Государственная политика России в отношении соотечественников за рубежом предполагает системный подход, направленный на поддержку и помощь соотечественникам с целью выстраивания устойчивых позитивных отношений государства Российского с различными группами русскоязычных за рубежом. При этом закон «о государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом» включает в категорию соотечественников лиц, принадлежащих к различным эмиграционным исходам, и/или имеющих непосредственное отношение к геополитическим трансформациям государств (Российской империи и Советского Союза), а также граждан РФ, постоянно проживающих за рубежом. Таким образом, соотечественники представляют собой искусственный «сплав» из больших и разнородных групп, включающий в себя, во-первых, граждан РФ, постоянно проживающих за пределами РФ; во-вторых, представителей недавних «диаспор катаклизма», возникших вследствие дезинтеграции СССР и, в-третьих, представителей разных эмиграционных исходов с территории Российской империи и СССР. В этой классификации следует учитывать и деление соотечественников на проживающих в «ближнем» и «дальнем» зарубежье, что предполагает свою специфику и особенности для каждой из групп. Как с этим работать? Ведь очевидно, что все государственные программы должны быть направлены на четко очерченную целевую группу, и иметь конкретного адресата. Словом, вложение усилий как организационного, так и финансового плана, в «просто соотечественников» кажется не слишком перспективным делом. Такая постановка проблемы предполагает необходимость выявления специфики каждой из групп соотечественников, с целью определения общих векторов развития единого пространства «русского мира» и нахождения оптимальных точек приложения усилий для его формирования.

На основе проведенных исследований я попытаюсь обозначить некоторые из таких векторов, сосредоточив внимание на специфике групп соотечественников, представляющих основные эмиграционные исходы.

В основе методологии исследования лежала феноменологическая традиция в социологии (Щюц, 2004). Всего было проведено 91 интервью с представителями потомков первой, участниками второй и четвертой волн эмиграции, проживающими в Брюсселе, Мюнхене, Париже и Франкфурте-на-Майне. Из них 37 нарративных интервью было проведено с представителями первой и второй эмиграций и их потомками в период с 2005-2008 гг., а также 54 тематически центрированных интервью с представителями последней эмиграции в Германии, проведенных в период 2005-2006 гг.

В начале необходимо сделать несколько предварительных замечаний о понятиях «русского зарубежья» и «транснационального русскоязычного пространства».

Понятие «русского зарубежья» (также «зарубежной России») используется в большей мере в художественной литературе и публицистике, нежели в научных статьях. Однако оно представляется достаточно удачным для разграничения таких массовых и культурно различных исходов, как, например, эмиграция вследствие октябрьских событий 1917 года и эмиграция граждан бывшего СССР после его распада. Попытаемся рассмотреть данное понятие в содержательном плане и обозначить его контуры.

Русское зарубежье как культурно-политическое явление было образовано эмигрантами из распавшейся Российской империи, составившими так называемую «первую волну», которая ограничивается примерными временными рамками с 1918 по 1923 годы, что связывалось с установлением власти большевиков и поражением Белого движения. По различным данным за этот короткий период времени Россию покинуло от 920 000 – 3 млн. человек (Wrangel v., 1926: 299-300), до 4-5,5 млн. человек (Вишневский, Зайончковская, 1992: 6). Первая эмиграция включала в себя весь политический спектр дооктябрьской России, исключая большевиков.

С точки зрения исследования эмиграционных исходов, важным в первой эмиграции представляется то, что она является единственным «легитимным» носителем русской культуры без последующих советских вкраплений. Все последующие эмиграционные исходы представляют собой уже некий «коктейль» на основе русской культуры с различными по объему и «крепости» советскими «добавками». Можно также сказать, что в результате первой эмиграции за границу был полностью вывезен значительный пласт русской культуры. Именно с первым исходом связывается начало «Великой русской эмиграции», по выражению Х. Фолькмана (Volkmann, 1966: 137) и создание русского зарубежья как социокультурного и политического феномена, как попытки «консервации» элитной русской культуры. С первой эмиграцией связано и создание «параллельной политической России», поскольку возникновение русского зарубежья сделало возможным существование двух политических культур: русской зарубежной и советской.

