отвезён на границу как бродяга, без предупреждения его семьи».

По воспоминаниям А. О. Смирновой, император Николай I так высказывал свое отношение к губителям Пушкина: «Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Эта рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил замолкнуть». Ф. И. Тютчев в стихотворении «На кончину Пушкина» писал:

Из чьей руки свинец смертельный

Поэту сердце растерзал?

Кто сей божественный фиал

Разрушил, как сосуд скудельный?

Будь прав или виновен он

Пред нашей правдою земною,

Навек он Высшею рукою

В цареубийцы заклеймён…

Были в этом стихотворении и пророческие строчки о Пушкине: «Тебя ж, как первую любовь, / России сердце не забудет!», но всё-таки именно лермонтовские стихи, горькие, яростные, горячие отозвались в сердцах тысяч русских людей. Не одного Дантеса клеймил молодой поэт, его гнев был направлен на «клеветников ничтожных», «наперсников разврата», жадной толпой стоящих у трона. Им он грозил высшим судом, от которого не уйти, и всем хотелось верить, что «Свободы, Гения и Славы палачи» непременно ответят за невинно пролитую «поэта праведную кровь».

Душевный перелом

Все, кто был с Пушкиным в последние дни и часы, отмечают его необыкновенное мужество и благородство. В день дуэли он был спокоен и даже благорасположен, читал, написал деловое письмо, вымылся и оделся во всё чистое, пешком дошел до извозчика. В пути, по воспоминаниям Данзаса, был «покоен, ясен и весел», по приезде на место дуэли равнодушно наблюдал за приготовлениями секундантов. После рокового выстрела Дантеса нашёл в себе силы для того, чтобы прицелиться в противника и на коленях, полулёжа произвести ответный выстрел. Крикнув самому себе «Браво!», он без сил упал на снег, находясь во власти чувства мщения. Но скоро настроение его переменилось, и от мыслей о возобновлении поединка он вдруг переходит к иному взгляду на ситуацию: «Странно, – сказал Пушкин, узнав от секунданта противника, что Дантес жив, – я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет».

Оказавшись дома, Пушкин, несмотря на мучительные боли, проявил удивительное великодушие и терпение, обнаружив самые лучшие человеческие качества, так поразившие всех присутствующих. П. А. Вяземский отмечал: «Смерть обнаружила в характере Пушкина всё, что было в нём доброго и прекрасного. Она надлежащим образом освятила всю его жизнь. Всё, что было в ней беспорядочного, бурного, болезненного, особенно в первые годы его молодости, было данью человеческой слабости, обстоятельствам, людям, обществу… Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого скрытого самоотвержения. Его чувства к жене отличались нежностью поистине самого возвышенного характера. Ни одного горького слова, ни одной резкой жалобы, ни одного едкого напоминания о случившемся не произнёс он, кроме слов мира и прощения своему врагу. Вся желчь, которая накоплялась в нем целыми месяцами мучений, казалось, исходила из него вместе с кровью, он стал другим человеком».