В своё время Герцен уверенно, в качестве прописной истины охарактеризовал допетровскую Россию (мало что о ней зная) такими словами: «Она была уродлива, бедна, дика».

В массовом сознании и по сей день господствуют схожие представления о Великом княжестве Московском, с 1547 года — «Царьстве Руском», именно так это писалось поначалу. Повелось считать, что «Московия» была воплощением отсталости. (Кстати, вопреки убеждению некоторых наших публицистов, наша страна никогда себя не называла «Московией», это польское прозвище, незаметно проникшее и к нам).

Мнение о московской отсталости достаточно абстрактно. По сути, один из вариантов общественного развития объявлен ошибочным, а он просто иной, чем у соседей. 

Миф об отсталой и варварской России начал складываться ещё в глубоком Средневековье, причём практически в отсутствие положительных данных о Киевской Руси. Как ни странно, одной из первых стран, где возник и укрепился такой миф, была Англия. Об этом подробнее читайте в материале С. Сметаниной, опубликованном на сайте «Русский мир». 

С ходом времени негативизм рос без видимой причины, хотя появляются и оттенки. Так, иерархи и богословы англиканской церкви, увидев в православии альтернативную католичеству конфессию, не раз выдвигают проекты соединения православия и англиканства в единую церковь. 

Впрочем, зеркальным образом для русских англичане были даже не еретики, а прямые язычники — хотя бы потому, что не носили нательный крест. По этой причине английского посла Карлейля, следовавшего в 1664 г. из Архангельска в Москву, не пустили на порог Троице-Сергиева монастыря.

Но всерьёз английский миф о России сгущается уже в XVI–XVII вв. Тут стоит пояснить, что за мифом, возможно, кроется корысть. Его создатели — купцы «Московской компании», которые вела выгодную торговлю в России. Им менее всего нужны были европейские конкуренты (и даже соотечественники), каковых приходилось отпугивать ужасами о «московитах». Сюда прибавлялась досада, что царь отказал в сухопутном транзите в Китай (объяснение отказа: «Ход Обью-рекою добре страшен. Да и про Китайское государство сказывают, что невеликое и небогатое, добиватца к нему дороги нечего для»). Обидно англичанам и то, что их Московская компания не смогла превратиться в подобие Ост-Индской.

Особенно преуспел в очернении России дипломат и ходатай по делам Московской компании Дж. Флетчер. Провалив свою миссию, он «отомстил» России книгой «О государстве Русском» (1591). Всего один перл из этого труда: «Покойный царь Иван Васильевич во время прогулок или поездок приказывал рубить головы тех, которые попадались ему навстречу, если их лица ему не нравились. Приказ исполнялся немедленно, и головы падали к ногам его». Надеюсь, проект «Национальные мифы о России»  не обойдёт это сочинение своим вниманием.

С переходом в следующий век массив негативных образов растёт. Возвышение Русского царства совпадает с усилением внешнего интереса к нему – не только, конечно, английского. О России пишут шведы, немцы, датчане, итальянцы, австрийцы, голландцы. Почти у всех присутствуют химерические образы. Так, англичанин Сэмюэл Коллинз, врач царя Алексея Михайловича, уверяет, что брат последнего (никогда не существовавший) «казнил птиц». Ещё больше впечатляет приводимый Коллинзом «достоверный рассказ» о том, как Иван Грозный приказал прибить шляпу к голове французского посланника. Но даже у Коллинза есть суждения, оставляющие впечатление непредвзятых. Например: «Русский император равняется другим государям в благочестии, доброте, великодушии и милосердии, что же касается его министров, то они, как и министры прочих государств, на всё готовы за деньги и рады обмануть всякого, кого только смогут».

В XVIII в. на сцену уже бесповоротно (после фальстарта Ливонской войны и Смутного времени, воспринятого Европой как закат «Московии») вышел новый мощный игрок, Российская империя. Европейские страны увидели в этом нешуточную угрозу сразу на многих направлениях. Но XVIII век – это уже принципиально другое время, век газет, век карикатур и злых ярлыков, век управления мнениями. Если в книгах путешественников могли быть нюансы, газеты более прямолинейны – не как сегодня, конечно, но всё же. Исключая периоды временных союзов с Россией, её отрицательный образ (сконструированный вдобавок преимущественно на базе образов предыдущего века) быстро становится в европейских странах почти одинаковым. 