Сильное влияние на русское зарубежье оказала вторая эмиграция, которая возникла в результате немецкого вторжения в июне 1941 года. Второй эмиграцией принято считать тех, кто во время Второй мировой войны различными путями, как вынужденно, так и добровольно, попал на Запад в основном, на территорию третьего Рейха. После окончания войны для большинства эмигрантов последовала репатриация как насильственная, так и добровольная, но заметной части удалось либо остаться в странах Европы, либо эмигрировать дальше, за океан. До сих пор нет достоверных данных о том, сколько человек осталось в эмиграции после насильственных выдач союзниками и репатриации. Минимальная цифра второй эмиграции приводится В. Поремским – 100 000 человек (Поремский, 1954: 11). Называются и другие, более внушительные данные, однако наиболее убедительная логика подсчета невозвращенцев содержится в исследованиях П.Поляна, согласно которой вторая эмиграция не превысила 700 тыс. человек (напр.: Полян, 2005: 511).

Несмотря на наличие многих общих черт, характерных как для первого, так и для второго исходов, в культурном смысле это были «несовпадающие», хотя и сильно «пересекающиеся» эмиграции. К сфере культурных «несовпадений» относились, в первую очередь, советские культурные «вкрапления», характерные для второго исхода. Именно во второй эмиграции впервые стали обнаруживаться символы, идеи, трактовка исторических событий, которые либо не совсем совпадали, либо находились в противоречии с взглядами первой эмиграции. Эти неизбежные различия привносили определенное непонимание в процесс общения между первой и второй эмиграцией, и являлись поводом для взаимных упреков. В остальном между первой и второй эмиграциями было больше «пересечений», нежели «несовпадений». И те, и другие имели военный опыт, причем многие еще и Гражданской войны; и для тех и для других советская система была в принципе неприемлема и смертельно опасна; как для первой, так и для второй эмиграции была очевидна невозможность возвращения в «ту» Россию. Все эти факторы способствовали культурному и политическому единству заметной части первой и второй эмиграций. На базе значительных частей этих двух эмиграций, активно участвующих в создании общего культурно-политического пространства и состоялось впоследствии русское зарубежье как уникальный социокультурный и политический феномен.

Важно обратить внимание на следующие особенности русского зарубежья:

• Выраженный антибольшевистский (позднее - антисоветский) характер. Обеим эмиграциям предшествовали различные по характеру (но одинаково неудачные) попытки организации вооруженного сопротивления советскому режиму.

• Сформулированная идеологическая и культурная платформа, на базе которой русским зарубежьем предпринимались попытки культурного и политического влияния на страну исхода с целью свержения советского режима.

• Небольшой временной промежуток между первым и вторым исходами. Во многих случаях, речь шла об одном и том же поколении, что впоследствии существенно облегчило понимание между двумя эмиграциями;

• Попытки сохранения и консервации русской православной культуры, связанные с идеей временности пребывания за границей. Подавляющая часть первой эмиграции и, впоследствии, русского зарубежья, были православными, что в целом определяло их систему ценностей и поведенческих ориентаций. Отсюда возникала миссия сохранения религиозного опыта и православных ценностей, что хорошо осознавалось «культурным слоем» первой эмиграции.

• Активная борьба советского режима с русским зарубежьем, с первой, и, в особенности, со второй эмиграцией; попытки нейтрализации и физического уничтожения его участников.

Все вышеизложенные особенности абсолютно нехарактерны для другой категории соотечественников, образующих «транснациональное русскоязычное пространство», берущее свои истоки в третьем, и, впоследствии, четвертом исходах из СССР и новой России.

К третьему исходу относится весь период холодной войны, начиная с послевоенного времени и до 1991 года, когда был принят закон «О порядке выезда из СССР и въезда в СССР граждан СССР», вступивший в силу 1 января 1993 года и снимающий все ограничения на выезд за границу. За этот период времени Советский Союз потерял 1 136 300 своих граждан. Выехало 592 300 евреев, 414 400 немцев, 84 100 армян, 24 300 понтийских греков, 18 400 евангелистов и пятидесятников, и 2 800 человек других национальностей (Heitman, 1991: 5). Какими мотивами руководствовалось правительство СССР, когда принимало решение о разрешении на выезд нескольких этнических и религиозных групп, сейчас трудно сказать, однако, четкой правовой базы закрепляющей право на выезд именно этих, или хотя бы каких-то других групп из Советского Союза не было. Сейчас очевидно, что третья эмиграция не была политической в своей массе, за исключением небольшого по количеству диссидентского движения, которое и дало основной политический окрас третьей эмиграции и политическую идею борьбы с советским режимом. Поэтому эмигранты третьей волны могут восприниматься как активные противники советского режима, что на самом деле, не соответствует действительности. Это были лишь несогласные или недовольные советским режимом. Для многих людей, покидающих СССР в третью эмиграцию была очевидна несостоятельность советского государства, ущербность советской власти и ее неспособность построить социализм с «человеческим лицом», однако это редко приводило к полному отрицанию советского строя. Лишь позднее, уже в эмиграции могла произойти тотальная переоценка всего советского режима. Третья эмиграция дала множество ярких творческих личностей: поэтов, писателей, философов, композиторов, ученых. Однако третьему исходу не удалось создать ни одного значимого «собственного» политического движения, партии, как это сделали первая или вторая эмиграции.

