Память Сердца

Клуб, который я веду в интеграционном и культурном центре «Лира», называется «Дети войны с благодарностью к тем, кто нам помог выжить». Меня поддерживает и помогает в подготовке встреч Бронислава Серая.

Нас немного, 8-10 человек. Собираемся 1 раз в месяц и, как всегда, на столе, как память об этих временах, в этот день картошка в «мундире» и чёрный хлеб..., а самое главное – это воспоминания. Свои или переданные нам нашими близкими, пережившими войну. Обычно встреча заканчивается песнями военных лет, которые невозможно забыть.

Как говорит Бронислава Серая: «Эти встречи придают нам силы жить, радоваться жизни, вспоминать тех, кто помог нам выжить и быть достойными их памяти».

Руководитель общества «ЛИРА»
Римма Самойленко

Дети Великой Отечественной войны... Если задуматься и подсчитать, сколько же лет им сейчас! Младшему – 65-70, старшему – 80. Я тоже одна из них. В начале войны мне было 2 года и, конечно, я не помню себя в те года, но чётко в мою память врезались слова моей мамы Песис Беллы Яковлевны (урожд. Хайкова Бруха Янкелевна), которые для меня стали судьбоносными. У моего отца была бронь, как у специалиста-фрезеровщика. Он мог не идти на фронт, но пошёл добровольцем, чтобы защищать свою семью : беременную жену и и двоих девочек, при этом приговаривая: «Не волнуйся, Беллочка, мы быстро справимся с фашистами».

Отец погиб в Севастополе. Мы голодали, как и все, жили в неотапливаемой квартире. Не было средств на уголь и дрова. К тому же я заболела воспалением лёгких. Врач в больнице сказал маме: «Ваш ребёнок умрет, оставьте его в больнице». Мама отказалась, продала всё, что могла, купила необходимые продукты и однажды, когда она провела перед моими глазами цветную ниточку (так она проверяла мою реакцию на окружающее), я начала следить за ней глазами и мама поняла, что кризис прошёл и дочка будет жить.

Запомнился мне ещё один эпизод, рассказанный моей мамой, о том, как она работала в эвакогоспитале санитаркой. Сутки работала, двое – дома. Закрывала нас в квартире, оставляла поесть, что было. Госпиталь был 5-этажный. Мама обслуживала палаты челюстно-костного отделения на последнем этаже. Лифта не было. Три раза в день приходилось ей носить по 2 ведра пищи, кормить раненых, т.к. они сами не могли есть, купала их и с большой материнской любовью ухаживала за ними. Когда появлялась у неё свободная минутка, раненые звали её и просили посидеть возле них: «Сестричка, иди посиди возле меня. У меня и боль становится меньше, когда ты сидишь рядом». Мама охотно соглашалась, понимая, что они сделали всё возможное для победы, а сейчас раненые и обессиленные находятся вдали от своих родных и близких и даже не всегда в состоянии из-за ранения самостоятельно написать письмо. Слёзы выступали у неё на глазах, когда она видела, как мучаются раненые, молодые ребята-фронтовики.

После войны мама использовала любую возможность заработать, чтобы прокормить семью. Работала даже на разгрузке вагонов с посудой. Внезапно от порока сердца умерла её сестра. Ей было всего 39 лет. Она ставила сына 12 и дочку 6 лет. Маме пришлось заменить им мать. Жилось нам всем трудно, но все остались живы.

После окончания школы, учась в одесском сельскохозяйственном институте, я увлеклась туризмом. После окончания института в течение многих лет работала на детской туристской станции, где вела с детьми краеведческую работу: ходили в походы по родному краю, по местам боевой славы Дунайской военной флотилии, встречались с ветеранами Великой Отечественной войны, ухаживали за могилами погибших воинов. Часть архива музея боевой славы осталась в бывшем одесском мореходном училище СПТУ 14, часть – я привезла с собой.

Когда мама, сестра и я переехали в Гамбург, сестра жила с мамой, а я каждый день навещала их. Мама прожила долгую жизнь, несмотря на болезни. Мы всегда помогали ей, чем могли, а она продолжала , не задумываясь, делать добро людям: посылала небольшие посылочки знакомым и соседям, оставшимся в Одессе.

