Русское зарубежье часто называют «Россией вне России», и в то же время большинство исследователей, а вслед за ними и публицистов, если и считают возможным говорить о российской диаспоре, то применительно лишь к первой и отчасти второй «волнам» эмиграции. Никакого противоречия, как может показаться на первый взгляд, в данном случае нет. Диаспора – это не только некая этническая и демографическая общность, но в первую очередь модель жизненного поведения и единая система ценностей. «Диаспора – это культурно-отличительная общность на основе представления об общей родине и выстраиваемых на этой основе коллективной связи, групповой солидарности и демонстрируемого отношения к родине. Если нет подобных характеристик, значит, нет и диаспоры», – пишет В.А. Тишков.

Известно, что в XX и начале XXI века наша страна пережила четыре волны эмиграции. Все они имели мало общего друг с другом, их представители мало перемешивались между собой. В этой связи говорить о «коллективных связях», «групповой солидарности» и «единых представлениях об общей родине» довольно сложно. В отношениях между представителями отдельных волн эмиграции наблюдается взаимная неприязнь, а то и откровенная враждебность. По мнению некоторых авторов, связано это с разным отношением к родине, которую «одни покинули вынужденно и с горечью, а другие добровольно и даже с радостью». Впрочем, последнее относится лишь к части четвертой волны эмиграции, в то время как известной напряженностью отличаются отношения между всеми волнами.

Единственное, что роднит все поколения русской эмиграции, так это выбранная ими модель социо-культурной адаптации. А именно – сепарация, или стремление сохранить согбственную «русскость», собственную культуру при одновременном отрицании культуры (по крайней мере массовой) новых стран проживания. Представители первой и отчасти второй волн ставили соотнесенность себя самих с Россией, сохранение собственных культурных ценностей и вообще «всего русского» превыше всего. Так, наши эмигранты 20–30 годов в Париже могли жить, практически никак не контактируя с французами. Ассимиляция наших эмигрантов, как отмечают многие исследователи, например, Марк Раев, носила исключительно вынужденный характер. Например, многие молодые люди не могли найти себе спутниц жизни из числа русских и женились на француженках.

Стремление к обособлению было свойственно и многим представителям третьей волны эмиграции, особенно русскоязычным евреям. Так, живущие на Брайтон-Бич выходцы из СССР были известны не только своим нежеланием вливаться в американское общество, но и слабым интересом к жизни США вообще. «Да не знаю я, что там у них в Америке происходит, мы туда почти не ходим».  Как говорится, в каждой шутке есть доля шутки. Такой же «неподатливостью» отличаются и «советские» эмигранты в Израиле. Наоборот, они весьма активно распространяют свою, в основе своей русскую культуру. Так, в израильской армии очень популярны переведенные на иврит советские строевые песни типа «Не плач, девчонка!». А в подразделениях бундесвера, где служит много советских (российских) немцев, многие офицеры были вынуждены выучить русский язык. То же самое относится и к немецким полицейским, работающим в районах компактного расселения выходцев из России и стран СНГ.

И даже те представители постсоветской эмиграции, особенно обосновавшиеся в США, которые первоначально пытались прослыть большими католиками, чем сам папа, то есть стать «американистее американцев», со временем изменили модель своего поведения. Во-первых, они поняли всю тщетность своих намерений, то есть невозможность превратиться в «стопроцентных американцев». Во-вторых, они имели все шансы убедиться, что в индивидуалистической американской (и западной в целом) культуре ценится уникальность, непохожесть на других. А раз так, то добровольно лишать себя изначальных этнических отличий было бы как минимум непрактично. И многие теперь, наоборот, всячески подчеркивают собственную «русскость». Одно из немногих исключений в данном случае – выехавшие из страны после заключения смешанных браков. Они стараются как можно быстрее ассимилироваться, прежде всего в интересах детей.

Такое же стремление к сепарации, к обособлению, только уже не от коренного населения, но друг от друга, свойственно и представителям каждой из волн русской эмиграции по отдельности. Обычно противоречия между эмигрантами разных поколений сводят к взаимной «враждебности» представителей четвертой волны и «всеми остальными».