В качестве основных отличительных признаков, характеризующих третью эмиграцию можно выделить следующие:

• Преобладание экономического характера эмиграции (за исключением представителей диссидентского движения);

• Легитимный характер миграции. Советский режим «отпускал» эмигрантов добровольно, хотя эмиграция велась по советским «правилам игры» и под контролем советского режима. Это не было бегством или отступлением и не было связано с риском для жизни.

• Отсутствие правовой базы для эмиграции. Выборочность эмигрантов и групп эмигрантов.

• Третья волна не представляла в своей массе убежденных политических противников режима, а лишь недовольных режимом. Подавляющее большинство третьей эмиграции признавали легитимность советского режима и не желали с ним активно бороться (за исключением диссидентского движения).

• Отсутствие собственных политических движений и партий.

• Уход во «внутреннюю» эмиграцию. К фактической эмиграции представителя третьей волны готовили себя заранее, и многие годы жили ожиданием выезда и подготовкой к выезду. Т.е. эмиграция не происходила «вдруг», вследствие внешних обстоятельств (поражение в Гражданской войне, немецкая оккупация), а была спланирована.

• Этнический характер эмиграции. Т.е. возможность выезда только для определенных этнических (или религиозных) групп.

• Третья эмиграция была советской не только с юридической, но и с культурной точки зрения. Выезжали носители советской культуры, отличной от той культуры, в которой была воспитана первая и, отчасти, вторая эмиграции.

Третья эмиграция плавно перешла в четвертую, потеряв тот политический окрас, который ей придавало диссидентское движение. В отличие от всех трех предыдущих эмиграций, четвертая не имела (и не имеет) никаких внутренних ограничений со стороны советского, а в последствии российского правительства. Масштабы выезда регулировались уже только миграционными квотами принимающих стран, и это принципиально меняло ситуацию.

В качестве наиболее показательного примера, с точки зрения количества соотечественников, проживающих на территории одной страны, можно рассмотреть Германию. Здесь мы увидим, как минимум, три основные группы эмигрантов – выходцев с пространства бывшего СССР. Во-первых, это немецкие переселенцы. По официальной статистике германского федерального административного ведомства (Bundesverwaltungsamt) с 1991 по 30.06.2004 в Германию прибыло свыше двух миллионов «поздних переселенцев» (Spataussiedler), причем подавляющее большинство из них (92,3%) приехали с территории бывшего Советского Союза. Из прибывших между 1992 и 2002 годами более половины (53%) составили переселенцы из Казахстана; более одной трети (37%) – из России. Оставшиеся 10% приходятся на остальные страны бывшего Советского Союза (Dietz, 2005: 266).

Вторая группа эмигрантов – это еврейские контингентные беженцы (Kontingentfluchtlinge), для которых, как и для этнических немцев предусмотрены особые интеграционные программы. В отличие от немецких переселенцев их количество намного меньше. С 1991 года было подано 215 000 заявок на иммиграцию в Германию. Фактически же с территории бывшего СССР приехало на постоянное место жительство 190 000 еврейских переселенцев (Dietz, 2005: 265).

Третью группу образуют лица, имеющие российское гражданство и не попадающие под действие двух вышеупомянутых переселенческих программ. Эту разнородную во всех отношениях (включая и этнический состав) группу, можно обозначить как «россияне». Понятно, что в данную категорию можно записать кого угодно, в том числе тех же немцев или евреев, которые по каким-либо причинам не хотят воспользоваться своим «кровным правом» на эмиграцию и едут по общим правилам. По данным статистики Центрального регистра иностранцев (Auslanderzentralregister) на декабрь 2005 года число российских граждан проживающих на территории Германии составило 185 928 человек. Количество выходцев с территории всего бывшего СССР, проживающих в Германии с паспортами новых государственных образований равно 513 530 человек. Но здесь надо учитывать и тот факт, что в данную категорию входят также те еврейские переселенцы, которые проживают в Германии как граждане стран – наследниц бывшего Советского Союза и, соответственно, имеют их паспорта и учитываются как иностранцы. Поэтому фактический удельный вес «россиян» в общей массе четвертой эмиграции относительно не высок.