Я, понимая, что по возрасту мне работать не придётся, после окончания 6-месячных курсов немецкого языка, устроилась в переселенческом лагере на Флотбеке работать с русскоговорящими детьми, а затем с помощью единомышленников организовала клуб «Лира», который уже в течение 12 лет бескорыстно возглавляю. Всё это время помогаю тем, кто нуждается в поддержке, так как иначе я жить не могу. Так поступала моя мама, так поступаю и я.

Римма Самойленко

Когда началась Великая Отечественная война, мне было 5 лет, и я по семейным обстоятельствам жил с бабушкой и теткой в селе на Житомирщине (Украина). Незамужняя старшая дочь бабушки, сестра матери, работала завклубом, вела большую общественную работу, периодически посылалась на различные курсы, так что все работы по дому, живности, огороду приходилось выполнять бабушке. Мне было строжайше запрещено покидать довольно обширный двор, со сверстниками я не общался, но я не скучал. У меня был хороший набор мальчишеских игрушек, которые присылали родители. Дом и двор питали мою детскую фантазию и позволяли придумывать разнообразные игры, которые иногда пугали мою бабушку.

Но вот грянула война. Конечно, я не сразу осмыслил ужас происходящего, но быстро понял, что это большое горе для людей. Помню взволнованные лица взрослых, огромное количество немецких самолетов, летевших со страшным гулом на «Киев». Потрясло меня, когда мимо нашего двора в туче пыли гнали на восток ревущее колхозное стадо, как плакали стоявшие вдоль дороги женщины… Позвонила из Киева мать и попросила привезти меня к ней. Бабушка, еще не старая работящая женщина 56 лет, как-то враз постарела, лишилась своей бодрости. Тетю Лизу, «Ворошиловского стрелка», активистку, зачислили в партизанский отряд, она должна была уйти в лес, если село займут фашисты, и поэтому лишалась права на выезд из него. Она добилась лишь разрешения отлучиться на один-два дня, чтобы отвезти бабушку и меня в райцентр Олевск к другой маминой сестре, тете Гене.

Тетка в Олевске работала шеф-поваром в вокзальном ресторане, и мы должны были с ней добираться до Киева. Выехать из села было не на чем. Казалось, мы обречены остаться в селе до прихода немцев. Это как-то не очень и пугало. Вспоминая первую мировую войну, люди говорили, что немцы тогда никого не трогали и лишь однажды пьяный солдат застрелил мужика за «дерзкий отказ» дать ему деньги на выпивку. Да и война должна была закончиться дней через двадцать, как я слышал от взрослых. Наш дом стоял в центре села среди общественных зданий, поэтому к нам неоднократно просились переночевать застигнутые ночью военные разных рангов, в том числе и генералы с «ромбами». Бабушка была очень гостеприимна, да и «зала» была всегда свободна. И вот в эти дни проезжали через село на трехтонке «Урал-ЗИС» (я всю жизнь с особым чувством «узнаю» эту марку) два солдата. Они попросились переночевать. Рано утром тетка попросила их отвезти нас в Олевск. Им было по пути, и они согласились. Рано утром, оставив на 1-2 дня корм корове и курам, мы уехали, взяв минимум вещей. Тетка предупредила соседей, что она скоро вернется, и оставила им ключи от дома и от сарая. В Олевске мы с плачем попрощались с тетей Лизой, и она ушла пешком в село, до которого было 20 километров. Каково же было наше удивление, когда через сутки она вернулась в Олевск, голодная, измученная, в порванной юбке. На ней лица не было.

Оказалось, что вскоре после нашего отъезда село заняли немцы, и все ее попытки пробраться в село не удались. Она переживала, что не сможет выполнить свой долг. К счастью дальнейшее продвижение немецких войск затормозилось. Эвакуироваться из Олевска сразу мы не могли: тете Гене приказали кормить отступающих бойцов, пригрозив расстрелом в случае отказа. А когда разрешили эвакуироваться поезда уже не ходили. И сотни людей разошлись по своим домам. Довелось мне, ребенку, в этот день видеть жуткую картину расстрела. Какого-то военного, велев снять сапоги и ремень, поставили возле вагона. Прозвучал выстрел, мужчина упал, его небрежно закопали. Слышал, как люди говорили, что видны пальцы ног. Видимо, тетки не успели отвлечь мое внимание. В 6-квартирном одноэтажном домике мы остались одни. Побегав по пустым комнатам, я вышел на улицу, но мне, пятилетнему пацану, стало так страшно, что я вернулся в дом. Казалось, что городок обезлюдел, никаких звуков не было слышно: ни человеческого голоса, ни лая собак, ни машин, ни телег. Стояла мертвая тишина. Наши власти и войска покинули Олевск как-то незаметно для нас, и городок затих перед вступлением врага. Но немцы, видимо, не решились занять его на ночь глядя, или не знали, что он покинут.

