Публикация результатов конкурса фестиваля «Великое русское слово» (Хьюстон)

Мы публикуем некоторые литературные работы, получившие призы фестиваля «Великое русское слово». Фестиваль прошёл в Хьюстоне (Техас) в апреле этого года. На конкурсе рассматривались работы, написанные русскоязычными жителями Техаса. Результаты конкурса, проведённого сообществом одного американского штата, может дать представление о том, как живёт и развивается русский язык за пределами России. Это тем более интересно, поскольку участники конкурса – не признанные мэтры русского слова, а  обычные жители Америки, которые сохраняют русский язык и русскую культуру. Вниманию читателей предлагается рассказ Екатерины Туриковой «Сентиментальные похождения Чацкого», стихотворение Владимира Гуревича «Подвиг Матери, или Поэма о мясных голубцах» и школьное сочинение Тимофея Месянжинова «Почему я люблю стихи Маяковского».

… В Москву я больше не ездок!
Некто Чацкий

Все дороги ведут в Рим.
Пословица

Посмотрите, что за шутки,
Еду я вторые сутки,
А приехал я назад,
А приехал в Ленинград.
Рассеянный

– Не ездок! – крикнул Чацкий и схватился за голову.
Голова гудела так, как будто в ней методичный звонарь выводил неведомый Благовест, да так громко выводил, трудолюбиво.
Чацкий хмуро выглянул на улицу. Москва золотилась куполами церквей, скрипела под полозьями нарядных саней, пахла жареными пирожками, кричала тысячами тысяч голосов горластых мальчишек и басовитых извозчиков.
– Софья, Софья… Нет, не ездок, – нервно повторил Чацкий. Паспорта готовы, дорога ждет. Никогда больше не увидит он эту вековую, замшелую Москву! Париж, Лондон, Рим, весь мир открывался перед ним.

Москва думала иначе.

В трактире пана Тадеуша было шумно и пахло свежим бигусом.
Чацкий кинул на стол монету:
– Шибко, панове! Бигус, мед...
– Дзенькуе, пане, – засуетился плотный, краснощекий, усатый половой. – Наилепший мед на все Повислье.
Чацкий закрыл глаза. Еще пара минут, и горячий бигус с грибами, на червонном вине, и та самая знаменитая Тадеушова полендвица...
В горшке перед Чацким плескались щи. Щи, обычные, московские щи, со сметаной. Бигусом и не пахло.
Роскошные длинные усищи полового таяли на глазах. За окном заливисто прозвенела русская тройка.
Москва брала свое.
– Сдача! – бросил половой, и по дубовой столешнице рассыпались копейки.
Чацкий стиснул зубы:
– Так, значит? Нет, не ездок, мы еще поглядим, кто кого, Москва...
За морозным стеклом дворник Иван, еще секунду назад бывший Янеком, по-стариковки закряхтел и начал отгребать снег с дорожки.
Совсем рядом, за стенкой, тоненько расхохоталась Софья.

– Даю сотенную, и гоните, гоните во всю мочь!
Чацкий уже видел перед собой огни Парижа. Великий город, могучий, не менее сильный, чем преследующая его Москва.

Он почувствовал приближение Москвы, когда легкомысленная Сена медленно начала покрываться тонкой коркой наледи, а дамы на набережной закутались в оренбургские пуховые платки.
– Дяденька, подайте копеечку, – заканючил встречный цыганенок, – а я зазнобе вашей весточку снесу.
– Далеко моя зазноба, – чеканя каждое слово, выговорил Чацкий, с ненавистью глядя на дом Фамусова, вырастающий на улице Божевиль. Оттуда деловой походкой выбежал Молчалин.
– Бежать, бежать, бежать, – под ребрами отчаянно закололо.

Он оторвался от Москвы в Булони, но она настигла Чацкого в Лондоне. Москва цеплялась за рукава, подсовывала ему пироги вместо горячих маффинов, скалилась из подворотен вечными шальными гимназистами, золотила и вытягивала луковками купола собора Святого Павла.
Чацкий ушел от нее ночью, тихо-тихо, как воришка.
Москва, казалось, была готова следовать за ним вечно.

Но как ни странно, в Италии Москва начала хиреть. Сквозь привычное лицо соседа Якова в Венеции начали проступать черты типичного Джузеппе, а сквозь плавное оканье то и дело пробивалась итальянская мелодичная скороговорка.