Четвертая эмиграция имеет характерные особенности. Первой и едва ли не самой важной особенностью четвертой эмиграции является то, что ее участники относясь уже к различным странам исхода, в культурном смысле являются выходцами одной и той же уже несуществующей страны, с характерной для нее культурной средой. В этом отношении бывший СССР играет интегративную функцию, способствуя образованию единого пространства. Это происходит и в тех случаях, когда эмигранты стремятся, во что бы то ни стало «откреститься» от советского прошлого. В этом случае оно (прошлое) так или иначе, используется ими в качестве «точки отталкивания»; в то время как другие эмигранты подчеркивают важность и значимость советского опыта и тогда советское прошлое используется в качестве «точки притяжения». Парадокс в том, что социализация в СССР, советский опыт, в том числе и любое к нему отношение, как раз и сближает эти две, казалось бы разные группы, составляя две стороны одной медали. Принадлежность к категории «русскоязычных» подразумевает не только знание русского языка, близкое знакомство (или приверженность) с русской культурой, но и важные этапы социализации, пройденные в республиках Советского Союза. Несмотря на значительные культурные различия между республиками, в СССР существовали общие образцы поведения и мышления, которые усваивались всеми индивидами с детского возраста, поскольку были необходимы для успешного преодоления повседневных проблем. Данный ценностно-нормативный аппарат не исчез вместе с распадом СССР, а продолжает транслироваться выходцами из бывшего Советского Союза в местах их настоящего проживания. Это и является основной особенностью четвертой эмиграции – создание особого русскоязычного транснационального пространства с советской культурной спецификой. Для определения групповых границ, наряду с языком, («русскоязычные») используется ощущение принадлежности к бывшему Советскому Союзу и идентификация (как позитивная, так и негативная) себя, своей группы с более несуществующей страной.

Второй особенностью четвертого исхода является проблема выбора идентичности, которая относится, в основном, к группам немецких и еврейских переселенцев. Особенно остро она стоит перед русскими немцами. Подавляющее большинство из них жили в России или странах бывшего СССР «как немцы среди русских» и приезжают в Германию, чтобы жить «как немцы среди немцев», часто изменяя имена и фамилии на немецкий лад. Но реакция принимающего населения заставляет их жить «как русские среди немцев», навязывая «не ту» этничность, что абсолютно не укладывается в первоначальные ожидания, порождая значительный стресс (ср.: Bade, 1992; Dietz, 1995; Troster, 2003). Столкнувшись с такими обстоятельствами часть эмигрантов, отказываются (или не могут) интегрироваться в немецкое общество. В этом случае предпочтение отдается родной культуре, русскому языку, и в некоторых случаях, православию, которое, несмотря на атеистическое воспитание большинства эмигрантов, начинает рассматриваться как важная часть идентичности.

У еврейских переселенцев проблема идентичности выражена менее остро. По крайней мере, большинство евреев не претендовали, чтобы быть принятыми «как немцы». Некоторой неожиданностью оказалось лишь то, что они также как и немецкие переселенцы вынуждены жить в Германии «как русские среди немцев», поскольку употребление русского языка для каждодневного общения, как и то, что они приехали из России или бывшего СССР, заставляет коренное население воспринимать их как русских. В целом, это не вызывает значительного стресса или противодействия. Более того, евреи как впрочем, и немецкие переселенцы открывают магазины, газеты, клубы, школы и т. д., презентуя их коренному населению как «русские». Именно на эти две группы, в основном, в силу их численности и ложится бремя представления и трансляции той культуры («советской русскоязычной культуры»), которая в Германии воспринимается как русская, а ее носители – как русские эмигранты.