Мы были обречены на неминуемую смерть. Взрослые молча сидели, глядя в окно, выходящее на входную дверь и ожидали дальнейших событий. Я, конечно, уснул, но среди ночи в испуге проснулся от душераздирающего крика. На фоне темно-серого неба я увидел очертания человеческой фигуры на крыльце. Он попытался открыть входную дверь в нашу однокомнатную квартиру. Услышав женские крики, мародер зажег спичку, посмотрел в окно, медленно повернулся и не спеша удалился. Под мышкой у него торчал свернутый в длинную трубку мешок. Ужас этой ночи не забуду никогда.

И тогда моя младшая тетка, в состоянии какого-то безумного отчаяния, помчалась на станцию. Не знаю, на что она надеялась, о чем думала, что ею двигало. Надежда на чудо? Конечно, она переживала, что из-за нее остаются племянник, мать и сестра, хотя вряд ли она представляла, какое будущее нас ждет.

И случилось чудо, которое, могло закончиться все же трагедией. На путях стояли прицепленные к маневровому паровозику две платформы с танками. Несколько бойцов заканчивали приготовления к отправлению. Тетка обратилась к командиру группы со слезной просьбой взять нас с собой. Командир согласился. Он сам постоянно обедал в ресторане и знал, какой приказ она выполняла. Но группа должна была срочно покинуть обреченный городок до рассвета, поэтому он дал нам на сборы всего десять минут.

С этой вестью тетка примчалась домой. Наш весьма скромный скарб и не распаковывался. Но пока тетка разбудила парня-инвалида, который возил бочкой воду для ресторана (кстати, немца по национальности), пока он запряг лошадь, прошло, конечно, некоторое время. С максимально возможной для лошади скоростью мы помчались на станцию. Но на ближайшем перекрестке мы услышали короткий паровозный гудок. Сигналы были в это время отменены, и этот гудок скорее всего означал извинительное «прощайте». Возница моментально свернул в боковую улочку, чтобы опередить мини-поезд. Выехав на поляну у подножия высокой насыпи, мы увидели, что поезд через несколько мгновений скроется за бугром, с которого начинался спуск: паровоза уже не было видно, первая платформа скрылась наполовину. Возчик бросил поводья, женщины залились плачем. Я не видел, что происходит, но услышал какой-то топот. Оказалось, что нас заметили с платформы, командир остановил паровоз и послал за нами бойцов. Они схватили всех нас и наши вещи и бегом мгновенно доставили на платформу. И «Овечка», выпустив из трубы густой клуб дыма, набирая скорость, чтобы наверстать потерянное время, помчалась подальше от городка. А солнце освещало безлюдные окрестности. Я успел еще бросить любопытный взгляд на нашего спасителя-немца и увидел далеко внизу небольшую лошадку, запряженную в телегу и возле нее человека с вожжами в руках, пораженного, видимо, происшедшим на его глазах чудом…

Лица наши были испачканы сажей. Со старшей теткой случилась нервная истерика, и она долго не могла ее перебороть. На лице образовались черные полосы от вытираемых ею слез и сажи. Смеяться начали все бойцы, присоединились и спавшие до этого. Я часто вспоминаю этот эпизод, потому что такого громкого, здорового смеха я, кажется, больше никогда не слышал... Мне казалось, что в нем неосознанно как-то звучало, что мы всё выдержим, всё преодолеем, мы победим! А участь оставшихся в Олевске евреев была ужасна… Через много лет я узнал, что всех согнали в синагогу и сожгли живьем… В том числе моего деда по отцу...