Подобная точка зрения не лишена рационального зерна. Уже потому, что разница между постсоветской эмиграцией и всеми предыдущими волнами прямо-таки бросается в глаза. В советские времена эмиграция носила вынужденный и необратимый характер. Нередко выезд из страны был единственной альтернативой тюремному заключению или даже единственной возможностью сохранить собственную жизнь. Эмигрируя, человек тем самым «по умолчанию» обрывал все связи с родиной. В отличие от них четвертая эмиграция стала добровольной, а для многих наших соотечественников, особенно в «черные» девяностые годы, даже желанной.

Наконец, совершенно иной стала мотивация эмигрантов. В прежние времена и причиной, и поводом для выезда из страны было неприятие в той или иной форме существовавшего общественно-политического строя. После крушения СССР уезжали в основном по экономическим мотивам. Или же «колбасным», как их стали называть с подачи известного публициста Максима Соколова.

Кстати, именно «колбасные мотивы» стали основной причиной неприязни к постсоветским эмигрантам и со стороны тех, кто остался в России. В известном смысле статья Максима Соколова, опубликованная в «Огоньке» в 1999 году, может считаться выражением этой «народной нелюбви» к тем, кто «променял Родину на колбасу». Правда, многие из оставшихся, судя по данным соцопросов, сами хотят эмигрировать, или как минимум рассматривают такую возможность. И в то же время осуждают уже уехавших.

Что касается эмигрантов первой, второй и отчасти третьей волны, а также их потомков, то они, как и коренные жители европейских стран, США и Канады, были немало шокированы нашествием различного рода маргиналов и люмпенов.

Анна Полянская, журналистка из парижской «Русской мысли», крайне нелестно, мягко говоря, характеризует «новых эмигрантов» из России и стран СНГ:

«Европа объединилась, “железный занавес” пал, в промоины границ хлестнула пена. В Париж, город вековечной российской мечты, теперь едут поселиться навсегда уже не пассажиры “философских пароходов”, не белогвардейцы, не литераторы и художники, не диссиденты-правозащитники и даже не пресловутая “русская мафия”. На статус беженца во Франции сегодня претендуют молдавские крестьяне-свиноводы, плотники и шоферы из Казахстана, мелкие уголовники из Подмосковья, разнорабочие из Воронежской области, автомеханики из Брянска, казанские парикмахерши и грузинские повара, проститутки из украинских деревень, забойщики скота из Белоруссии — список бесконечен. Преобладают жители поселков и деревень, иногда маленьких городков, не обозначенных на картах. Врач или инженер среди них крайне редки.

Французы удивлены. Сильно пьющие, криминализированные люмпены и маргиналы, легко опознаваемые в СНГ по характерным лицам, манерам, выражениям и жестам, по обилию золотых украшений, по постоянному полупьяному состоянию и безудержному мату, сегодня они демонстрируют французам загадочную русскую душу...

... Главная особенность “четвертой волны” – это искреннее убеждение, что им должны все: Франция, церковь, любой соотечественник или прохожий. Они не просят, а требуют: денег, вида на жительство, квартиру, пособие, карту социального страхования, бесплатную ветчину и т.д. Добавим их нежелание и неспособность изучать французский язык (равно как и любые другие языки мира)».

Конечно, среди представителей четвертой волны присутствуют не только люмпены и различные криминальные элементы, но и состоявшиеся ученые, обладатели востребованных и хорошо оплачиваемых на Западе профессий, предприниматели. Так что цитированную выше статью, что очевидно, нельзя считать сколько-нибудь объективным исследованием постсоветской эмиграции. Зато по ней вполне можно судить об отношении к «понаехавшим тут» автора и вместе с ней – многих старых эмигрантов.