В Риме Москва сдалась. Волосы Дуньки отчаянно зачернели, взвились буйными кудрями, а могучие колокольни поблекли, попрятались среди пестроты площадей Вечного города. Москва отступала, как побитая голодная собачонка, пятилась, робко озиралась и уходила, уходила, теряя силы.
Когда за тонкими стеклами зазмеился по черепичным крышам золотой закат, Чацкий уже не слышал ни единого русского слова.
Он победил.

– Кофе, сеньоре, – почтительно протянул то ли Беппо, то ли Тоньо, – уже третий день Чацкий пытался запомнить имя своего нового лакея.
– Кофе, кофе... а дал бы ты мне, Ванька, чаю, – но верткий итальянец и носом не повел на требование господина.
– Не знает, подлец, чаю, – Чацкий приподнял тоненькую, с наперсток, чашку, и горький напиток обжег ему горло.
Под балконом сновала чужеродная толпа. Ни тебе дворников, ни гимназистов.
Как будто и не было Москвы вовсе.

Чацкий хмуро крутил пуговицу на своем новеньком ломбардском жилете. Пуговица, обтянутая неведомой расписной тканью, держалась изо всех сил.
– Вот что, готовь паспорта, плут. Домой еду.
Пуговица с треском оторвалась.

Москва встретила Чацкого хмурым дождиком.
– Соскучилась, рыдает, – сентиментально подумал Чацкий, – ну хватит уже, я ж это так, сгоряча бросил.
Москва недоверчиво оглянулась и улыбнулась солнечными брызгами в вечных лужах.
Пахло бубликами и весной. В окне дома Фамусовых Софья с томным и загадочным видом лузгала семечки. Все было мило и привычно.

– Хорошо, – подумал Чацкий.

На дне чемодана в черном горьковатом кофе прятался Рим, мятыми кружевами стелился Париж, под скомканным шейным платком притаился Лондон, круглой чужеземной монетой на дне кошелька позванивала Варшава.
Города дышали, жили, ждали.
– Не уйдет, – пылко протянула Булонь, а Венеция кокетливо прищурилась в прорезях маски.

В Нью-Йорк, как на каторгу, будто в забой
Заброшен ребёнок злодейкой-судьбой.
Заброшен далёко, на долгие годы;
Покатятся медленно времени воды...
Как в этом чистилище мальчику жить?
И нечего есть там и нечего пить.
Всё чудятся, снятся какие-то страсти,
И рвут материнское сердце на части,
И нету покоя ни ночью ни днём –
Всю душу спалило сомнений огнём.

Представьте, Нью-Йорк – это город голодный,
Чужой и пустынный, огромный, холодный.
Там скачут хасиды, задрав лапсердаки,
И бродят большие и злые собаки.
И вот отправляется храбрая мать
От верной погибели сына спасать.

Закуплены в “Таргете” ложки и вилки,
Половник, для сыра особые пилки,
Ножи, сковородки – все разного сорта,
Гроза овощей – острозубая тёрка,
Тарелки и чашки, и всякие плошки,
И нож специальный для чистки картошки.
Всё это венчала достойная тара –
Большая кастрюля – мечта кулинара.

Колбаска и сыр, творожок для ребёнка,
Которые в Хьюстон везли из Нью-Йорка,
Но это не важно: подумайте сами –
Нельзя же явиться с пустыми руками!
Подобному должное нужно отдать –
Какая ещё догадается мать?

К тому же в порыве решила мамаша
Побаловать сына едою домашней;
Набор голубцов приготовлен уже,
И скоро в Нью-Йорк полетит в багаже.
Короче, поклажа немалой была,
И два чемодана она заняла –
Ещё с перевесом, но это пустяк –
Груз будет доставлен хоть этак, хоть так.

* * *

Приеxали ровно за час до посадки,
Kонтроль паспортов – все как будто бы гладко,
Оплачен багаж – перевес небольшой,
И можно лететь со спокойной душой.
Всё шло как всегда заведённым порядком:
Багаж – на погрузку, народ – на посадку,
Готов экипаж, и проводит охрана с
Учёными псами досмотр чемоданов.