Осталось ощущение, что до Киева мы добирались много дней. По дороге нас неоднократно подстерегала опасность. Через какое-то время мы обнаружили, что наши платформы находятся в середине длинного воинского эшелона. При приближении фашистских самолетов эшелон останавливался, мои тетки, держа меня с двух сторон за руки, мчались подальше от поезда так быстро, что я не всегда касался ногами земли. Когда самолеты пролетали, мы долго возвращались назад, а поезд без гудков очень медленно трогался, давая возможность всем вернуться в свои вагоны. Бабушка никуда не бежала, полностью доверяясь судьбе, и очертания ее темной фигуры возле танка на фоне светлого неба четко выделялись... Однажды мы чуть не отстали от нашего эшелона. Бойцы из последнего вагона втащили нас к себе. После этого, бойцы стали прятать меня в танке, отвлекая от рева самолетов рассказами об устройстве танка и прикрывая меня своим телом. Спал я тоже в танке. Самолеты не всегда бомбили, видимо у них была другая цель. В наш эшелон ни разу не попала бомба. Но на одной станции я видел толпу эвакуированных вокруг большой ямы. Правда, на этот раз меня оттеснили и сразу увели. Позже я узнал, что там хоронили жертв бомбежек из двух эшелонов с эвакуированными, шедших впереди и позади нашего. Среди погибших оказались и некоторые соседи олевской тетки, которые успели эвакуироваться вовремя… Слова Фастов и Малин стали для меня синонимами ужаса, так как там были страшные ночные бомбардировки. На одной из этих станций, где застряло много эшелонов, зенитчики сбили самолет-разведчик, взяли в плен летчика (старшая тетка участвовала в его поимке), прилетел второй, а ночью станцию бомбили. Бойцы приютили на второй платформе еще одну еврейскую семью. Мы подружились с нашими спасителями, они хорошо относились к нам, заботились по возможности о нас. Наконец мы подъехали к Киеву. Тетки хотели сойти и разыскать моих родителей, но командир группы отсоветовал; если бы мы остались в Киеве, то погибли бы неминуемо. Этой ночью Киев сильно бомбили.

Однажды (это было уже за Киевом) какой-то начальник проходил вдоль вагонов, увидел нас и грозно приказал очистить эшелон от гражданского населения. Прощание с нашими спасителями было тяжелым и сердечным. Женщины плакали, мне тоже было жаль расставаться. Бойцы подарили мне большую коробку конфет. Нас перевели сразу в эшелон с эвакуированными. Воинский эшелон проехал мимо нас, и мы смогли еще раз помахать им руками, увидеть их веселые лица. Они стали для нас родными людьми. Как сложилась их дальнейшая судьба? Суждено ли им было дожить до конца войны и вернуться с фронта домой? Этот вопрос волнует меня всю жизнь.

24 мая 1974 года в разделе «Никто не забыт и ничто не забыто» газета «Правда Украины» опубликовала мою небольшую заметку об этой истории. Вскоре мне переслали письмо полковника Вл. Вл. Полотева. Он писал, что последними из Олевска уходили бойцы его 19-й бригады (впоследствии гвардейской) железнодорожных войск, которые, отступая, портили железнодорожные пути, взрывали мосты, а во время наступления все снова восстанавливали. Много раз я бывал у него дома, на встречах ветеранов бригады, ездил с ними по местам боевой славы в Киеве, фотографировал и рассылал фотоснимки, выступал перед ними. Был как бы «сыном бригады», приглашал на пионерские сборы Полотева. Он подарил мне книгу о железнодорожных войсках в годы войны. Поздравляли друг друга с праздниками. Но… непосредственных спасителей я так и не встретил. Десять лет длилась наша дружба с В.В. Полотевым, вплоть до его смерти. Всю жизнь я не перестаю мысленно и вслух благодарить этих добрых людей, которые с риском для себя спасли меня и моих близких от неминуемой смерти…

Вскоре нас перестали беспокоить немецкие самолеты, и сосед по платформе, а теперь по вагону, стал высаживаться на крупных станциях, не желая ехать далеко в глубь страны. Мы следовали за ним. Подумав, он грузил семью обратно. Мы тоже. Однажды нам это надоело, и мы остались в вагоне. А через два года мы узнали, что он встретил мою мать. Как жаль, что мы не сошли с поезда еще раз! А ведь могло произойти еще одно чудо, и мы бы избежали многих потерь! Но мать хотя бы узнала, что мы эвакуированы и живы.