Третьей особенностью четвертого исхода в Германии является то, что большинство эмигрантов попадают под действие одних и тех же репатриационных и интеграционных программ в стране поселения. Это мощные программы социальной поддержки, о которых не знала ни третья, ни тем более вторая или первая эмиграции. Они, правда, касаются только групп немецких и еврейских переселенцев, но именно эти группы и образуют подавляющую часть четвертой эмиграции в Германии. Данные программы способствуют повышению уровня гомогенности внутри каждой из групп, что существенно отличает их от третьей, относительно небольшой группы «россиян». Наличие программ по приему полностью уравнивает права новоприбывших эмигрантов с правами коренного населения, за исключением права выбирать и быть избранными. Но и это ограничение вскоре снимается с русских немцев, поскольку они вскоре после переезда получают немецкое гражданство. Таким образом, в короткое время искусственно образуется, отличная в культурном отношении от принимающего населения значительная по численности группа, формирующая особое коммуникационное русскоязычное пространство и имеющая доступ к основным социальным благам немецкого общества.

Четвертой особенностью последней эмиграции является отсутствие каких-либо заметных попыток с ее стороны к политической деятельности в отношении страны исхода. Так, по сравнению с тремя предыдущими волнами, четвертая эмиграция оригинальна уже тем, что не просто не пытается как-то повлиять на политическую жизнь России или других стран бывшего Советского Союза, но и не проявляет никакой заметной активности в формировании собственных политических движений и образований. По сути, это первая политически «пассивная эмиграция», которая не только не стремится к изменению политического режима в стране исхода, но и не хочет возвращения. Совсем наоборот. Значительная часть еврейской и немецкой групп, особенно первое время, пытаются следовать стратегии ассимиляции, чтобы поскорее почувствовать себя «настоящими европейцами». В результате уже у второго поколения эмигрантов четвертой волны начинает наблюдаться тенденция к забыванию русского языка и выпадению из русскоязычного транснационального пространства, которое, несмотря на значительные размеры, в будущем (если, конечно не возникнет острой эмиграционной критической ситуации в самой России) будет постепенно сжиматься.

В качестве «сухого остатка» можно выделить следующие характеристики четвертого исхода:

• Наличие правовой базы для эмиграции. Отсутствие препятствий для выезда и наличие препятствий для въезда;

• Преобладание экономической мотивации выезда;

• Этнический характер эмиграции. Наличие специальных интеграционных программ только для определенных этнических групп в ряде принимающих стран. Например, для немцев и евреев в Германии;

• Выраженные элементы «советской» (атеистической) культуры. Отсутствие явных религиозных предпочтений в четвертой эмиграции;

• Возможность постановки вопроса о выборе (сохранении/отказе) идентичности. Участие в русскоязычном транснациональном пространстве, которое включает в себя и коммуникационное поле бывших союзных республик;

• Отсутствие политических причин эмиграции. Признание легитимности как советского, так, впоследствии и демократического режима в России и лояльность к ним;

• Отсутствие политических движений и образований, направленных на изменение режима в стране исхода:

• Отсутствие ориентации на возвращение.

Несмотря на многие отличия, последние два исхода имели много общего, что и дает основание обозначить их в качестве транснационального русскоязычного пространства, имеющего характерные особенности. Это касается не только преобладающего экономического характера эмиграции в этих двух исходах (за исключением, конечно, диссидентов), но, в первую очередь, доминирования советской системы ценностей и советского взгляда на историю России. Ни третья, ни четвертая эмиграции не преследовала цели сохранить культуру страны исхода, традиции, обычаи, веру и т.д. Во-первых, потому что, в основном, это были представители различных этнических групп, которые далеко не во всех аспектах идентифицировали себя с русской культурой. Например, православие чаще всего не рассматривалось в качестве нравственной основы и не являлось ориентиром для самоидентификации. Во-вторых, речь шла уже о носителях советской атеистической культуры, с ее символами, героями и ценностными основами, отличной от той культуры, которую несли первая и вторая эмиграции, в значительной степени базирующейся на ценностях православия. Кроме того, политическая идеология, господствующая в Советском Союзе не казалась последним эмиграциям совсем чужой. При известной модернизации она даже могла бы быть вполне приемлемой, что шло вразрез с идеями русского зарубежья. Что же касается четвертой волны, которая численно и образует костяк транснационального русскоязычного пространства, то она вообще никак не пыталась влиять на политическую жизнь в России и не проявляла никакой заметной активности в формировании собственных политических движений и образований. В конечном итоге, в случае третьей и четвертой эмиграции мы имеем дело с новой культурной реальностью, в значительной мере отличающейся от той, которая была создана русским зарубежьем. Это транснациональное русскоязычное пространство возникло уже на основе советских культурных ценностей и существует параллельно русскому зарубежью, которое уже в силу возраста его участников, влияния принимающей культуры и естественной ассимиляции потомков вымирает, или культурно размывается.