Спокойно, неспешно, с достоинством даже
Работают псы, изучая поклажу,
Но вдруг – остановка: здесь что-то не так!
Здесь что-то тревожит учёных собак.
Чу, носом одна потянула, потом
Другая за ней завиляла хвостом.
Вокруг багажа принялися скакать;
Охрана причины не может понять.

Вот бронежилеты они поправляют,
Дрожащей рукою баулы вскрывают и видят:
Обычные ложки и вилки, половник,
Для сыра особые пилки,
Ножи, сковородки – всё разного сорта,
Гроза овощей – острозубая тёрка,
Тарелки и чашки, и всякие плошки,
И нож специальный для чистки картошки.
Всё это венчала достойная тара –
Большая кастрюля – мечта кулинара.

Но что за оказия? в утвари этой
Лежат аккуратным рядочком пакеты...
Что может придумать порой человек,
Такого они не видали вовек!
Подобны друг другу, числом восемнадцать
Лежат голубцы, как родимые братцы,
И в каждом, быть может, таится секрет,
И каждый упрятан в отдельный пакет!

Всерьёз озадачены стражи порядка:
Что там за начинка – наркотик, взрывчатка?
Быть может, Аль-Кайда готовит сюрприз
Невинно в капустный завернутый лист?
Да что там гадать, вариантов не счесть.
По счастью, на это инструкция есть.
В инструкции сказано чётко и ясно:
“Не трать на раздумия время напрасно,
Спеши в институт с образцами в руках,
Чтоб нам не остаться опять в дураках”.

* * *

Полет завершён, и счастливая мать
Спешит к транспортёру свой груз получать.
Народ разбирает баулы, но странно,
Среди багажа нет её чемоданов!
Как видно, случился досадный прокол –
В Нью-Йорк к назначению груз не пришёл.

* * *
И дама, конечно, ужасно страдает,
И все телефоны кругом обрывает,
Бушует как море: “Уроды, глупцы!
Где вещи мои, где мои голубцы?!”
“Простите, мадам, волноваться не нужно, –
В ответ она слышит, – мы ищем их дружно,
Исправим ошибку и вещи найдём,
И Вам их доставим  прямёхонько в дом”.

* * *

Meж тем, чтобы делу быстрее помочь,
Трудились учёные целую ночь.
К утру завершили они экспертизу,
Гербовой печатью заверили визу,
Что, дескать, научный получен ответ:
Токсинов, взрывчатки, наркотиков – нет.

Погружен багаж наконец в самолёт,
В Нью-Йорк тем же рейсом отправлен в полёт,
И вот чемоданы, с известным трудом,
Рабочие вносят торжественно в дом.
Хозяйка поспешно баулы вскрывает,
Внимательно вещи свои проверяет:

Одежда, продукты, да ложки и вилки,
Половник, для сыра особые пилки,
Ножи, сковородки – всё разного сорта,
Гроза овощей – острозубая тёрка,
Тарелки и чашки и всякие плошки,
И нож специальный для чистки картошки.

Всё это венчает достойная тара –
Большая кастрюля – мечта кулинара.
Всё вроде на месте, но вот незадача!
Мамаша от жалости чуть ли не плачет;
“За что наказанье, Святые Отцы,
Протухли, пропали мои голубцы!”

Мы можем лишь только сочувствовать даме,
Но кто же виновен в свершившейся драме?
Конечно собаки, Господь их прости,
Проснулся в животных забытый инстинкт.
Причина простая: все знают и так,
Чем кормят в Америке бедных собак.

* * *

Мы рады, что всё наконец разрешилось,
Что дама поклажи своей не лишилась,
Что вещи вернулись и что наконец
Прославился в Штатах мясной голубец.

А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

В этом году на моих уроках русского языка мы очень тщательно разбирали стихи поэтов Серебряного века. Мы обсуждали символистов (Блок, Бальмонт), акмеистов (Гумилев, Ахматова, Мандельштам), футуристов (Хлебников, Маяковский, Крученых) и имажинистов (Есенин). Конечно, все стили по-своему интересны, но мне больше всего понравились стихи футуристов.