Привезли нас в Ростовскую область, поселили в селе Красногоровка Азовского района. Жили мы там хорошо. Но через некоторое время фронт стал приближаться. Надо было подумать о дальнейшей эвакуации. Власти медлили, успокаивали и отделывались обещаниями. Всегда решительная старшая тетка договорилась с соседом, и он отвез нашу семью в Азов, где мы устроились в эшелон с эвакуированными (нам сказали, что повезут на Кавказ). В 1951 году, то есть через десять лет, тетку окликнул в Вильнюсе, где мы жили после войны, молодой человек и, представившись, рассказал, что никого из эвакуированных с Украины не вывезли вовремя, фашисты захватили всех и расстреляли. Ему удалось спастись, так как, когда за его семьей пришли немцы (он жил по соседству с нами), он читал книгу у открытого в сад окна в дальней комнате. Он потихоньку выбрался в сад и сумел незаметно пробраться после опасных скитаний к нашим.

А нас завезли в Среднюю Азию и обрекли на страшные лишения, голод и муки в течение около двух лет. Через несколько месяцев умерла бабушка в 57 лет, не прошло и года – умерла моя олевская тетка в 32 года. Подошла и моя очередь. От голода, болезней умирал и я. Хлеба я почти два года не видел, очень редко кто-нибудь угощал лепешкой, чем-то из фруктов или овощей, водой, в которой варилась картошка. Денег не было (привезенные закончились, хоть и экономили). В колхозе выдавали только бутылку черного, как деготь, хлопкового масла, норму немолотого проса, от которого у меня заболел желудок. Ходил с сумой по аулам, просил милостыню. Жара, малярия, зимой холод в неотапливаемом помещении, унижения, неприязнь хозяев и хулиганов. Я превратился из крепыша в дистрофика. Когда я уже не мог открыть глаз и не открывал рта, тетка отвезла меня на тачке для мусора в райбольницу. Но меня не приняли, заявив, что я уже не жилец, спасти меня невозможно, моя смерть лишь испортит им отчетность. Тогда разгневанная тетка ворвалась в кабинет председателя исполкома г.Турткуля и устроила скандал. Стукнув кулаком по столу, она закричала, что она скажет сестре, если ее сын умрет от голода и болезней. Председатель попросил ее подождать и успокоиться, собрал у своих сотрудников 29 рублей, добавил все содержимое своего портмоне (11 рублей) и вручил 40 рублей тетке, сказав, что это все, чем он может помочь. Тетка купила цыпленка, немного риса. Мне ножом раздвигали зубы и по каплям вливали бульон. Я открыл глаза и постепенно вернулся к жизни.

Вскоре через Всесоюзный центр розыска тетка нашла моих родителей, затем они нашли нас. Они трижды высылали нам деньги, но мы получили их всего один раз. Тетка на всю сумму накупила хлеба, но кто-то ночью украл его из комнаты, и мы продолжали голодать. Вырваться из этого кошмара было невозможно, так как до конца войны не разрешалось переезжать. Выход из положения подсказала знакомая женщина в г. Турткуль: вербовали на работу на рыбзавод, который находился посреди Аральского моря. И мы тайком, без документов отправились в город и вместе с другими завербованными на большой лодке поплыли по Аму-Дарье к морю, где должны были пересесть на пароход. В устье реки сильным течением баркас понесло в бурное море. Мы должны были погибнуть. Невероятными усилиями бригады гребцов баркас, в котором находились женщины и дети (человек 40) удалось остановить возле каких-то деревьев, росших в воде и привязать лодку. После страшно тревожной ночи нас погрузили на морское судно. На пароходе вербовщик зазывал ехать на лесоповал в Свердловскую область. Это было значительно ближе к родителям. Тетка, не раздумывая, перевербовалась. И в г. Аральск за нами пришел поезд с Урала, так мы попали в г. Алапаевск.

Несколько месяцев тетка в страшных условиях трудилась на лесоповале, часто под дождем обрезала ветки со спиленных деревьев. Я сидел в сыром бараке, закутанный во всевозможные тряпки, сквозь которые проникала барачная сырость, и ждал тетку с работы. По кроватям в разных концах барака виднелись еще с десяток таких же закутанных в тряпье фигурок.

