История с новым переводом повести о Карлсоне Астрид Линдгрен, сделанном Эдуардом Успенским и выпущенным издательством АСТ – примечательна по самым разным причинам. Новый перевод стал одной из популярных тем, обсуждавшихся в феврале в интернет-блогах. Оценки, выставленные новому переводу, оказались единодушными и едва ли приятными для самого Эдуарда Успенского. Точнее, перевод был подвергнут настолько уничтожающей критике, что за известного детского писателя становится даже неловко. 

Мы не станем обсуждать здесь достоинства или изъяны самого перевода Эдуарда Успенского. Желающие могут приобрести книгу. Кто-то может ознакомиться с рецензиями, а также с обсуждением некоторых особо противоречивых моментов нового перевода в блогах. Гораздо интереснее в данном случае именно единодушная реакция, а также эмоциональный накал обсуждения. Реплика «Его надо срочно остановить. А то, глядишь, откроет в себе талант художника и пойдёт по музеям с фломастером...», - пожалуй, квинтэссенция обсуждения нового перевода в блогах.

Последняя фраза вызывает прямые ассоциации с максимой пушкинского Сальери:

Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает мадонну Рафаэля.

Это едва ли случайно. И может многое объяснить. Хотя бы потому, что пушкинскую метафору сейчас сложно воспринимать буквально. За последние 100 лет многие годные и не очень «маляры» уже много раз пачкали и мадонну Рафаэля, и уж тем более Мону Лизу Леонардо. Это считалось художественной провокацией. Иногда было действительно смешно. Иногда не очень. Но уже очень давно не вызывает искреннего возмущения. Пожалуй, если предположить, что какой-нибудь известный детский писатель действительно начнет орудовать фломастером в музее – большинство просто пожмет плечами или покрутит пальцем у виска.

Единодушное неприятие нового перевода можно попробовать объяснить тем, что российская традиция переводов вообще достаточно консервативна. У нас действительно не принято слишком часто обновлять переводы, признанные удачными. Хотя в других книгоиздательских культурах, например, в США, регулярное появление новых переводов классических произведений является, скорее, нормой. Обсуждать, что лучше и эффективнее, в данном случае смысла нет. Во первых, традиция есть традиция. Во вторых, это тема для серьезного исследования индустрии перевода в разных странах.

Но как бы то ни было, объяснить отторжение перевода Успенского лишь косностью и консерватизмом критиков, пожалуй, не получится. Во всяком случае, едва ли это объясняет эмоциональность всеобщей реакции.

Здесь мы подходим к одному важному пункту, который отчасти объясняет появление и образа музея, и образа фломастера. В России сейчас, пожалуй, не так уж много культурных феноменов, изменение которых способно вызвать коллективный протест. Для любого вмешательства – удачного или неудачного – можно будет найти оправдание. Что-то прощают за оригинальность подхода. О чем-то можно вскользь заметить в том смысле, что раньше, конечно, делали лучше, но сейчас, мол, и так сойдет. Наконец, солидарная критика кого-либо или чего-либо иногда объясняется через такие оригинальные понятия как «заказ» или «черный пиар», тем самым ее взвешенность ставится под сомнение. И мы, в общем-то, привыкли к таким объяснениям и допущениям. Это создает колоссальные сложности с выработкой общепризнанных норм и эталонов в любых сферах жизни, в том числе, и в области оценок качества перевода на русский язык и вообще любых культурных явлений. Поскольку нет позиции, в которой ты заранее не готов усомниться.

Так вот, случай с переводом «Карлсона» показывает, что детские повести, к переводам которых мы привыкли с детства – одна из тех немногих сфер, в которой общая снисходительность к неудачным экспериментам уступает место твердым убеждениям и суровым оценкам. Это экспонаты из того музея нашего детства, которые и мы в свою очередь хотим передать в наследство своим детям и четко различаем, что здесь написано кистью художника, а что – фломастером.

Можно выделить несколько причин, почему так происходит. Первая из них заключается в том, что переводы Лунгиной или Заходера - объективно хорошие переводы. Едва ли это нуждается в доказательствах. Иначе выражения вроде «спокойствие, только спокойствие», «низводить и курощать» и даже банальное на первый взгляд «красивый, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил» просто не стали бы частью современного русского языка. Наконец, то, что мы помним и любим эти переводы и хотели бы познакомить с ними своих детей – доказательство само по себе. Но важно и другое. Оценка того русского языка, которым изложен тот же «Карлсон», сформировалась у нас задолго до того, как многие из нас вообще узнали о таких понятиях, как «коммерциализация», «бизнес-проект» и уж тем более, прости Господи, «черный пиар». Этот перевод для нас связан с миром детства. И потому мы готовы сами оценивать его по тем честным правилам, где попытка мухлевать - позорна. Возможно, это тот чудом сохранившийся уголок, где в принципе возможны честные оценки, а любые суждения проверяются тем внутренним метрономом, которого мы в иных случаях почти не слышим – накладывается слишком много посторонних шумов.

Эти правила, видимо, в большей степени применимы к поколениям родившихся в СССР, чье знакомство с миром бизнеса и больших денег случилось внезапно и произошло в относительно сознательном возрасте. Впрочем, именно внезапность такого знакомства, возможно, привела к тому, что сейчас в России понятия «коммерчески оправданные проекты» и «система общепризнанных норм», «независимое экспертное мнение», «признаваемая моральная категория» -  просто не пересекаются друг с другом. То, что каким-то образом такой консенсус возможен в дорогой для всех (не в денежном выражении) детской литературе и ее переводах – внушает некоторую надежду.

Во всяком случае, пока у руля на всех этажах общества остаются те, кто родился в СССР, на эту сферу надо будет обращать пристальное внимание.