Еще одна причина неприязненного отношения «старых» эмигрантов к «новым» – нежелание последних (не всех, конечно, но многих) поддерживать тесные отношения со своими соотечественниками, в том числе и уехавшими ранее. «Если первая, вторая и третья волна русской эмиграции встречались по меньшей мере в соборе Александра Невского на рю Дарю, то представители четвертой волны в храмы не ходят. Они ходят только в те места, где им что-нибудь дают», – пишет Анна Полянская. По данным соцопросов, стремление сохранить внутриэтническое общение преобладает среди представителей первых двух волн эмиграции – при довольно заметной тенденции к ослаблению.

В свою очередь, эмигранты постсоветских времен зачастую относятся к своим предшественникам как к своего рода чудакам, ностальгирующим по давно и безвозвратно ушедшей эпохе, остающимся верными давно изжившим себя идеалам. Впрочем, взаимная неприязнь существует (и существовала ранее) не только между представителями последней и трех предыдущих волн эмиграции.

Первые серьезные противоречия внутри «эмигрантского лагеря» возникли уже в сороковые годы. В годы войны многие эмигранты выступали в поддержку Советского Союза. Для них Великая Отечественная война была прежде всего продолжением многовековой борьбы с «тевтонской силой темною», а не «столкновением двух тоталитарных режимов». Соответственно, коллаборанты, да и беженцы от советской власти, составившие основу второй эмиграции, рассматривались ими как «пособники нацистов».

Помимо этого, в первые послевоенные годы многим представителям первой волны эмиграции было свойственно пренебрежительное и даже брезгливое отношение к недавно перебравшимся на Запад. По словам прот. Дмитрия Константинова, ко второй волне относились «как к чему-то весьма малоценному, советскому, непонятному, невежественному, и едва ли не полудикому. Какая там у них культура или наука!». Короче говоря, все значительное, выдающееся в интеллектуальном, научном, творческом отношениях принесла с собой первая эмиграция. Правда, такого рода мифы просуществовали относительно недолго, однако изрядно испортили отношения между двумя волнами эмиграции.

Представители послевоенной эмиграции не остались в долгу, и обвиняли первую эмиграцию в снобизме (как видно, небезосновательно), в стремлении «жить вчерашним днем», в неспособности и даже нежелании бороться с общим врагом, то есть коммунистическим режимом, в соглашательстве с ним. Последнее обвинение также не было безосновательным. Просоветские настроения во многих странах (например, во Франции и Аргентине) были распространены в первую очередь среди представителей первой волны эмиграции. Эти люди, как пишет Д. Константинов, не были знакомы с реалиями советской жизни, и считали, что «в СССР наступил если не земной рай, то, во всяком случае, справедливый строй для трудящегося человека».

Что касается представителей третьей волны, особенно диссидентов, то к ним «старые эмигранты» с одной стороны, относились с сочувствием как к пострадавшим «от режима». В то же время их часто воспринимали как носителей чуждых и непонятных, в основе своей советских традиций и культуры. И самое главное, для представителей первой и второй волн эмиграции главной целью и смыслом жизни оставалось создание и сохранение «России вне России», в то время как для политически активной части третьей эмиграции основной задачей стало свержение советского строя, борьба с «империей зла».

Очевидно, что все подобные противоречия внутри русской эмиграции с течением времени утратили свою остроту. Постепенно сошла с исторической сцены «белая» эмиграция, у которой попросту не оказалось наследников: потомки тех, кто эвакуировался из Крыма в 1920 году или с риском для жизни пробирался из советской в западные зоны оккупации Германии в 1945-м, превратились в обычных добропорядочных граждан западных стран. С распадом СССР получили возможность вернуться домой диссиденты, и многие из них воспользовались этим правом. В те времена впервые появились реальные возможности наладить стабильные связи между Россией и зарубежьем. Большинство прежних политических и идеологических разногласий между отдельными волнами эмиграции утратили былую актуальность, а сама эмиграция перестала быть преимущественно политической. Сейчас все большее количество соотечественников, проживающих за рубежом, видят свое будущее не в объединении с «себе подобными» по политическим и идеологическим мотивам, а в налаживании или сохранении связей с родиной.