Однажды к нам явился командированный на Урал сотрудник строительной организации, в которой работал мой отец. Он отыскал нас, чтобы по просьбе родителей доставить нас в Саратов. Встреча с матерью после пятилетней разлуки была неописуемо волнующей, горячей. Казалось, что все мои страдания закончились. Рядом были родители, моя тетка, ставшая для меня фактически второй матерью, в кроватке посапывала грудная сестренка. Однако начались новые беды, на которые меня обрекла тяжелейшая двухлетняя эвакуация. На следующий день мне стало тяжело ходить, стоять, вскоре у меня почти полностью отнялись ноги, мучили боли в спине. Через три недели двигательная способность восстановилась, но боли продолжались. Позже выяснилось, что в позвоночнике развился туберкулезный процесс, который наложил печальный отпечаток на всю мою последующую жизнь.

Эвакуация продолжалась уже в новых условиях, я не голодал, был окружен вниманием и заботой близких. Я долго привыкал к забытой обычной пище, отношение к хлебу, которого я не видел почти два года, осталось особым до сих пор.

Для людей эвакуация всегда была трудным испытанием с голодом, потерей близких, но для меня она была особенно тяжелой. Но судьбе было угодно, чтобы я остался жить, верно, для чего-то я был предназначен. Исполнил ли я это предназначение, не знаю. Считаю, что жизнь прожил не зря, кое-что в жизни совершил. Главное, меня спасали хорошие люди, хотя встречались и недобрые. Спасли меня бойцы, спасали врачи, спасла меня вторая мать, моя любимая тетя Лиза, немало сделали для меня и мои родители. И всем моим спасителям я низко кланяюсь, всю жизнь благодарен. Я окончил университет, 36 лет проработал учителем, у меня хорошая семья, сын и дочь родили мне двух внуков. Прошло много лет, но пережитое не отпускает меня. Делясь грустными воспоминаниями с людьми, которые не знали тех страшных лет войны, хочу, чтобы они никогда не испытали того, что испытали дети войны, дети беды.

Леонид Брайман

Писать о пережитом в детстве трудно. Взрослый человек может описать свои чувства, но что он чувствовал, когда ему было четыре года, он вряд ли сможет. Из раннего детства всплывают в памяти эпизоды, случаи, а не то, как ты их воспринимал, что чувствовал при этом.

Сейчас я не могу вспомнить чувство голода и холода, которые я испытывала зимой 1941-42 года. Однажды мама сварила суп из жмыха. В тарелке плавала только шелуха от семечек подсолнуха. Я плакала над тарелкой, потому что не могла проглотить эту шелуху. Перед глазами до сих пор стоит вид этой шелухи, плавающей в тарелке. Осенью 1941 года какое-то время я ходила в детский сад. Но помню только один день. За обедом или полдником мне дали конфетку и я хотела отнести её домой маме, но воспитательница заметила и заставила меня её съесть. Было очень обидно и это запомнилось.

Под Новый 1942 год с фронта приехал мамин брат. А тогда тем, кто ехал в Ленинград, бойцы отдавали свои пайки. Я помню буханку черного хлеба и банки консервов на столе. Но как я это ела, не помню. Мама потом говорила, что если бы не его приезд, мы бы не пережили зиму 41-42 года и умерли бы от голода. В нашей коммунальной квартире на 1-й линии Васильевского острова жили три семьи. В одной семье было трое детей. Их отец съедал всё, что могла достать их мать.

Эвакуировались мы из блокадного Ленинграда весной по Ладоге. Я сидела на чьем-то чемодане у окна автобуса и смотрела в окно. Вокруг были видны полыньи и воронки от снарядов. На берегу я пролежала в больнице целый месяц с гнойным конъюнктивитом. Поезд, на котором мы с мамой должны были уехать в тыл, разбомбили. Ну, а как мы жили дальше до конца войны, это уже другая история. А начинается она с большой тарелки манной каши, которую мне дали в Нальчике, куда мы приехали после моего выздоровления.

Светлана Мелешкина

Все знают, что война – это очень страшно. Особенно тяжело было пережить войну и все, связанные с ней трудности, детям. Я была во время Великой Отечественной войны совсем маленькая. Мне было только четыре года. К счастью, детская память не смогла удержать всё, пережитое мной, но и от того, что запомнилось, сердце сжимается до боли и при каждом воспоминании глаза наполняются слезами. Поэтому очень трудно писать о пережитом. Но и не писать нельзя, хоть эти воспоминания точат сердце.