Символисты пишут о неземном, и желательно, чтобы все было неясно читателю. Стихи символистов какие-то очень смутные, и ничего толком непонятно, они сухие и вялые, как бежевое пятно на белой скатерти. Вроде что-то написано, но что они хотели этим сказать? Символисты присваивают обычным предметам или явлениям какое-то особое значение. В стихе Бальмонта «Будем как Солнце» Солнце – символ доброго, сильного и молодого. Все в их стихах светлое, скучное и моно.тонное. « И голос был сладок, и луч был тонок» (А. Блок).

Акмеисты, наоборот, пишут только о земном, при этом любят поставлять как можно больше деталей, но, опять, читателю трудно добраться до сути. В стихотворении «Капитаны» Гумилев очень много описывает капитанов. Он долго пишет об их храбрости и о том, что трус не смог бы быть капитаном. Он одну идею вытягивает, перемалывает, используя детали. Акмеисты очень внимательные, и это очень заметно в их стихах. Например, тот же повседневный предмет они могут описывать бесконечно, но этот предмет не ассоциируется ни с чем. Это просто предмет.

Стихи имажинистов, в основном, простые и традиционные, но в неожиданных местах они вставляют яркие и необычные сравнения и прилагательные. У Есенина в стихе «Ты запoй мне ту песню, что прежде...» все вроде бы складывается очень традиционным образом, но под конец ему «Так приятно и так легко <... > видеть мать и тоскующих кур». Не часто встречаются тоскующие куры! Или в стихотворении «Песнь о собаке» Есенин описывает печальную историю собаки, у которой отняли щенков, и заключает фразой «Покатились глаза собачьи / Золотыми звездами в снег». Это фраза сразу выпирает из простого деревенского повествования.

Футуристы пишут о том, что им нравится, о том, что им не нравится, и обо всем, что им придет в голову. Футуристы написали бы что-нибудь новое, возможно, абсурдное про знакомый предмет, что-то, на первый взгляд, даже отвратительное, но в то же время привлекательное. Из футуристов мне особенно понравились стихи Владимира Владимировича Маяковского.

Стихи Маяковского выражают все его чувства и эмоции. Его стихи –  изображение выплеска его чувств. Словно бы он их скапливает, а потом выпускает, когда пишет стихи. Например, взрыв чувств особенно заметен в стихе «Послушайте!». Он пишет о том, что «...если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно». Используя яркие глаголы (надрываясь и врывается), существительные и прилагательные (плевочки и жилистую), Маяковский замечательно описывает, как какой-то человек очень просит у бога, чтобы он зажег звезды. Читателю тревожно за этого человека. Маяковский так передает боязнь, что читателю самому немножко страшно, но в то же время читатель понимает, насколько эти звезды нужны этому человеку. Когда читаешь его стихи, ни на минуту не сомневаешься в смысле стиха.

У Маяковского стихи энергичные и все его чувства взрываются на странице. Его стихи как красное пятно на белой скатерти. С помощью изобретения новых слов Маяковский намного расширяет свой лексикон. Например, в поэме «Облако в штанах» В. В. Маяковский пишет: «...прежде чем начнет петься, долго ходят,  размозолев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения» Маяковский так описывает мучительный процесс создания стихов.

Я люблю Маяковского за то, что он так эмоционально пишет свои стихи, за то, что видна его страсть к тому, что он пишет. А еще за то, что, когда читаешь его стихи, нетрудно представить, как Владимир Владимирович то судорожно старается подобрать или придумать подходящие слова, то плавно льются стихи из его уст, и тогда после прочтения сидишь с открытом ртом.

«В душе каждого человека есть клапан, открывающийся только поэзией». Так сказал Н. А. Некрасов, один из самых известных русских поэтов. Я согласен с Некрасовым, поэтому я написал стихотворение в стиле Маяковского, поэта, от стихов которого моя душа отрывается. Прочтите его на следующей странице.

Нет ничего на свете
                          лучше,
чем
        холодный дождь
                                       на лице.

Я
промок насквозь,
но
      важно
                     ли

                   это?

Небоскреб надо
       мной
                   улыбается,
и
       я
               ему
                         рад.

            Я
есть кит в этом
железном аквариуме.

                                   Автобус мимо проезжает, и лужа нападает на меня.

            Я
               счастлив.

            Я
              рад.

            Я
               всем им рад.

И резко
               Я
                           выпрыгиваю из
          Моей                         
                                   клетки,

      и         
                Я

    всех          их          давлю!