150 лет назад родился один из самых одарённых русских литераторов Серебряного века. Какие только прозвища и характеристики не получал Мережковский – «русский европеец», «великий мертвец русской литературы»… Современники в России довольно критично относились к его творчеству, и только спустя десятилетия мы можем понять настоящий масштаб этой фигуры.

«Мы занимаемся литературой, не желая произносить безответственных слов о религии, христианстве и зная, что в русской литературе заключена такая сила подлинной религиозности, что, говоря только словами, мы скажем всё, что нужно, и сделаем своё дело», – так писал Дмитрий Сергеевич Мережковский в 1920-х, уже в годы своей так называемой второй эмиграции.

Но у тех, кто знаком с его биографией хотя бы в самых общих чертах, справедливо может возникнуть вопрос: разве не сам Мережковский на протяжении большей части жизни своей произносил те самые «безответственные слова»? И произносил так – оратором и публицистом, по общему признанию, он был блистательным, – что некоторые священнослужители в последние перед Первой мировой годы требовали отлучить его, подобно Льву Толстому, от церкви.

Дмитрий Мережковский

При этом особенно показательно, что в год выхода определения Святейшего Синода о яснополянском патриархе (1901) Мережковский, при всей симпатии к Толстому, поддержал именно церковь. И это лишь одно из многих трагических противоречий, которых так много было в его жизни.

Но полтора века спустя многие черты этого «сфинкса» из столь славного в отечественной словесности питерского дома Мурузи (в нём Мережковский и его «вечная подруга» Зинаида Гиппиус прожили без малого двадцать лет) всё же видны более отчётливо... И едва ли не главная из них – это какая-то вечная неприкаянность, бесприютность с элементами чисто русского надрыва, о котором писал Достоевский, оказавшийся своего рода литературным «крёстным отцом» Мережковского. И чем дальше уходит от нас Серебряный век русской литературы, тем трагичнее выглядит его фигура...

Встреча с Достоевским

А поначалу всё было вполне благополучно. Многодетная (шесть братьев и три сестры) семья была весьма зажиточной, благо отец, внук малороссийского казака из Глухова, занимал в петербургской чиновной иерархии весьма видное место. Был строг, сух, непроницаем, с чадами неласков – вылитый Алексей Александрович Каренин. Но вместе с тем – случай для чиновной элиты редкостный – литературным опытам сына благоволил. И не только на словах: сначала устроил его встречу с Елизаветой Воронцовой, одной из муз Пушкина, а потом и с самим Достоевским.

«Бывают в жизни каждого человека минуты особого значения, которые соединяют и обнаруживают весь смысл его жизни, определяют раз и навсегда, кто он и чего стоит», – писал уже взрослый Мережковский о себе, тогда четырнадцатилетнем. Правда, автор «Братьев Карамазовых» поэтических опытов Мити Мережковского не оценил, но под конец встречи произнёс слова, оказавшиеся для Мережковского во многом пророческими: «Чтобы хорошо писать, страдать надобно, страдать!»

Страдал ли Мережковский? Современники видели вполне обустроенный быт, знали о немалых гонорарах – первая трилогия романов «Христос и Антихрист» имела немалый успех и в России, и в Европе. Видели, разумеется, красавицу и умницу жену Зинаиду Гиппиус, с которой Мережковский, не расставаясь – буквально! – ни один день, прожил пятьдесят два года. Это к вопросу о том, как двум «медведям», а Зинаида Николаевна была ничуть не менее одарённым литератором, чем Дмитрий Сергеевич, уживаться в одной берлоге.

Наконец, Гиппиус и Мережковский были едва ли не единственными русскими эмигрантами, кого в Париже образца 1920 года ждала не убогая каморка от щедрот добрых людей, а уютная и обставленная квартира в Пасси – в ту пору дешёвом «спальном», а сегодня самом чопорном и фешенебельном XVI округе Парижа.

«Троебратство»: Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский и Дмитрий Философов

Тем удивительнее то, что бедность была хроническим состоянием этой самой знаменитой в русской литературе четы, на долгое время разросшейся (с участием красавца-интеллектуала Дмитрия Философова) до весьма и весьма своеобразного во всех отношениях «троебратства». При этом сам Мережковский, как к нему ни относись, был одним из величайших тружеников русской литературы, даже и в буквальном смысле. Двадцатичетырёхтомное собрание сочинений в неполные пятьдесят дорогого стоит: компьютеров, принтеров и прочего в ту пору, между прочим, не было.

Как человек Дмитрий Сергеевич был, прямо скажем, совсем не подарок. Друзей, за исключением рано умершего Надсона, никогда не имел и в обществе был «застёгнут на все пуговицы». Жил по строго установленному режиму и самим своим видом многих просто шокировал – об этом немало написано в воспоминаниях хорошо знавшего чету Андрея Белого.

«Золотые сердца, глиняные головы»

Про музыканта-виртуоза скажут: у него врождённый абсолютный слух. А у Мережковского было необычно глубокое чувство божественного – от понимания прекрасного до того, что мы сегодня зовём социальной справедливостью. Вера в Бога – абсолютная, врождённая, не служащая предметом никаких духовных борений. А от неё, в числе прочего, и ощущение всех общественных язв, как своих собственных (совсем не случайно практически все романы Мережковского посвящены смутным эпохам человеческой истории). О чём бы ни шла речь – о пропасти между интеллигенцией и церковью или о трагическом разрыве между скоростью технического прогресса и упорно «не догоняющем» его обществе.

Но мало просто чувствовать – надо и сказать. Сказать так, чтобы не просто услышали, но и прочувствовали, приняли меры. А вот с этим у пророков всех времён – и Мережковский тут, увы, не исключение – было плохо. «Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои Бросали бешено каменья». И добро бы только в виде газетных статей: в Пасху 1918 года, после того как Мережковский прочёл где-то своё стихотворение «Христос воскрес», какой-то «братишка» в тельнике выстрелил в него практически в упор, но не попал...

Правда, в пределы совсем неведомые и незнаемые порой заносило и самого «пророка»: чего стоит хотя бы его проповедь «Церкви третьего завета» (в пору «первой эмиграции» 1906–1908 годов). С одной стороны – пророческий «Грядущий Хам». Полиграф Полиграфович Шариков: преемственность Мережковского и Булгакова очевидна. С другой... «Взять хотя бы нынешних марксистов. Нет никакого сомнения, что это – превосходнейшие люди... золотые сердца, глиняные головы». Через пятнадцать лет Дмитрий Сергеевич будет писать о «превосходнейших людях» совсем иначе.

Могила Д. С. Мережковского на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа

Не проще ли сказать, что дальний потомок князя Курбского Дмитрий Сергеевич Мережковский был всеобщим, универсальным и вечным диссидентом? Был везде чужим: и в царском дворце, и в Святейшем Синоде, и в религиозно-философских собраниях, и в литературных салонах, не говоря уже про чисто советские учреждения.

Кстати, в советскую пору не могло быть и речи об издании любых произведений Мережковского. Но, если везло и за очень большие деньги, его книги дореволюционных изданий у букинистов найти было можно. Например, тех же «Воскресших богов» или «Петра и Алексея».

Сегодня – печатают охотно. И романы, и публицистику, и блистательные статьи о литературе. А толку? «Нет сейчас русского писателя более одинокого, чем Мережковский… Мережковского почти «замолчали», потому что о нём нельзя говорить, не касаясь самых основных, самых жгучих и «проклятых» вопросов земного бытия». Многое ли переменилось с тех пор, как в канун 75-летия Мережковского Георгий Адамович написал эти слова?