Этот отрицательный образ постепенно, особенно со второй половины XVIII в., проникает в саму Россию, где усваивается, с некоторыми поправками, многими просвещёнными людьми. Надо ли удивляться? Пётр I внедрил столько чужеземного, так сильно вестернизировал верхушку общества, что своё, допетровское, в последующие времена даже на уровне обсуждения начало восприниматься как нечто безусловно отсталое. Мерилом для сравнений стал объект подражания.

Права человека в Древней Руси

Хотя «чужебесие» отмечалось уже в XVII веке, в целом российская самооценка была до Петра явственно высокой. Свидетельств много, ограничусь яркой оценкой австрийца Адольфа Лизека. Ему бросилось в глаза, что русские «презирают всё иностранное, а всё свое считают превосходным» (Сказание Адольфа Лизека о посольстве от императора римского Леопольда к великому царю московскому Алексею Михайловичу в 1675 году. СПб, 1837).

И вот что особенно интересно. Глядя на допетровскую Россию с позиций сегодняшнего дня, мы не без удивления обнаруживаем, что по уровню защиты того, что ныне принято называть правами человека, по действенности судебной системы и местного самоуправления четверть тысячелетия от Ивана III до конца ХVII века (хотя были и 7 лет опричнины, и 15 лет Смуты, и ещё какие-то тяжкие годы) в целом можно назвать золотым веком по сравнению с мобилизационным государством Петра I, выжавшего из народа все соки и закрепостившего все сословия.

В число политических прав и свобод в самом современном понимании входит, как известно, право на подачу обращений (петиций). Именно это мы видим в Московской Руси. Важным источником участия общества в развитии страны были в допетровские времена челобитные. Царь был доступен, поскольку ходил к службе в Успенский собор Кремля пешком, а так как Кремль был открыт, теоретически любой мог подать царю челобитную. Это был обычай, известный с первых великих князей московских. Особенно много желающих подать челобитную набиралось в праздники. При большом стечении народа редко кому удавалось передать её лично, но беды в том не было. Адам Олеарий (кстати, автор многих гадостей о России) описывает, как при приближении царя Михаила Фёдоровича люди в толпе поднимали челобитные над головой. Их собирал чиновник и уносил в особый Челобитный приказ (в 1619 году он получил красноречивое название «Приказ, что на сильных бьют челом»). Устойчивость этой практики говорит о том, что по крайней мере часть прошений удовлетворялась. Собор 1549 года разрешил «давать суд», если человек обратился с челобитной на бояр, казначеев и дворецких (обладателей дворцовых чинов). Существовали формы защиты людей невысокого звания.

В. О. Ключевский поясняет: в случае надобности челобитчиков дополнительно расспрашивали и по их челобитным и «расспросным речам» составляли доклад боярам. Далее челобитная получала либо «указ», дававший ей ход, либо «отказ», оставлявший её без последствий. В первом случае челобитная становилась «подписной» и отправлялась в тот или иной приказ, где делом занимались по существу, и оно, пользуясь современным жаргоном, с этого момента было «на контроле». Челобитные по делам, превышавшим компетенцию приказов, минуя бояр, передавались прямо царю. Сохранилось немало челобитных с царскими резолюциями.

В наших учебниках можно прочесть, что «местное начальство» (наместники и волостели) в уездах и волостях не получало жалования, а было на содержании управляемого населения, что порождало «поборы и злоупотребления». Наверное, так бывало. Но учебники не говорят о старинном праве управляемых жаловаться вышестоящей власти на незаконные действия управителей. Ключевский пишет: «Съезд с должности кормленщика, не умевшего ладить с управляемыми, был сигналом к вчинению запутанных исков о переборах и других обидах. Московские судьи не мирволили своей правительственной братии».

То есть солидарность ветвей власти отсутствовала. «Обвиняемый правитель… являлся простым гражданским ответчиком, обязанным вознаградить своих бывших подвластных за причинённые им обиды, если истцы умели оправдать свои претензии; при этом кормленщик платил и судебные пени и протори… Истцы могли даже вызвать своего бывшего управителя на поединок». 

То есть «кормленщикам» лучше уж было уметь ладить с населением: иначе суды, пени, штрафы, а не то и «поле» – т. е. дуэль, способ в те времена обычный. Исключая последний способ, описан вполне правовой, юридически грамотный образ действий. 

