Первым (не считая обелисков над братскими могилами) советским памятником в Калининграде стал не памятник Сталину (его открыли только в 1953 году) или Ленину (который поставили в пятьдесят восьмом на месте памятника Сталину), а бюст генералиссимуса Суворова, установленный у стен разрушенного замка гроссмейстеров Тевтонского ордена через год после взятия Кенигсберга. В позднесталинские годы Суворов был очень популярен сам по себе, но для самой молодой советской области знаменитый полководец был не только символом победоносных традиций русского оружия. Когда после Семилетней войны Кенигсберг на три года оказался в составе Российской империи, губернатором Восточной Пруссии несколько месяцев служил отец будущего генералиссимуса, и сам Александр Васильевич вроде бы даже приезжал к отцу в гости, и это обстоятельство в конце сороковых стало одним из ключевых пуктов пропагандистского обоснования русскости нового советского города – мы, мол, не просто так забрали кусок немецкой земли, мы вернули себе то, что когда-то нам уже принадлежало. У дверей областного краеведческого музея, который тогда находился на улице Богдана Хмельницкого (этот район не пострадал от английских бомбардировок августа 1944 года), стояли две русские пушки XVIII века, привезенные из Москвы, символизировавшие все ту же преемственность: русские сюда не просто пришли, русские – вернулись.

Чувство меры, однако, никогда не относилось к числу традиционных российских добродетелей. Пока московские историки и пропагандисты доказывали, что Россия – родина слонов, их калининградские коллеги занимались примерно тем же – искали славянские корни древних пруссов, изгнанных со своей земли крестоносцами Тевтонского ордена. Поиски вполне можно было считать успешными – уже Никита Хрущев, находившийся в Калининграде проездом по дороге в Лондон в 1956 году, в своей речи на калининградском вокзале говорил об «исконно славянских землях», которые «навеки будут социалистическими». Тезис о славянских землях звучал эффектно, но не очень убедительно – даже если (что само по себе не факт) пруссы и в самом деле были славянами, советские переселенцы, заселившие эти края, потомками пруссов считаться не могли никак и сами это прекрасно понимали. Видимо, поэтому уже к концу пятидесятых об «исконно славянских землях» никто больше не говорил, тем более что советская принадлежность Калининграда ни в каких особенных обоснованиях уже не нуждалась – если кто-то и ставил будущее Калининграда под сомнение, то только реваншистская западногерманская пресса, до этих краев не доходившая. А так – восстанавливалась промышленность, создавался промысловый флот, город застраивали хрущевками, - в общем, у Калининграда шестидесятых-семидесятых было слишком много текущих проблем, чтобы всерьез задумываться о том, что рано или поздно новому поколению калининградцев придется столкнуться с проблемой самоидентификации.

Первые звонки прозвенели незадолго до перестройки – в стране началась мода на старину, на родословные, на поиски своих корней. Но если для остальной России стариной были заброшенные дворянские усадьбы и портреты кисти неизвестных художников, старина по-калининградски была несколько другой. Официальная пресса в рубрике «Из прошлого нашего края» публиковала кенигсберские путевые заметки Николая Карамзина и Андрея Болотова – а также, разумеется, многочисленные биографические очерки о «нашем великом земляке» Иммануиле Канте. Неформальная общественность то и дело срывалась во всевозможный радикализм. Характерная сценка из середины восьмидесятых: идем с классом на экскурсию в Музей янтаря, расположенный в старой немецкой крепости. На красной кирпичной стене музея – еле различимая надпись черной краской по-немецки. Кто-то из одноклассников хвастается: «Я, мол, знаю, что здесь написано: Умрем, но не сдадимся!» Учительница делает замечание: «Не забывайте, что это – фашистская надпись», – но ее голос звучит как-то неубедительно.

Пик самоидентификационного кризиса пришелся на девяностые. О Болотове, Карамзине и тем более Суворове никто уже не вспоминал – зато появилась, например, великая кенигсберская поэтесса Ангес Мигель, именем которой одно время даже хотели назвать какую-то улицу, и назвали бы, если бы вдруг не выяснилось, что Мигель была членом НСДАП. Разумеется, в какой-то момент начались и споры о названии города. С тем, что имя Калинина – не более чем атавизм, не спорит уже никто (разве что у местной организации партии Лимонова много лет был лозунг «Сталин, Берия, Калинин»), но возвращение городу немецкого имени воспринималось как предпоследний шаг перед возвращением немцам самого города. Каждый новый памятник, открытый в Калининграде в начале двухтысячных, – это еще и памятник спорам в прессе, сопровождавшим его установку. Открытие братской могилы немецких солдат возмущало «патриотов», а памятник подводнику Маринеско до сих пор выводит из себя «западников» (Гюнтер Грасс приезжал в Калининград читать роман «Траектория краба», посвященный гибели торпедированного Маринеско лайнера «Вильгельм Густлов», еще до его публикации).

В 2005 году Кенигсбергу исполнилось 750 лет. Федеральные власти вначале побоялись праздновать юбилей немецкого города и решили перенести празднование на 2006 год, на 60-летие Калининградской области, но под давлением калининградской общественности решение было пересмотрено, и юбиляром стал все-таки Кенигсберг, а не советская область. Торжества, организацией которых занимались Герман Греф и Сергей Ястржембский, проходили по высшему федеральному разряду, приехал Владимир Путин, Центробанк отчеканил юбилейную монету из серии «Древние города России», посвященную Кенигсбергу, а практически сразу после праздника калининградским губернатором был назначен москвич Георгий Боос. Сложно сказать, совпадение это или нет, но именно после 750-летия города сколько-нибудь заметные споры о калининградской самоидентификации прекратились – сегодня калининградцев гораздо больше беспокоит проблема точечной застройки, чем принадлежность поэтессы Ангес Мигель к партии Гитлера. Да, образ Калининграда и его истории вполне эклектичен, но не более, чем образ остальной России, в которой как-то уживаются Грозный и Псков, Тува и Карелия, советский гимн и византийский двуглавый орел. Что будет с Калининградом – зависит от того, что будет с Россией, а на этом фоне любые «идеологические» вопросы кажутся второстепенными.