Есть несколько дней в году, когда душевные раны, оставшиеся после войны, снова кровоточат и в каждый такой день я понимаю, что они никогда не залечатся, не зарубцуются. Это 22 июня – первый день войны, 9 мая – День Победы и 1 декабря – день смерти моего папы. В эти дни я не включаю телевизор. Я знаю, что раны, нанесённые мне войной, время не может залечить, а телевизионные передачи сделают душевную боль нестерпимой.

В 1941 году нас эвакуировали в Семипалатинск, город в Казахстане. Нас – это маму, брата, сестру и меня. Очень ясно, как будто было вчера, помню прощание с папой и куклу, которую он мне дал. Эшелон, в котором нас эвакуировали, некоторое время (я думаю, пока мы ехали по оккупированной территории) сопровождали советские военные самолёты, чтобы защитить от возможных налётов фашистских бомбардировщиков. Я больше никогда не видела папу. Мы даже не знали, что с ним было. В извещении, полученном нами, было написано «пропал без вести» и это давало мне надежду, что он жив и когда – нибудь мне удастся сказать ему любимое слово «папа».

Я часто выходила на улицу только для того, чтобы увидеть его, идущего домой. Но, к сожалению, это осталось только моей несбывшейся мечтой.

Много лет спустя, в 2001 году, я была в Ленинграде (Санкт-Петербурге) и мои знакомые мне посоветовали обратиться в архив Военно-медицинского музея Российской Федерациии и спросить , нет ли у них какой-нибудь информации о папе. Там я узнала, что он умер от ран в одном из госпиталей Баку 1 декабря 1942 года.

Вскоре после поездки в Ленинград, будучи в Харькове, мы сделали один памятник для трёх самых близких нам, самых дорогих и родных людей : папы, мамы и моего брата. Мой брат – тоже один из детей войны, вырос честным, смелым, порядочным человеком. Он всегда старался помочь другим и стал дружинником, чтобы бороться с теми, кто мешал людям спокойно жить. В 30 лет он погиб от руки хулигана.

Я просила людей, ездивших в Баку, привезти оттуда горстку земли на могилу отца, но никто, к сожалению, не привёз. Очевидно, чужую боль может понять не каждый. А жаль!

А теперь я хочу вспомнить послевоенные годы. В 1944 году мы вернулись в освобождённый Харьков. Страшно было смотреть на этот разрушенный город. Наш дом был полностью разрушен и нам дали комнатку в подвале. Вскоре мама заболела тифом и её положили в больницу. Мы втроём остались одни, без взрослых. Огромное спасибо родственникам и соседям, которые в это очень трудное для нас время помогли выжить. Всем было очень тяжело, в каждой семье было своё горе, но в тоже время не было горя чужого. Все жили дружно, как одна большая семья. Любовь людей к друг другу в это жестокое время творила чудеса! До сих пор не верится, что можно пережить столько горя и остаться добрыми и чуткими людьми. Всё-таки очень многое может выдержать человек...

...Пришло время мне идти в школу. По-прежнему не хватало еды и нечего было надеть. Мама работала швеёй, но заработанных ею денег с трудом хватало, чтобы обеспечить семью самым необходимым. Снова помогли добрые люди. Я уверена, что тогда люди были другими. Они иначе относились к трудностям, которые выпадали на их долю и умели дорожить каждой светлой и счастливой минутой. Вместе грустили и веселились, плакали и смеялись, сочувствовали чужому горю и радовались чужой удаче, поддерживали друг друга, когда знали, что кто-то нуждается в поддержке. У нас с подружками была одна кукла на троих и мы по очереди с ней играли. Каждая брала куклу на один день. Я помню эту куклу и помню и, как мы были рады тому, что эта кукла вообще была у нас и совершенно не имело никакого значения, что она была общая.

Мама использовала любую возможность улучшить наше материальное положение. Некоторое время ей удавалось подрабатывать мытьём посуды поздно вечером и ночью в ресторане. Мне тогда не было и 10 лет, но я ходила с мамой , чтобы помогать ей. Домой мы возвращались в 2 часа ночи. Всё-таки денег не хватало и мама не могла покупать нам фрукты, а мне очень хотелось их есть. И тогда я придумала следующее: я покупала на базаре 3 стакана вишен, съедала по 2-3 вишенки из каждого стакана, а потом продавала эти же три стакана вишен по той же цене, что купила. Сейчас мне немного стыдно, но я думаю, что можно простить ребёнку, который несколько лет не имел даже необходимой еды, т.е. голодал, эту маленькую хитрость.