Есть ли в копилке нашей памяти что-либо, относящееся к допетровскому суду? Забавная сказка-анекдот «Шемякин суд»? Убеждение, что судопроизводство было примитивным и несправедливым, что в судах сидели сплошные мздоимцы? А собственно, где доказательства? Примитивным оно точно не было – половина нашего юридического словаря оттуда (приведу только два десятка примеров): «ничтожная сделка», «очная ставка», «истец», «умысел», «вчинить иск», «следствие», «присяжный», «показания», «допрос», «приговор», «ответчик», «свидетель», «понятой», «улика», «розыск», «дознание», «обыск», «с поличным», «с повинной», «на поруки» и так далее.

Тот, кто брал и давал взятки, лжесвидетельствовал, подделывал улики, рисковал в те времена, пожалуй, больше, чем сегодня. За неправосудные приговоры и злоупотребление властью судейских ждали строгие уголовные наказания. За намеренное извращение протокола дьяку грозила тюрьма. Подьячего за то же ждала «торговая казнь» (наказание кнутом).

Подкинутая улика называлась «подмёт», подлог актов — «подписка». За фальсификацию (включая «чернение, меж строк приписки и скребление») документов судебного дела предусматривалась суровая кара. 

Виновным в особо тяжких фальсификациях подьячим отсекали пальцы, «чтобы впредь к письму были непотребны», но иногда оставляли в должности предположительно исправившихся. Так и работали — без пальца или даже двух.

Судебник 1497 года подтвердил запрет судье вести процесс без участия наблюдателей и делал эту практику, давно сложившуюся на основной территории, обязательной для окраин («на суде… быть старосте и лучшим людям целовальникам»). Эта мера страховала от возможного судебного произвола. «Лучших людей» выбирала вся волость. Своих выборных (сотских, старост, целовальников) жители стали посылать в суды. Эти люди становились как бы понятыми в суде, чтобы судящимся «не творилось неправды». Тем самым публичность судопроизводства возрастала, а возможность злоупотреблений резко падала. Так рождался институт присяжных заседателей.

Слово мудрому Ивану Солоневичу: «Русским интеллигентам тыкали в нос английский Habeas corpus act, забывая упомянуть, что в России подобный акт был введён на 129 лет раньше английского: по Судебнику 1550 года власти не имели права арестовать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления – старосте и целовальнику, иначе последние по требованию родственников могли освободить арестованного и взыскать с представителя администрации соответствующую пеню "за бесчестье"».

Коль скоро упомянуты иски об оскорблении чести и достоинства, чуть задержимся на этом вопросе. Ему посвящена монография Нэнси Шилдс Коллман «Соединенные честью. Государство и общество в России раннего нового времени» (пер. с англ., М., 2001), исследовавшей вопрос на основе анализа законодательных актов и судебных дел. Коллман изучила свыше 600 дел, что обеспечило надёжность её выводов. Её работа охватывает время от Ивана Грозного до начала царствования Петра I. Около трети изученных случаев составили дела, где истцами выступали крестьяне, холопы, посадские и даже гулящие люди, причём далеко не всегда (примерно в 55 % случаев) равные судились с равными. В 24 % случаев иск о возмещении за «бесчестье» вчинял человек с более высоким статусом, зато в 21 % случаев удовлетворения требовало нижестоящее лицо. Разрыв, как видим, невелик. Коллман убедительно показывает, что система защиты чести охватывала всё население Русского государства, эта система была именно средством охраны личного достоинства, а не орудием социального контроля или угнетения, как утверждали советские историки. Закон регулировал не только отношения частных лиц. Как бесчестный поступок, позорящий должностное лицо, рассматривалось злоупотребление служебным положением! Человек, пострадавший от произвола воеводы или дьяка, имел право требовать возмещения вреда.

Статья 97 Судебника 1550 года ввела даже положение о том, что закон не имеет обратной силы. Для сравнения, в СССР этот принцип не стал очевидным и четыре с лишним века спустя (дело Рокотова, Файбишенко и Яковлева 1961 года).

Вышесказанное стоит сопоставить с утверждениями Дж. Флетчера (относящимися, напомню, к 1591 году), что русские живут «без письменных законов, без общего правосудия, кроме того, которому источником служит закон изустный». Свой труд он посвятил королеве Елизавете I, в льстиво-витиеватом обращении к которой называет свою книгу «справедливым поводом признать себя счастливыми и благодарить Бога за истинно королевское и милостивое правление Вашего Величества».