Даже при поверхностном взгляде видно, что мы имеем дело с разными группами соотечественников, иногда даже не пересекающимися. По крайней мере, между второй и четвертой эмиграциями гораздо больше различий, нежели сходств. Причем перелом, по-видимому, начал происходить как раз во время третьего исхода, когда между представителями второй волны и вновь прибывшими эмигрантами стали выявляться значительные расхождения во взглядах на русскую культуру, православие, на основные события новой и новейшей истории и на будущее России. В конечном итоге, в четвертой эмиграции мы имеем дело с чисто советским исходом, которому в своей массе хотелось просто уехать из нестабильной во всех отношениях страны, причем политический режим, как советский, так и демократический им был просто безразличен, а идея возвращения на родину и вовсе отсутствовала. В настоящее время представители русского зарубежья и транснационального русскоязычного пространства, даже проживая бок о бок друг с другом, существуют как бы в параллельных мирах. Поэтому говорить о какой-либо «преемственности» или «единстве» русской эмиграции и, соответственно, «русского мира» в настоящее время не имеет смысла. Если первая и вторая эмиграция создали русское зарубежье, целью которой было сохранение русской культуры, свержение советского режима и возвращение в Россию, то третий и четвертый исходы полностью отказались от этой идеи и стали основателями нового «транснационального русскоязычного пространства» на основе уже советской культуры.

Таким образом, в случае русского зарубежья и транснационального русскоязычного пространства, объединенных нами под шапкой «соотечественников», мы имеем дело с различными культурными системами, в которых в качестве основного интегрирующего признака используется русский язык, в то время как остальные характеристики этих систем не совпадают. Можно выделить следующие основные линии рассогласования между ними:

• историко-политические линии рассогласования;
• религиозные «несовпадения»;
• различные взгляды на непрерывность культурного наследия

Историко-политическое направление связывается в первую очередь с различными оценками октябрьских событий 1917 года, Гражданской войны и всего советского периода российской истории, принятыми в русском зарубежье и транснациональном русскоязычном пространстве (также и в современном российском обществе). Особой точкой рассогласования является оценка событий Второй мировой войны. В противовес мнению об «отечественном» характере войны и великой победе в мае 1945 года, «неизбежных» огромных потерях, господствующем в русскоязычном транснациональном пространстве, в зарубежной России акцент делается на преступных действиях сталинского режима, массовых сдачах в плен боеспособных частей, отказ от военнопленных, ялтинском соглашении и последующей насильственной репатриации. Во главу угла ставится попытка создания «третьей силы», связанная с именем генерала А.А. Власова и одноименным политическим движением. Очевидно, что деятельность КОНРа (Комитета Освобождения Народов России), идеи Пражского манифеста от 14 ноября 1944 года, как и сама фигура генерала Власова являются очень неудобными с точки зрения конструирования «единого русского мира», если он будет строиться на базе искусственного совмещения советской и «староэмигрантской» интерпретации исторических событий, с попыткой включить в него все категории соотечественников. Это требует кардинального пересмотра доминирующего сегодня советского взгляда на многие события Второй мировой войны, что представляется сейчас почти невозможным как в современном русскоязычном транснациональном пространстве, так и в российском обществе.

Религиозные «несовпадения» кажутся гораздо менее конфронтационными и почти преодоленными, особенно в свете объединения РПЦЗ и РПЦ МП. Хотя и здесь все еще есть взаимные упреки и расхождения во взглядах, (например, вопрос о Новомучениках Российских, который фактически упирается все в ту же проблему переоценки советского периода, поэтому является не только вопросом церквей). Но, тем не менее, эти «несовпадения» никак не касаются догматической сферы православия, то есть, речь идет о ветвях одной церкви, которая была в течение советского периода истории России искусственно разделена, и теперь смогла преодолеть раскол. Поэтому в случае «религиозных несовпадений» речь идет о различных значениях внешней, обрядовой области, которые по-разному воспринимаются в среде старых эмигрантов и в транснациональном русскоязычном пространстве. Для многих новых адептов православия содержательная сторона отступает на второй план, а внешние символы выступают в качестве основного идентификационного признака. Причем, онтологические основания православия подменяются инструментальными идеологическими построениями, выражающиеся в определенных образцах поведения и мышления, считающиеся «православными» и «исконно русскими». Таким образом, вера начинает выхолащиваться и рассматриваться как идеология, работающая на сплочение группы, но не имеющая ничего общего с православными ценностями.