Годы шли, жизнь в стране улучшалась, но жизнь многих семей, в которых отцы не вернулись с фронта, по-прежнему оставалась тяжёлой. В 9 классе я осталась без зимнего пальто и мне не в чем было ходить в школу. Руководство школы сумело найти средства и мне купили тёплую одежду. Так лучшие человеческие качества не только побеждали различные трудности, но и учили нас, детей, сочувствию, доброте, человечности. Так благодаря заботе нашей страны о детях, я закончила 10 классов. Затем по ускоренной программе, за 2 года, закончила техникум и пошла работать в научно-исследовательский институт. Через год поступила на заочное отделение строительного института. Я была оптимистка и, к тому же, очень энергичная. Кроме того, что я работала, училась, занималась спортом, вышла замуж, родила дочь, я (по направлению НИИ, в котором работала) во дворце пионеров училась организовывать праздники для детей и потом организовывала их для детей моих сотрудников. Кстати, этому я училась у родителей известной киноактрисы Людмилы Гурченко.

В общем жизнь постепенно налаживалась, а пережитые трудности не сломали, а закалили меня и моих сверстников, научили не терять надежду на более лучшую и светлую жизнь. Наши надежды оправдались. Несмотря на тяжёлое военное и послевоенное детство, мы все получили образование и даже самые хулиганистые из нас остепенились и стали хорошими и порядочными людьми.

Сегодня у меня есть дочь, внуки и правнук – самый дорогой мой человечек. Мой внук в Харькове очень любит, когда я рассказываю о войне. Когда он был маленький, я всегда пела ему песни военных лет, которые никогда не сотрутся из моей памяти и, надеюсь, останутся в памяти моего внука. Когда в его школе 9 мая проводился конкурс песен военных лет, он занял 1-е место и члены жюри поинтересовались, откуда он знает такие песни, он ответил, что его бабушка научила. Мы часто с моим внуком ходили в Харькове к мемориалу погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Там есть три березки. Мы выбрали одну и всегда клали рядом цветы, как будто под этой берёзкой похоронен его прадедушка, а мой – отец. Сейчас моему внуку 12 лет. Он живёт в Харькове и уже без меня, сам иногда ходит к мемориалу. Я стараюсь воспитывать у него интерес к истории страны, в которой он живёт, уважать людей, отдавших лучшие годы своей жизни, а часто и саму жизнь за победу над врагом. Я уверена, что, если учить детей помнить людей, обеспечивших им мирную жизнь, если учить детей быть просто благодарными за всё, что они имеют, родителям, их жизнь и жизнь их детей будет радостней и светлей.

Ещё мне хочется добавить, что отдавая заслуженные почести участникам боевых действий на всех фронтах войны, ни в коем случае нельзя забывать людей, самоотверженно трудившихся в тылу, переживших неимоверные трудности и лишения. Трудно найти слова, чтобы выразить свою благодарность, уважение и почтение тем, без чьих героических усилиий великая победа нашего народа над страшнейшим врагом была бы невозможна. Как жаль, что им не ставят памятники. Низкий поклон всем труженникам тыла.

Я попыталась вспомнить хотя бы крохи, пережитые мной во время и после войны. Я часто рассматриваю старые фото, вспоминаю друзей. Жизнь разбросала нас по всему свету, но мы звоним друг другу по телефону. Как хорошо иметь таких друзей. Если мы общаемся, значит мы ещё живы и жизнь наша прекрасна.

Я очень рада, что у нас в Гамбурге есть общество «Лира», где можно с такими, как я и понимающими нас людьми, встречаться. Я принимаю в организации этих встреч посильное участие.

Большое спасибо Римме Самойленко, которая ежемесячно проводит заседание клуба «Дети Великой Отечественной войны с благодарностью к тем, кто помог нам выжить». На этих встречах заседаниях мы вспоминаем пережитое, родителей, доживших и не доживших до победы, отмечаем их дни рождения и смерти, вспоминаем любимые песни той поры. По традиции всегда накрывается стол, на котором всегда присутствует черный хлеб, картошка в «мундире» и селедка, которые были роскошью в то суровое время.

Бронислава Серая