Уложение 1649 года (Флетчер до него не дожил) обеспечивало и вовсе уникальную вещь – а именно, право каждого обратиться прямо к царю через голову всех промежуточных инстанций. Надо было лишь при свидетелях выкрикнуть: «Великое государево дело» (в следующем веке – «Слово и дело»). Такого человека надлежало «бережно» доставить в Москву, он сразу становился лицом, защищённым от того, кого он изобличал, будь то хоть сам воевода.

Уложение 1649 года довольно тщательно регламентирует судебный процесс, чтобы «всем людем Московского государства, от большаго до меньшаго чину» можно было доказательно отстаивать свою правоту, а суд вершился бы «не стыдяся лица сильных». За неправедный суд («по посулам, или по дружбе, или по недружбе») была предусмотрена суровая кара.

В Уложении сформулирован принцип: жена за мужа и дети за отца не отвечают. Он содержался ещё в ограничительной записи царя Василия Шуйского 1606 года: «Отец виноват, и над сыном ничего не сделати; а будет сын виноват, отец того не ведает, и отцу никакого дурна не сделати».

В Уложении обособляются деяния умышленные, неосторожные и случайные, предусмотрена необходимая оборона. Малолетство и явно болезненные психические («бесные») состояния устраняли наказание даже при убийстве. Слуги, действовавшие по научению господ, наказывались легче, нежели действовавшие самостоятельно.

От Джайлса Флетчера, писавшего в XVI веке, до нашего современника Ричарда Пайпса неизменным дошло утверждение, что Россия не знала полной собственности ни на землю, ни на иную недвижимость, что это были условные владения, настоящим же хозяином всего и вся был царь. Но даже Иван Грозный, произволом отнявший многие земли и богатства, и тот в письме Курбскому сетует, что земли и деньги прибрали к рукам бояре. Он не мог распоряжаться землями, имеющими владельцев, для «испомещения» верных людей. Отсюда его законы, ограничивающие право завещания вотчины. Её запретили завещать кому попало, а только прямым или ближайшим боковым родственникам и только до четвёртого колена, «а далее внучат (т. е. правнукам при отсутствии детей и внуков) вотчин не отдавать роду». В итоге, какая-то земля в виде выморочного имущества отходила государству. Но много ли было таких случаев в многодетной стране? Тщетность подобных крохоборских законов бросается в глаза, их принимают не от хорошей жизни.

Первый из Романовых, Михаил, жаловался: «Хлебных и всяких запасов мало для обихода нашего… денег в сборе нет, наши дворцовые сёла розданы были в поместья или запустошены». «Хозяин земли русской» в 1617 г. просит денег взаймы у персидского шаха, который в ответ прислал ему серебряных слитков на 7 тысяч рублей. Монаршие богатства оставались в России скромными ещё свыше ста лет, до Анны Иоанновны.

А вот интересный эпизод, имеющий отношение и к судебной системе, и к правам собственности. Высокое положение не гарантировало победу в суде. Как известно, в 1656 году патриарх и царь заложили Воскресенский монастырь на реке Истре к западу от Москвы. Замысел состоял в том, чтобы создать уменьшенное подобие Святого града Иерусалима и Святой земли Палестины – с холмами Елеон и Фавор, с Иософатовой долиной, ручьём Кедрон, Тивериадским озером, местностями Галилея и Вифания. Именно с Вифанией вышла незадача. Авторитет царя и церкви позволили относительно легко решить вопросы выкупа почти всех необходимых земель. А вот Вифанию патриарх был вынужден расположить в менее удобном месте: заупрямился землевладелец Роман Боборыкин. Причём этим дело не кончилось: в 1660 г. Боборыкин вчинил жалобу, что патриарх таки отхватил клин его земли. Тяжба тянулась до 1663 года, о ней узнал царь. Он дважды просил, чтобы Никон «сделался» (заключил сделку примирения) с Боборыкиным, но строптивый Никон отвечал отказом. Если бы в тогдашней России царили нравы, ей приписываемые, Никон (его положение к тому времени пошатнулось,  но вплоть до 1667 года он формально оставался вторым лицом в государстве) прихлопнул бы соперника как комара. Однако дело кончилось в пользу Боборыкина, спорная земля была отмежёвана судом по его «сказке», т. е. показаниям. И куда нам после этого девать Р. Пайпса, уверяющего, что все земельные владения Русского государства начиная с XV века «перешли в полную собственность царя»?

Московская Русь нуждается, образно говоря, в нашей реабилитации. Это оклеветанное царство (оклеветанное не столько иностранцами – какой с них спрос? – сколько неблагодарными потомками), ещё дождётся справедливой оценки.