Кроме различного понимания обрядовой сферы православия, существует также различное понимание культурного наследия и русской культурной традиции. В русскоязычном транснациональном пространстве господствует точка зрения, что современная Россия и новые эмигранты обладают непрерывной культурной традицией, считая, что советская эпоха «естественным образом» вписывается в русло русской культуры, является частью ее. Коллективные представления об истории дооктябрьской России, начиная со времен становления российской государственности, или еще ранее, включают и советский период с принятой советской трактовкой исторических событий и отношения к ним. Это образует некий общий культурный стержень, вокруг которого согласовываются представления и символы о тех или иных исторических событиях и значениях, которые в них вкладываются, и строятся культурные конструкты и идентификационная база в русскоязычном транснациональном пространстве и в современной России.

В русском зарубежье представлена позиция, согласно которой весь советский период рассматривается как попытка уничтожения русской культуры и, поэтому, никак не может «естественным образом» принадлежать к ней. Предполагается, что при советской власти как раз имело место прерывание культурной традиции. Это разбило нацию на «русских в зарубежье» и «подсоветских в России», что отразилось, в первую очередь, в культурных изменениях в обеих группах. Поэтому та «смесь» советской и русской культуры, характерная для транснационального русскоязычного пространства, не считается легитимной в русском зарубежье. Отсюда вытекает неприятие, или, в лучшем случае, двойственное отношение к советско-русским культурным конструктам. Как следствие – взаимного принятия культуры русского зарубежья и «русско-советской» культуры, образующей «скелет» транснационального русскоязычного пространства практически не происходит, поскольку смысловое наполнение одних и тех же символов в системе ценностей русскоязычного транснационального пространства и в рамках культуры зарубежной России может не просто не совпадать, но и существенно расходиться. Это означает, что в транснациональном русскоязычном пространстве и в русском зарубежье на сегодняшний момент нет единых символов и героев, способных объединить эти две группы. Более того, у новой волны эмиграции и у «старых» исходов присутствуют разные представления о стране, которой они в культурном смысле принадлежали и принадлежат, равно как и представление о том, какой должна быть современная Россия и русская культура. Причины возникшего ценностного раскола старая эмиграция видит исключительно в советском периоде, не без основания считая, что советские ценности во многом наследуются в современном русскоязычном пространстве.

Таким образом, основная проблема формирования единого пространства «русского мира» заключается в преодолении «культурного неравенства» между различными группами соотечественников и создании единой ценностной системы. Это длительный процесс, требующий разработки конструктивной программы и временных затрат.

Как следует подходить к решению этой проблемы? И в чем должны заключаться первые шаги? Этих шагов, как минимум, три. Первый шаг необходимо начинать с элементарного стимулирования повседневных взаимодействий между представителями зарубежной России и транснационального русскоязычного пространства, которых либо просто не происходит, либо они протекают на поверхностном уровне. В ходе этих редких контактов наблюдается несколько парадоксальная, но вполне объяснимая ситуация, когда акторы полагают, что находятся в условиях одной и той же культуры, не подозревая, что речь идет фактически о двух культурах, имеющих различную информацию об одних и тех же вещах, различные культурные символы, различных героев и по разному интерпретирующих одни и те же события.

В этой связи возникает потребность в подготовке (подборе) «культурных переводчиков» (как с одной, так и с другой стороны), которые необходимы для формирования единого пространства соотечественников и консолидации «русского мира», поскольку любое сообщение из одной культурной группы в другую пока что требует дешифровки и толкования. Это будет являться вторым шагом в процессе формирования единого пространства «русского мира».

Третий шаг заключается в создании общего коммуникативного и информационного поля, включающего разнородные группы соотечественников в транснациональном русскоязычном пространстве и русском зарубежье. Причем интенсивность, характер, темы и способы информационного воздействия в транснациональном русскоязычном пространстве и русском зарубежье требуют существенно различных подходов и должны быть точечно направлены на наиболее общественно активные категории соотечественников в каждой из групп, которые должны быть предварительно выявлены. Успешность/неуспешность вышеизложенных шагов может также рассматриваться как система индикаторов, показывающих направление развития «русского мира». То есть, по характеру осуществления этих первичных мероприятий можно будет судить об успешности его формирования.